Леонид Ленч - Из рода Караевых
Сидевший в центре поднял голову, и на какое-то мгновение капитан Караев оторопел — это был Прохоров. Только сейчас Сергей Петрович заметил, что левая его рука покоится на черной перевязи.
Допрос начал Прохоров.
— Вы капитан Караев Сергей Петрович?
— Так точно!
— Комендант порта?
— Так точно!
— В каких частях белой армии служили до занятия этой должности?
— В первом корниловском полку. Командир роты.
— Ого! — сказал горбоносый в студенческой куртке. — Вы что же, первопоходник?
— Так точно!
— Почему ушли из корниловского полка?
— По случаю ранения. Был временно признан негодным к строевой службе.
Пожилой в косоворотке задал тот вопрос, которого капитан ждал и на который ответ был им приготовлен заранее:
— Почему не ушли со своими, а остались здесь, в Крыму?
— Потому что осознал бессмысленность дальнейшей борьбы с красными… не захотел покидать родину. — Сказал и сам почувствовал, что фраза эта прозвучала здесь слишком напыщенно. А как сказать проще?
Пожилой ядовито прищурился:
— Поздно хватились! Надо было раньше думать и о бессмысленности борьбы и о родине!
Жестокая правда была в этих словах, и капитану Караеву ничего не осталось, как только промолчать.
— В расстрелах наших дорогих товарищей участвовали? Если имеете мужество — говорите правду!
— Я офицер, а не палач!
— Вы так это нам преподносите, как будто какой-то подвиг совершили. Вся ваша белая армия — это карательная армия! Может быть, вам за ваш подвиг красный орден на грудь прикажете повесить?
Прохоров постучал карандашом по столу:
— Пройдите, капитан, вон туда, — показал на левую дверь, — и обождите там, я вас вызову еще!
Капитан прошел в кабинет директрисы. Здесь никого не было. Стены просторной комнаты увешаны портретами величественных дам в вечерних туалетах, под портретами прибита к стене кумачовая лента с лозунгом:
«Врангель и тифозная вошь — главные враги революции. Добьем черного барона в Крыму, уничтожим белую вошь!»
Дверь из учительской открылась. Горбоносый в студенческой куртке сказал с порога:
— Идите сюда, Караев!
Капитан вернулся в учительскую. Прохоров хотел подняться из-за стола, но поморщился и остался сидеть — наверное, дала о себе знать раненая рука, — и сказал просто, как тогда под фонарем у аптеки:
— Вот что, Сергей Петрович, мы тут поговорили между собой, посоветовались и решили… Вы согласны пойти на службу в Красную Армию?
Капитан нащупал у себя за спиной правой рукой белогородские четки на левом запястье — кажется, «чет» — и ответил так же просто:
— Согласен!
— Я за вас поручился, зная вас по Кавказскому фронту. Думаю, что к белым вы пошли не по убеждению, а так… по жизненным обстоятельствам. (Горбоносый в студенческой тужурке ободряюще улыбнулся капитану, пожилой, в косоворотке, по-прежнему хмуро молчал.) Теперь ступайте направо, там вас встретят и проводят. Желаю успеха!
Капитан Караев сделал четкий поворот налево кругом и, твердо печатая шаг, пошел направо в комнату классных дам.
7Наступила весна — первая мирная весна после семи жестоких, губительных лет войны — первой мировой и своей, гражданской.
В Крыму все то, что должно было расцвести, расцвело и заблагоухало. Розовые, зеленые, белые теплые краски. И еще — синие: нежно-голубых тонов в небе и густых, почти фиолетовых, с белоснежной узорной каймой пены в море, у берегов. Природа делала свое дело на совесть — щедро и красиво!
С тем же, что зависело от человека, было хуже. Жизнь давила хозяйственная послевоенная разруха, осложненная к тому же экономической блокадой молодой Республики со стороны буржуазного Запада. Жили впроголодь, ходили в обносках. Жили верой в счастливое будущее!
Ленин искал выход из тупика, в котором оказалась страна, и нашел его: не военный коммунизм, а нэп — новая экономическая политика. Взамен неизбежно жестокой хлебной разверстки был установлен для крестьянства справедливый продовольственный налог по законным нормам, а излишки — пожалуйста, вези на базар. Деревня ожила, а за ней стали оживать и города. Рычаг нэпа сработал быстро и сильно, но пока похудевшая и помрачневшая Евгения Карловна, заходя в комнату своего постояльца, каждый раз повторяла одно и то же:
— Не знаю, Сергей Петрович, как будем дальше жить. Сегодня на рынке с меня за паршивенькую макуху содрали… — Она называла немыслимую сумму.
