Александр Зеленов - Второе дыхание
«Целую тебя крепко-крепко и жду с нетерпением, хотя и не представляю, когда же и где доведется нам встретиться.
Наш беби растет, стал все чаще напоминать о себе, толкаться — такой хулиган!.. Ох, надо готовиться на гражданку, а тетка болеет, и это меня беспокоит больше всего.
Скорее пиши, когда можешь выписаться из госпиталя.
Целую. Жду. Твоя И. 27.IX.44 г.».С этих пор здоровье Ряшенцева пошло на поправку быстрее. Он жадно следил за событиями на фронте, с нетерпением ждал свежих газет, подолгу не снимал с головы тоненько попискивавшие наушники.
События на третьем году войны развивались как никогда стремительно. В результате летнего наступления тридцать немецких дивизий были окружены под Минском, Белоруссия полностью очищена от фашистов. Войска Первого Белорусского освобождали уже польскую землю и вплотную придвинулись к Висле. А севернее, форсировав Неман, вышли к границам Восточной Пруссии войска соседних фронтов. Армии немцев были разбиты на Украине, под Львовом, под Кишиневом и Яссами. Осенью немцам был нанесен новый мощный удар: они были выброшены из Прибалтики, затем из Печенги, и наши войска оказались в Норвегии. Войска наших южных фронтов поздней осенью были уже в Венгрии и добивали дивизии Гитлера где-то между Дунаем и Тиссой.
Сорок четвертый год действительно стал годом полного освобождения нашей земли, и ему, лейтенанту Ряшенцеву, выпившему до дна всю горечь отступления сорок первого года, сознавать это было особенно радостно.
Нашим войскам была поставлена задача: добить фашистского зверя в его собственном логове и водрузить над Берлином знамя Победы.
Победа была близка.
В один из хмурых ноябрьских дней, с тощим солдатским сидором за плечами, Ряшенцев вышел из госпиталя. Его провожала Рая. Девчонка почти не скрывала свою влюбленность. Знала, что Ряшенцев не свободен, и все ж... Особенно привязалась она к нему после того, как лейтенант поговорил с глазу на глаз с Игошиным и тот вдруг оставил Раю в покое.
Городок словно вымер. Мокро лоснясь железными крышами, стыли в осеннем тумане низкие каменные дома, тускло отсвечивал на мостовой булыжник. Кругом тишина. Густая, глубокая, ватная. Лишь от берез старого парка валом валил хриплый вороний грай, просекаемый тонкими плачущими голосами галок, да из-за оврага доносился приглушенный гул многих работающих станков, — из тумана блестела размытыми золотыми огнями текстильная фабрика.
После застойного госпитального воздуха кружилась голова, запахи улицы, осени воспринимались особенно остро. В ноздри бил первобытный запах сырого тумана, оседавшего на колючем ворсе шинели мелким осыпчатым бисером.
Ряшенцев шагал широко, Рае, не поспевавшей за ним, то и дело приходилось подстраиваться, менять ногу. Миновали пустой вымерший рынок. Возле магазина с вывеской «Хлеб», еще не открытого, стыла большая и молчаливая очередь. Ненужно горела над входом лампочка. Нахохленные фигуры старух и подростков с выпитыми войною лицами были усталы, хмуры.
Пошли домишки окраины. В опустевших огородах, на задах, за почерневшими от осенних дождей заборами торчало порою тряпичное чучело или будылья подсолнуха, на мокрой земле догнивала картофельная ботва. Но вот уже зачернел голыми липами пристанционный палисадник с кучами мокрой опавшей листвы. Листья, осклизлые, бурые, валялись на пристанционной платформе, плавали в стылых осенних лужах, налипали на сапоги...
В ноздри ударил запах железной дороги, серный запах сгоревшего каменного угля. Издалека, из тумана послышался крик паровоза. Ряшенцев снова прибавил шагу, Рая, едва поспевая, засеменила за ним.
— Костя, ты мне пиши... Обязательно!
— Разумеется. Если ты перестанешь краситься и курить.
— А я уж и так перестала!
— Перестала, да не совсем.
— Опять ты смеешься! Я ведь с тобой по-серьезному... Напишешь? Нет, честно!
Он молча кивнул. А Раечка торопливо, стесняясь, сунула вдруг ему что-то в карман шинели и прошептала: «На память...»
Поезд тронулся. Он вскочил на подножку.
Уплывала назад махавшая белым платочком, ронявшая ясные слезы фигурка на опустевшем перроне, кирпичное здание станции, водокачка, конторы, приземистые пакгаузы... Пройдя на место, в вагон, он обнаружил в кармане свернутый носовой платочек. На углу его было вышито: «Косте Р. от Раи К.».
