Николай Асанов - Катастрофа отменяется
Из Ташбая передали, что в горах снова началось ненастье, идет снег с дождем, через два часа напор воды из горных речек увеличится, и торопили со взрывом.
Лишь за пятнадцать минут до взрыва Чердынцев вспомнил о Тамаре.
Он постучался. Волошина сидела за столом. Два пустых джезве показывали, что она крепко отравилась кофеином. И верно, лицо было белое, глаза блестели, но под ними темнели пятна. Стол был завален исписанными листами.
Чердынцев подошел к столу, положил руку на ее белый лоб. Руку словно опалило.
— Вам надо отдохнуть. Выйдемте, посмотрим взрыв.
— А разве отсюда будет видно?
— Мы еще успеем подняться в гору.
Она послушно обула башмаки, привычно надела штурмовку Галанина. Чердынцев подал ей свой ледоруб.
Обзорную площадку он присмотрел еще раньше и даже очистил подход: это было в тот день, когда Уразов сообщил, что канал будут прокладывать взрывом.
Он помог Тамаре подняться и показал рукой на запад. С площадки отчетливо виделась, как припавшая к земле туча, запруда завала. Озеро казалось зажатым между горами, и почему-то представлялось, что оно рвется уйти из этого плена.
Чердынцев видел, что Тамара тоже почувствовала эту сжатую силу, она даже вздрогнула. Но сделала вид, что ей стало холодно, запахнула потуже полы штурмовки.
Он взглянул на часы. Было четырнадцать пятьдесят девять. Принялся механически отсчитывать: «Шестьдесят. Пятьдесят девять. Пятьдесят восемь. Пятьдесят семь…»
Волошина удивленно взглянула на него:
— Я думала, так считают только при пуске ракеты…
— Последняя минута всегда отсчитывается наоборот. И потом, этот взрыв по мощности не уступит никакой ракете. Неужели вы ни разу не видели взрывы, которые устраивает ваш муж?
— Я ни разу не была там, где он служит…
— Я тоже не специалист по взрывам, но достаточно представить, что он намерен выбросить миллионы кубометров земли и камня в одну секунду, чтобы понять, какой силы и сложности этот взрыв. Я бы сказал, что вам повезло — иметь мужем такого человека…
— Когда он был моим мужем, он ничем не выделялся из тысяч других офицеров…
— А мне сказали, что его наметил для производства этих работ сам командующий.
Они впервые говорили о Малышеве так свободно и даже благожелательно. И Чердынцев невольно подумал: а не делает ли человека большим или маленьким, приятным или неприятным именно то дело, которым он занимается? Вот и Тамара прежде всего заинтересовалась необычностью его профессии. И какое, в сущности, ему, Чердынцеву, дело до того, муж ей Малышев или бывший муж, ведь ему, Чердынцеву, Тамара нравится сама по себе, нравится ее работа, ее участие к нему, к его судьбе. Так почему он все время пытается оттолкнуть ее, чуть ли не отдать в руки этому Малышеву, который несомненно заслуживает любви, несомненно отличный работник, но который мешает Чердынцеву самим фактом своего существования?
Все эти мысли пробежали за то короткое время, пока он досчитывал: «Шесть. Пять. Четыре. Три. Два. Один!» На последнем слове под ними закачалась земля, а далеко на горизонте вырвался огромный длинный смерч огня и дыма, извиваясь и уходя все дальше. Небо постепенно все полнилось и полнилось громом.
Чердынцев смотрел на гребень преграды с естественной боязнью: он мог и поползти от такого мощного взрыва. Но нет, этот молодой офицер отлично знал свое дело!
— Как великолепно! — наконец вымолвил он. И пояснил, как будто Волошина этого не понимала: — Такой направленный взрыв заменяет многомесячную работу тысяч человек…
— Мы же не знаем, удался ли он! — раздраженно ответила Тамара.
— Я верю в опыт и талант этого человека! — твердо сказал Чердынцев и склонился над «доносчиками». Сейсмографы показали незначительный поверхностный толчок в полтора-два балла. Можно было не бояться ни сдвига ледника, ни осадки плотины. Но суммированный отчет придется передать только после возвращения остальных гляциологов.
Над станцией вспыхнула ракета. Чердынцева вызывал Галанин. Адылов радировал:
«Взрыв проведен на редкость удачно. Во всех почти точках, предназначенных под вторые шурфы, порода выброшена вчистую. Начали углубляться снова. Крупные камни и остатки породы между шурфами убирают бульдозерами. Как у вас?»
Чердынцев ответил:
«Сейсмографы отметили такой незначительный толчок, что можно не опасаться сползания ледника. Дополнительные данные поступят позднее».
