Андрей Орлов - Черный штрафбат
— А с этими что делать, товарищ капитан? — Игумнов тыкал стволом в побелевших от страха предателей.
— Ты еще спрашиваешь, солдат? — грозно прикрикнул Чулымов.
— Да я так, ради порядка, — смутился Федор.
Зря они устроили этот шум. Выстрелы не остались без внимания. За поворотом послышался мотоциклетный треск. Выпрыгнули две машины. Пулеметная очередь взбила фонтанчики на дороге.
— В лес! — ахнул Зорин.
Штрафники покатились под откос. Один не убежал — взмахнул руками, рухнул в пыль. Зорин подхватил выпавший автомат, кубарем покатился в водосток. Еще одному не подфартило — споткнулся у кромки леса, закричал — мучительно, страстно, душераздирающе. И Чулымов был сегодня не счастливчик, вскричал от боли, свалился на колено, обнял бедро, но пересилил себя, поднялся, доковылял до кустов, рухнул в темень леса…
Казаченко и Бязликов дружно вскинули руки. Но мотоциклисты уже неслись на них, поливая огнем. Предатели заметались — побежали туда, где короче. Зорин и глазом не успел моргнуть, они со свистом пронеслись мимо, влетели в лес…
Они с Игумновым столкнулись лбами в кустарнике. Распались, изумленно уставились друг на друга.
— Приветствую, — сказал Зорин.
— Да иди ты. — Игумнов потер стремительно опухающий лоб.
Зорин покосился на автомат у него в руке.
— Пошли, Федор.
Тот схватил с полуслова. Вздохнул глубоко.
— Пошли, Алексей…
Вывалились из кустарника как раз в тот момент, когда мотоциклисты домчались до кучки трупов, дали по тормозам и принялись разворачивать громоздкие машины, чтобы встать поперек дороги. «Какие модники, — мимоходом оценил Зорин, — в пышных плащах с плечевыми вставками, в огромных мотоциклетных очках на пол-лица». Они открыли огонь, не оставляя фашистам шанса. Строчили прицельно, короткими очередями, экономя патроны. Пулеметчик успел огрызнуться, но даже цель не уловил, повис в своей люльке. Водитель завалился набок, а вместе с ним и железный конь. Забавно было наблюдать, как громоздкая машина вертится на боку, взбивая торнадо пыли. В цирке бы такие номера откалывать. Второй мотоциклист успел затормозить — на том и завершил свой жизненный путь. Его напарник дико заверещал, узрев свою смерть в окружении веток кустарника. Крик оборвался, сменился хрипом.
Всё.
На дороге никого. Не успели пока опомниться фрицы.
— Федор, за оружием, и быстро тикаем… — Зорин бросился на дорогу, перепрыгнул через водосточную канаву. Стаскивал с покойников автоматы, совал за пояс запасные рожки, поразмыслил и взгромоздил на себя дополнительную обузу — квадратный кожаный ранец — первоклассник, блин…
— Федор, мать твою, ты что делаешь?!
Игумнов, выражаясь по доступной матери, обливаясь потом, выворачивал из турели прикрученную на болты станину пулемета.
— А что? — стрельнул глазами исподлобья. — Такая штука — и пропадет?
— Бросай свое Федорино горе! — завопил Зорин. — Никакого попутного груза! Обалдел, Федорушка? Может, еще и пушку добудем для полного боекомплекта? Всё, бежим!
Бряцая оружием, они понеслись к лесу. «А ведь приятная штука жизнь, черт ее подери!» — думал, захлебываясь от какого-то полоумного восторга, Зорин…
*Предатели Бязликов и Казаченко, бежавшие от мотоциклистов, нарвались на своих, засевших в лесу. Воя от страха, побежали обратно. И наткнулись на Игумнова с Зориным, которые здорово походили на воров, обчистивших оружейный склад. Перепуганные, снова развернулись, но их догнали, подсекли, повалили.
— В лес гоните тварей! — гаркнул из кустов Чулымов. — Уходим как можно дальше… Эй, бойцы! — заорал он, обращаясь неизвестно к кому. — Не теряться! Пятьсот метров вглубь леса — там встречаемся!
Предателей пинками погнали в чащу.
— Эй, послушайте, вы не поняли… — скулил Казаченко, скача на четвереньках и подпрыгивая от каждого пинка. — Мы же не хотели… Мы тоже бежать собирались…
— А я вообще Казаченко не знаю… — плакался Бязликов. — Он из другого взвода… Мужики, простите, бес попутал…
— Двигай, четвероногое! — рычал Игумнов, подобрал палку и начал хлестать их по задницам. Предатели завопили от боли, подпрыгнули, побежали…
Они свалились в полном изнеможении на крохотной полянке, окруженной лохматыми красивыми грабами. Стащили с себя железо, отдышались. Предатели скули ли в траве, исступленно молили о снисхождении. Зорин не спускал с них дула «вальтера».