12
Первое время, как это часто бывает в дороге, мысли Ряшенцева все еще оставались там, в госпитале, и только потом переключились они на то, что ждало его впереди. Он твердо решил настаивать, чтобы на формировочном пункте в Москве его направили в часть, где служила Ирина.
В те месяцы много писалось о Мангушевском и Сандомирском плацдармах. Ирина была где-то неподалеку от Мангушева. Она писала, что ее вот-вот демобилизуют и пусть он ей сообщит, в каком направлении отправится их эшелон. Проехать к ней можно было двумя путями: по северному, через Брест до Варшавы, или же на Ковель, по южному.
Протолкавшись на формировочном пункте в Москве несколько суток, Ряшенцев известил ее телеграммой, что их эшелон отправят на Минск. В разрушенном гитлеровцами Минске отправил Ирине еще одну телеграмму — чтобы ждала его в Бресте. А меньше чем через сутки он уже бегал у Брестского вокзала вдоль воинских эшелонов, отыскивая глазами ее. Лишь под вечер среди сновавших туда и сюда военных увидел Ирину, с солдатским сидором за плечами и с явственно обозначившимся под шинелью животом.
После объятий и радостных слез она рассказала, сколько пришлось пережить за все это время, как она перемучилась. Да и сегодня... Состав их должен был прибыть сюда еще утром, но колею от Варшавы перешивали с европейской на нашу русскую, движение было приостановлено, и их эшелон долго держали на станции Лукув, потом на какой-то еще.
Она замолчала, но Ряшенцев видел, что рассказала Ирина не все, что-то ее еще мучило. Когда он спросил об этом, лицо Ирины жалко и беззащитно дрогнуло, из глаз ее хлынули слезы.
Она получила письмо из дома. Умерла ее тетка, с которою у нее было связано все, все надежды на жизнь, на будущее. На сестер надежда плоха, у каждой своя семья... Что теперь делать? Он принялся ее утешать и только сейчас заметил, как сильно она изменилась. Лицо все в пигментных пятнах, в глазах неуверенность, страх. Как-то она доберется до дома по горьким дорогам войны? Как будет жить одна на гражданке?! Он с болью глядел на нее, растерявшуюся, беспомощную.
— Есть хочешь?
Ирина вытерла слезы, кивнула. Не ела с утра. Он сбегал за кипятком. Развязав затянутое шнурком горло сидора, стал выкладывать свой паек — хлеб, галеты, консервы. Покопавшись в кармане, вытащил носовой платочек и разложил на нем еду.
Отхлебывая из жестяной обжигающей кружки, Ирина рассказывала про подарки, которые выдало ей командование как демобилизованной, — отрез на платье, детские распашонки, — про то, как она там была без него... Скоро на носовом платке остались одни только крошки. Взгляд Ирины вдруг задержался на вышивке. Она подняла платок, отряхнула и, переводя на Ряшенцева глаза, спросила вдруг зачужавшим голосом:
— От кого это, что за Рая... Кто тебе подарил?!
Он не нашелся сразу и начал густо краснеть.
— Молчишь?.. Ну хорошо, молчи! — уронила она, поднимаясь.
Он кинулся к ней:
— Постой! Я все объясню...
Подхватив свой мешок, зашагал с нею рядом. Заговорил горячо, стараясь сказать обо всем без утайки, недоумевая, что такая, в сущности, мелочь могла внушить подозрение, и мысленно проклиная себя за смущение, за то, зачем он принял от Раи злосчастный этот платок.
— Она палатная наша сестра, понимаешь? Ей и всего-то семнадцать, совсем девчонка еще! Она и адрес мне свой оставила, вот... — Ряшенцев, торопясь, вытащил из кармана бумажку. — Вот он, адрес, ты видишь? Так вот, чтобы не было у тебя никаких подозрений — смотри!..
Он изорвал на клочки бумажку, но Ирина шла все так же молча, замкнуто, отстраненно. С трудом ему наконец удалось успокоить ее.
...Они стояли и ждали посадки. И все-таки Ряшенцев чувствовал, что простила она не полностью, успокоилась не совсем. Вечерело. На путях, маслянисто блестя боками, загнанно отпыхиваясь паром, резко дышали два паровоза. С низкого неба несло ледяной стужей. Неожиданно сверху, из густеющей тьмы, на заклеклую, словно железо, землю одна за другой полетели снежинки, все чаще, посыпался шерстяной, нетающий снег...
Было пора садиться. И тут вся горечь, вся боль расставания, весь страх перед неизвестностью хлынули из нее бурным потоком слез. Уронив на грудь ему голову, содрогаясь, она насквозь промочила слезами ему шинель, гимнастерку. У него заломило грудь, стало нечем дышать. Отвернувшись, дергая кадыком, он молча гладил дрожавшими пальцами ее волосы, затем, оторвав от себя ее залитое слезами лицо, стал целовать.