Жалея старуху, Сергей Петрович совал ей то краюшку пайкового хлеба, то несколько кусков сахара. Иногда угощал жидкими красноармейскими щами, которые приносил для нее в котелке из кухни запасного пехотного батальона, куда его временно послали служить. Старуха принимала эту милостыню с достоинством и, церемонно поблагодарив капитана, говорила:
— Будем считать, Сергей Петрович, что за комнату вы со мной рассчитались минимум на год вперед.
Говорят, что человек каждые семь лет перерождается в связи с тем, что у него кардинально меняется химический состав крови. Я не биолог, не знаю, так ли это на самом деле, но что человек, умеющий посмотреть на себя со стороны, замечает кардинальные перемены в своем сегодняшнем «я» — в этом лично я убеждался не раз на собственном долгом жизненном пути. Когда Сергей Петрович Караев, случалось, смотрел теперь на себя в зеркало, он думал: «Неужели этот загорелый до черноты молодой красноармейский командир в гимнастерке с алыми «разговорами»[7] на груди — я, бывший врангелевец и корниловец, капитан Караев?!»
В батальоне его встретили сдержанно. Никто, правда, не пытался залезать в душу с неделикатными расспросами, полагая, что, раз прислали служить, значит, «там» знают, что делают. Но какая-то невидимая прозрачно-стеклянная стена все же отделяла его от других командиров.
Однажды на строевых занятиях с молодым пополнением, выкрикивая привычные слова команд: «Левым плечом вперед — шагом марш!», «Стой!», «Подравняйсь!», «Смирно!», «Вольно!» — он краем уха услышал, как командир батальона, бывший прапорщик из сельских учителей, сказал стоявшему рядом с ним комиссару:
— Любо-дорого смотреть, как старается господин капитан!
Комиссар, бывший ивановский ткач, отозвался:
— Для них шагистика — первое дело!
— А мы разве не хотим, чтобы солдат в строю был солдатом, а не попадьей с винтовкой?
— Строй и шагистика — разные вещи!
Заспорили, отошли в жидкую тень под акации. Капитана не то чтобы задели слова комиссара, нет, он подумал тогда о другом — о том, что перейти грань между «они» и «мы» он вряд ли сможет. Но тогда надо уходить из армии. А куда? Чувства одиночества и отчужденности усилились у Сергея Петровича еще и потому, что ни Ната, ни тетушка Олимпиада не отвечали на его письма. Вспоминал он часто и Сюзанну. Как она глядела на него тогда, на палубе «Рюрика»! В глазах ее была и нежность и невысказанное понимание неизбежности их разлуки! Маленькая, чуткая, умная Сюзанна! Утешилась, наверное! Может быть, и нового дружка уже завела там, у себя на родине, в своей прекрасной Франции…
Он старался отогнать от себя все эти тягостные мысли, но они, как упорная пехота, отступив, снова накапливались в его мозгу и опять шли в атаку. В этот вечер их натиск был особенно жестоким. В дверь постучали.
— Евгения Карловна, это вы?
— Сергей Петрович, к вам пришли! — голос старухи звучал тревожно. — Какой-то военный товарищ.
— Проводите его ко мне, пожалуйста!
Встал с тахты, одернул гимнастерку. Рука сама потянулась к ночному столику, куда всегда клал наган. С досадой вспомнил: «Я же сдал его!» Дверь отворилась, и в комнату вошел улыбающийся Прохоров, сказал весело:
— Гостей принимаете, Сергей Петрович?
— Очень рад, Андрей… — замялся, и Прохоров подсказал ему:
— Трофимович по батьке!
— Садитесь, Андрей Трофимович. На тахту — здесь удобнее.
Прохоров сел, оглядел комнату.
— Помещение неплохое у вас. А как насчет угощения? Найдется?
Сергей Петрович смутился:
— Кипяток будет, Андрей Трофимович. И заварка найдется. Сахар есть — вот! — три куска. И хлеба… немного.
— Негусто живут красные командиры! Ничего, мы это дело сейчас наладим!
Достал из полевой сумки, висевшей на ремне через плечо, бутылку крымской мадеры, поставил на стол.
— Винцо высшего дореволюционного качества. Получше церковного! — Порылся в сумке и извлек из нее пару копченых тараней. — А вот за тараньки извините, это уже наши, революционные, тощенькие. Хлеб пускай ваш идет. Вы куда это хотите идти?
— К хозяйке за тарелками.
— На газетке можно, по-походному. Два стаканчика найдутся?
