Владимир Осинин - Полк прорыва
Воспитанников своих Карл Иванович отпустил «на все четыре стороны». И они подались кто куда. Некоторые уехали в город. А за Кириллом Хлебниковым пришел дед Абрам.
— Если есть у тебя желание, могу взять к себе подпаском.
— Нет у меня никакого желания, — ответил он.
— Тогда бей баклуши. Подохнешь тоже с голоду.
Вскоре все же пришлось пойти. Подпаску никто не платил, только кормили. Питался в каждом доме поочередно, вместе с Абрамом. Спать в его хате наотрез отказался. Лучше на сеновале.
Абрам не обижался, делай как хочешь. Был он спокойный, неразговорчивый. Может, потому, что с ним никто не старался разговаривать. Выгонят бабы коров за ворота. Абрам примет их в стадо, и вечером каждая буренка бредет домой доиться. А пастух смотает свою пугу, повесит на плечо и тоже спешит к себе.
— Ты, Кирилл, зря змей боишься, — сказал он ему однажды, когда они сидели у костра и ели печеную картошку. — Змеи ведь разные бывают. И, может, иные поумнее нас с тобой. Хочешь, я тебе их покажу?
— Нет, не хочу, дед Абрам, — ответил он.
— Дело твое.
Но однажды мужики попросили передать пастуху, чтобы он шел получать свою махорку, которую привезли из города и разделили маленьким стаканчиком на равные кучки на столе. Дверь в Абрамовой хате была открыта, но самого его не было видно. Пришлось зайти в хату.
— Дед Абрам, иди табак получать.
— Спасибо, еще успею. А ты проходи, что стоишь у порога.
— Я лучше постою.
— Ну что ж, постой. И понаблюдай.
Что он сделал — неизвестно, но только сел у стола, и к нему со всех углов, из-за бочек и деревянных ведерок, из-за печки стали выползать змеи. Большие и маленькие. Некоторые с желтым венчиком на голове. И дед Абрам брал их на руки, они извивались, он вешал их на шею, некоторых гладил и отпускал. И все приговаривал:
— Хорошие вы мои! Хорошие.
Стыдно было стоять у порога, пришлось подойти к столу, сесть на лавку.
— Да ты не поджимай под себя ноги, они тебя не тронут, — говорил Абрам. — Ты думаешь, если ползает, то и обязательно должна кусаться. Но не всякий гад зубы и яд имеет. — Пастух походил на какого-то непризнанного мага, знающего свою силу. Видно было, что он от души давал эти представления. Хлопнул в ладоши — гады все скрылись. Потом издал какие-то звуки, вроде «кис-кис», — стали выползать. Опять берет их на руки, сует за пазуху, некоторые пролезают в рукава его рубахи. Прямо по голому телу.
— А вот этот у меня самый умный. Степка! — указал он на самую толстую змею. — Я могу тебе открыть одну тайну. Коров доит. И коровы любят, когда он их за соски сосет. Ты думаешь, почему Звездочка ревет и в кусты бежит? Но я его не балую. Хорош будет и без парного молока.
Абрам рассказывал что-то еще, но он уже не слушал его: тошнило и кружилась голова.
— Если хочешь, оставайся у меня ночевать. Змеи тебя не тронут. Разве только по ошибке под рубашку заберутся погреться, — и он захохотал. — Не бойся, я пошутил.
— Я и не боюсь.
Абрам умер неожиданно — бык боднул рогом в живот. Пришлось одному жить в хате пастуха. Кормить и поить и ласкать ползучих. И все же они куда-то ушли. Исчезли все сразу. В одну ночь. Мужики уверяли, что они прячутся на кладбище, в траве и канавах. Одну змею однажды перерезали косой, когда косили. Но ведь она могла быть и не Абрамовой.
До шестнадцати лет Хлебников бродил по лугам с пугой, а потом записался добровольцем в Красную Армию, сказав, что ему восемнадцатый год. Роста он был высокого, поверили.
…Змеиное болото. Те же нехоженые места — кочки и осока, кое-где сверкают глянцевые листья ракит. Почему-то они красные, словно налиты вишневым соком.
Дорога бежит по луговине — пустырю, где и чахлая трава не хочет расти. Здесь не косят, пасут скот. На таком пустыре и стояла хата Абрама. Никаких следов. На том месте теперь незнакомая березовая роща, в нее клином врезался осинник. Тишина и светлое небо.
Маршал постоял, вздохнул и, сняв фуражку, направился через поле. Ни усталости, ни головной боли, сердце бьется совсем по-другому, почти не чувствуется.
Было все знакомо и незнакомо.
По перелеску разбрелось стадо. Мальчишка-подросток с пугой через плечо стоял у озера и трубил в рожок. Словно хлестал по сердцу. В озерце отразилось голубое небо, белые сполохи берез, трепетные переливы осинника. Зеленые яворы примкнули к берегу, оттеснили кувшинки.
Мальчишка перестал трубить, смотрел на него, как на явление Христово. Сверкающие большие звезды на погонах и две маленькие на груди. Белые виски.