— Вы бы еще поздравили их! — сказала Волошина, читавшая радиограмму через его плечо. Он посмотрел в ее злое лицо и крупно дописал:
«Поздравляю капитана Малышева с большим успехом. Чердынцев».
Перебросив радиограмму Галанину, Чердынцев вышел из рубки.
Как он и предполагал, на мерительных пунктах все было в порядке. Вернулся к себе, составил отчетную сводку со всеми данными и снова прошел к Галанину. Тамары в рубке не было.
Не было ее и в столовой, где гляциологи шумно обсуждали успех взрыва. Рассказывал Салим: он влезал на крышу станции, чтобы посмотреть взрыв. По его словам, взрыв полз по земле, как огненный змей с черной гривой. Сначала Салим боялся, что змей поглотит кишлак, там жили его отец и мать, там жила невеста и ее родители и братья, но змей уполз вдоль реки мимо кишлака и исчез в ущелье. Чердынцев видел то же самое, но совсем иначе.
И пожалел, что Тамара не слышит этого простодушного рассказа. А потом пожалел о том, что рассердил ее.
Он нарочно оставил свою дверь приоткрытой: знак смирения. Но ее шагов в коридоре не слышал. И в комнате у нее было тихо. Он принимался шагать из угла в угол, подходил к стене с тяжелым пресс-папье в руке, намереваясь постучать, но так и не постучал, отступая с такой осторожностью, словно она могла увидеть его сквозь стену.
Часто поглядывал на часы, но они словно приостановили свой бег. Принимался читать, но не понимал ни одной фразы. Это было похоже на перенесенную им однажды болезнь — тропическую лихорадку, когда и тело и мозг словно выжаты жаром, ни на чем невозможно сосредоточиться, хочется только холода и воды, воды. Сейчас ему хотелось видеть ее, говорить с ней, пусть даже она не будет слушать. И опять рассердился на себя: ох уж эта сдача на милость!
Салим загремел посудой в столовой, он всегда гремел тарелками, а потом еще колотил в гонг, когда все уже стояло на столе. Он любил свое дело и делал его шумно.
Чердынцев вошел в столовую, когда, но его предположению, все должны быть за столом. Тамары там не было.
Он сердито выговорил Салиму:
— Пригласите Тамару Константиновну!
— Она молчит! — с испуганным лицом ответил Салим.
Чердынцев подошел к ее двери, сильно постучал. Тамара не отозвалась. Тогда он толкнул дверь, заглянул в комнату. Волошина спала. Она лежала одетая поверх одеяла, уткнувшись в ладонь, и на лице ее бродила улыбка, словно она видела во сне что-то необыкновенно радостное.
А он-то думал… Ей же не было никакого дела до его переживаний. Ей больше всего хотелось поспать. Особенно после той ночи, в Ледовом приюте. Он с досадой окликнул:
— Тамара Константиновна!
— А, что? — спросонья, но с той же счастливой улыбкой: — Кажется, я заснула? — Она увидела свет в двери, мрачную фигуру Чердынцева, села на кровати, поджав ноги, строго спросила: — В чем дело?
— Вас ждут к ужину, — сухо ответил он?
— Да? Сейчас…
Она появилась розовая, улыбающаяся, кокетливая. Чердынцева она словно не видела. Каракозова, послала за гитарой, у Салима попросила вина: «Ведь сегодня праздник! Предмайский вечер! И потом этот удачный взрыв!» Она словно бы мстила Чердынцеву за его недавнее восхищение капитаном Малышевым. Все бросились исполнять ее просьбы-приказы.
Чердынцев отодвинул недоеденный ужин, отставил недопитый бокал, встал из-за стола, попрощался и ушел к себе.
Веселье в столовой становилось более шумным. Там опять пели, кто-то передвигал стулья, — видимо, собирались танцевать; слышно было, как звенели стаканы, — наверно, чокались с Волошиной. Чердынцев накинул куртку и бесшумно вышел через коридор и кухню на улицу.
Он шел по горной тропке вдоль края ледника, посвечивая под ноги фонариком. С мыса, от которого начинался поворот по леднику на север, оглянулся: станция сияла всеми окнами, как бывало в лучшие времена, когда его помощники не отплясывали твист или фокстрот, а работали каждый в своей комнате, за своим столом, когда все распоряжения выполнялись без напоминаний, на дежурство выходили на пять минут раньше. Какое счастливое было время!
Он ступил на морену и сразу отвлекся, от сердитых мыслей. На морене нельзя ни о чем думать, кроме тропы.
Приборы равнодушно стояли на местах, самописцы терпеливо чертили линии. Можно было и не приходить сюда. Но Чердынцев упрямо перемотал все ленты, словно нарочно оттягивал возвращение.