— Послушай, Зорин, давай договоримся… — канючил Казаченко, — ну на хрен мы тебе сдались, скажи… Отпусти — и мы уйдем… Не бери грех на душу, Зорин…
— Мы не предатели, поверь, Зорин… — стонал Бязликов. — Бес попутал, помутнение обуяло… Ну, ведь со всеми бывает… Выдайте нам оружие — мы воевать будем, Родину защищать до последней капли…
— Дозащищались уже с такими, — проворчал Игумнов. — Три года кашу расхлебываем — и хлебать не расхлебать. Ладно, заткнитесь, твари, дайте отдохнуть. Вон ваш суд идет, слышите? — самый справедливый и скорый на расправу суд в мире…
Тяжелая поступь «судебного исполнителя» была уже слышна. Трещали ветки, и на поляну, отчаянно хромая, выволокся капитан Чулымов, измазанный в паутине. Здоровый глаз диковато поблескивал, правая штанина почернела от крови, каждое движение доставляло немыслимые страдания. Он доковылял до лежащих в траве людей, воцарился над ними с перекошенным лицом.
— Славный денек, товарищ капитан? — Зорин прищурил один глаз.
— Разберемся, — проворчал контрразведчик и захромал дальше, к предателям. Поднял пистолет — и те задергались, заскулили на одной ноте, впадая в какой-то жутковатый резонанс.
— Ну, не здесь же, товарищ капитан, — поморщился Игумнов. — К лесу их, что ли, отведите, приговор какой-нибудь зачитайте. А то ведь помрут и не узнают, за что померли…
В этой дикой обстановке осталось только смеяться. Чулымов смерил Игумнова таким взглядом, словно расстреливать положено именно его, втянул воздух через сцепленные зубы и проворчал:
— К лесу, подонки.
Они ползли на четвереньках, умоляли не расстреливать, позволить кровью смыть вину. Он хромал за ними с пистолетом, и все это смотрелось уж очень чернушно. Но не смотреть было невозможно. Чем дальше отползали предатели к лесу, тем бессвязнее становился их лепет, они уже не говорили, а выли и плакали. Он поставил их рядышком, на колени, лицом к деревьям, приказал завести руки за головы (зачем? — подумал Зорин). Они уже ничего не просили, только всхлипывали, судорожно вздрагивали. Он выстрелил в упор — в основание шеи. Казаченко рухнул ничком. Бязликов втянул голову в плечи, взвыл последним отчаянным воем. Треснул выстрел — свалился, как мешок.
— Приговор не зачитал, — вздохнул Игумнов.
Капитан хромал обратно. Блестящий пот пропитал
гимнастерку, испарина стекала на глаза, волосы торчали комком. Он практически не мог уже передвигаться, насилу доковылял до вверенных его неустанным заботам бойцов, повалился неуклюже набок, взвыв от боли.
— Простите за откровенность, товарищ капитан, — сказал Зорин, — ну, и как оно — побывать в плену, попасть в окружение?
— Получить пулю в задницу, — прошептал Игумнов.
— Не в задницу, а в верхнюю часть ноги, — поправил Зорин. — Но в принципе согласен, ранение получено не в тот момент, когда товарищ капитан беззаветно рвался в наступление. А ровно, я бы сказал, наоборот.
— Ты к чему это клонишь, Зорин? — побагровел Чулымов.
— Всего лишь здоровая критика, товарищ капитан, не более того. Сколько таких раненых, окруженцев, выходцев из плена вы и ваши коллеги отправили в фильтрационные лагеря, на зону, к стенке? Даже не разбирались, шлепали приговоры, ломали жизни, а ведь большинство из них такие, как мы — ни в чем не повинные, до последнего выполнявшие свой долг, а то, что очутились в глупой ситуации — всего лишь стечение обстоятельств. Вы же не считаете себя предателем или трусом? Вот и хочу я вас спросить, товарищ капитан, каково это — побывать человеку вашей должности в шкуре пленного и окруженца? Только не стреляйте в меня, пожалуйста, вы же понимаете — я спас сегодня задницы наших ребят, в том числе и вашу подстреленную задницу.
— А знаешь, Зорин, — заскрипел поломанными зубами Чулымов, — какой процент из побывавших в плену и окружении настоящих предателей, дезертиров и агентов, завербованных немецкой армейской разведкой?
— Действительных предателей? Или по бумагам?
— Действительных…
— Какой?
— Четыре процента, Зорин…
— Но репрессируется процентов восемьдесят, нет?
— А вот это не твоего ума дело… Я Родину люблю не меньше твоего. Она меня поставила на эту должность — хотя заметь, специально я ее не искал. И буду делать свою работу, пока жив. Да я лучше двадцать невиновных отправлю за колючку, чем выпушу одного виновного, который потом взорвет мост с проходящим по нему эшелоном, нарушит телефонную связь между соединениями, в результате чего погибнут тысячи добросовестных солдат, заминирует продуктовые склады, взорвет госпиталь с ранеными, чтобы посеять панику в прифронтовой зоне… Почему я тебе все это рассказываю, Зорин? Почему я должен перед тобой отчитываться и оправдываться? Лес рубят — щепки летят, — слышал крылатую фразу? И если меня по прибытии в часть посадят или шлепнут — я стерплю, поскольку знаю — так надо, я песчинка в огромной горе, благодаря моей смерти выживут тысячи и миллионы других, преданных Советской власти…