— Здорово, братец! — сказал маршал.
— Здравствуйте.
— Стадо пасешь?
— Пасу. Отцу помогаю.
Из кустов вышел мужчина в фуфайке и бараньей шапке.
— Здравия желаю, товарищ маршал!
Хлебников подал ему руку, предложил закурить. Пастух взял папиросу, поднес к носу, с удовольствием понюхал, а потом уже прикурил.
— Местность осматриваете? Наверное, ракеты хотите здесь поставить, если не секрет?
— Может, когда-нибудь и поставят, если потребуется. А пока не надо.
Пастух хитровато улыбнулся и о ракетах не стал больше спрашивать. В стороне, под березой, стоял его мотоцикл вишневого цвета. Заметив любопытный взгляд маршала, пастух сказал:
— Мы с сыном живем далеко, без мотоцикла не обойтись. Все шесть деревень снесены в одну…
— Поместье Рожона сохранилось?
— Не слыхал я про такое.
«Конечно, и про пастуха Абрама они тоже ничего не знают».
Белокурый паренек в разговор не вступал. Он сел на кочку, положил рядом свою самодельную, обмотанную берестой трубу и, морщась от солнца, смотрел на военного. Считал колодочки на орденских планках и все сбивался.
— Покажи-ка мне свою трубу, — сказал маршал. — Ты сам ее сделал?
— Сам.
— Из ольхи?
— Да.
— Тогда должна быть звонкой.
Маршал подошел к воде, обмакнул в нее рожок, встряхнул слегка и приложил тонкий конец трубы к губам. И сам не поверил, что из его дыхания могли родиться такие звуки. Чистые, раскатистые, неповторимые. Только тогда, полвека назад, мальчишкой, он мог выводить такой мотив. И на него отзывались из чащи буренки, затихали птицы.
И сейчас отозвались — и лес, и озеро, и небо.
Он опустил трубу, постоял немного молча, держась за сердце, потом сказал:
— Очень хорошая у тебя труба, мальчик. Держи.
Но мальчик не взял трубу.
— Возьмите ее себе. Я сделаю другую.
— Спасибо. Только и ты уважь меня, прими тоже подарок. — Маршал снял со своей руки часы и подал мальчику. — Бери, бери, у меня есть еще, не обеднею.
— Бери, бери! — повторил пастух. — Когда-то мне командир дивизии за отличную стрельбу часы вручил, так я их по сей день берегу. А у товарища маршала, видимо, есть желание сделать тебе подарок.
— Есть!
Они постояли еще немного, он пожал руку пастуху и мальчишке тоже, направился к газику, но пастух остановил его:
— Понимаете, товарищ маршал, горе у нас. Суд будет. Корова в кустах подорвалась на мине. Здесь когда-то передний край проходил. Хозяйка говорит: знать ничего не хочу — война или не воина! Но и моя вина в чем? У нее тоже трое детей, все учатся, без отца росли. И я не из богатых. Были мы у юриста, и он ничего толком не сказал. Может, все же есть какие-нибудь законы? Я, конечно, мотоцикл продам и корову куплю. Но чтоб им и на том свете, фашистам проклятым, покоя не было! Извините, товарищ маршал, я но хотел вас расстраивать, но так получилось. Извините. Я ведь все понимаю.
«Нет, дорогой, нет. Далеко не все ты понимаешь. Если бы ты заглянул в мое сердце, может быть, и понял, почему я ничего не могу тебе ответить. Многое беру на свой счет. Но ведь и ты тоже был солдатом. Оба мы в какой-то степени должны разделить вину за все, что произошло. Вот он, мальчишка, твой сын, тут ни при чем. Но придет время, и на него будет возложена ответственность за судьбу родной земли».
— Счастливой дороги, товарищ маршал! — пастух по-солдатски отдал честь и пошел от озера к стаду. Перед ним, над камышами, пронеслись кряквы и шлепнулись на воду.
А мальчишка так и остался стоять на месте, держа в руках, словно птичку, подаренные ему часы.
Дорога огибала Змеиное болото. В заросших осокой траншеях ржавая тина, мотки колючей проволоки, лафет немецкой пушки. У огромной круглой воронки, заполненной бурой торфяной водой, кто-то поставил на попа неразорвавшуюся пузатую бомбу, дегтем нарисовал череп и кости.
Они объехали воронку, вскоре мелколесье кончилось и началось поле, ровные рядки молодого льна. Женщины вырывали сурепку, растянувшись цепочкой, как стайка журавлей. Разогнулись и стали смотреть из-под руки на проходившую мимо машину по дороге, где давно уже никто не ездил.
В районном центре, через который они проезжали, маршалу Хлебникову пришлось поневоле задержаться. Люди запрудили улицу — пляски, песни. Как ни сигналили, веселые парни с гармошкой и гитарами не расходились. Хмуро и с усмешкой посматривая на длинноволосых молодых ребят с жиденькими бакенбардами, шофер сквозь зубы процедил:
