Олег Смирнов - Эшелон
Самое для меня тягостное в этом происшествии, — не будем именовать его чрезвычайным, спокойнее, спокойнее, лейтенант Глушков, — я вновь уловил какую-то разобщенность между нами.
Текучее, без цвета, вкуса и запаха, проскальзывает, обособляя, отчуждая каждого от всех и всех от каждого. Или это плод богатого воображения? Нет, воображение здесь ни при чем. За себя ручаюсь: я это улавливаю. В том, что солдат замахнулся на офицера, — на фронте такое было немыслимо. В том, что офицер едва не ударил солдата, — прежде такое тоже не представлялось мне возможным. В том, что Логачеев и Свиридов выполняли мое приказание связать Головастикова неохотно, как по принудиловке, — этих ребят я знавал другими, ловившими мои команды на лету. Меняются люди, меняюсь и я.
Бессонница наваливалась, как сон, — намертво пеленая, стягивая путы. Но когда наваливается сои, ты засыпаешь, будто тонешь в омуте, а при бессоннице взвинчиваешься, бодреешь, чувствуешь, будто все время всплываешь на поверхность.
Я маялся, ворочался, отстраняясь от месяца и от станционных фонарей, возникавших в окошке. На станциях под вагоном бубнили осмотрщики, хрустел гравий под сапогами, раздавалась нерусская речь, при движении теплушка скрипела, охала, жаловалась.
На свою судьбу жаловался и Головастиков, когда я приказал развязать его, вытащить кляп. Солдат плакал пьяными горючими слезами, укорял беспутную жену Фросю, что крутила подолом в тылу, пока он воевал на фронте, шмурыгал носом и наконец уснул.
Заснули и остальные, пообсуждав происшествие. Я не прислушивался к тому, что они говорили. Старшина Колбаковский придвинулся ко мне, сказал в ухо:
— Не расстраивайтесь, товарищ лейтенант! Это он спьяну, сдуру. Проспится — жалеть будет, извиняться…
— Спите, старшина, — сказал я. — Спокойной ночи.
— Спокойной ночи, товарищ лейтенант. Не переживайте! Завтра мы устроим продир Головастпкову, не возрадуется, бисов сын…
Он отодвинулся, лег на бок и мгновенно храпапул. А я лежал с открытыми глазами и терзался бессонницей и мыслями. Мне было плохо, очень плохо. Так меня, пожалуй, еще никогда не обижалп. Да и себя я так никогда не обижал. Сознание этой двойной, растравляемой мною обиды прожигало, как раскаленная проволока фанерку. В детстве баловался этим. Выжигал цветы, зверей, птиц.
Мама восхищалась, в школе одобряли, показывали на районной выставке самодеятельного творчества. Творец! Пустая забава, зряшная трата времени. Одно извинение — что мальчишкой был.
Я повернулся, лег ничком — и увидел перед собой лицо Эрпы.
Из зыбучего сумрака проступали ее продолговатые блестящие глаза — возле моих глаз, ее пухлые губы — возле моих губ, руками я ощутил ее худенькое тело. Подумал: "Эрна худенькая, а коленки у нее полные, их я когда-то невзначай тронул". Сказал шепотом:
"Эрна, ты откуда появилась?" — "Ты не рад? — Она тоже шептала: — Если не рад, я уйду…"
Не успел ответить, как Эрна исчезла. Передо мной подушка, вагонная стенка, сумрак, блики фонарей. А я был рад появлению Эрны, честное слово! Она мне нужна, без нее одиноко, тоскливо.
Было же давно-давно, несколько суток назад: я пробирался к ней в комнату, и все дневные заботы и огорчения отступали. А сейчас, когда она пришла и ушла, огорчения и обиды стали еще горше.
Как мне не хватает Эрны! И я еду все дальше и дальше от нее.
Еду и еду. И кажется, не будет скончания этому пути. И неизвестно, когда он начался. Вроде всю жизнь еду. Всю жизнь стучат колеса, мелькают фонари, храпят на парах солдаты, и дневальный, уронив голову на руки, дремлет за столом. Мерещится: и на том свете буду трястись в теплушке. Когда умру. А когда? Через тридцать, сорок дней? Или через тридцать, сорок лет? И как умру — от пули, упав в атаке на жесткую, сухую землю, смоченную моей кровью, царапая в предсмертной агонии полынные стебли, либо мирно скончаюсь в постели, окруженный домочадцами, детьми и внуками, с горшком под кроватью и с тумбочкой, заставленной лекарствами? А разве не все равно? Не все равно! Я хочу жить.
Я должен посмотреть, какой все-таки она станет, жизнь на земле, когда кончится последняя из войн, та, на которую мы едем. Кончится — и вот тогда уж воцарится подлинный и окончательный мир. И люди будут жить достойно людей. Будут счастливы. Хочу, чтоб и Эрна была счастлива. Верю в это.
Сна нет. На парах чертовски жестко, то бок отлежишь, то спину. Надо встать, размяться, заодно покурю.
Я спрыгнул на холодный занозистый пол, пошлепал босиком к столу. Дневальный вскинул голову, испуганно спросил:
— Вы, товарищ лейтенант? Не спите?
— Сиди, сиди, — сказал я, закурил и подумал, что дневалить опять поставили из молоденьких, оседлали мальчиков; сделаю Колбаковскому внушение.
Дневальный посматривал на меня, босоногого, в трусиках, с папиросой, я — на него. Пацан наподобие Вадика Нестерова, фамилию его не могу вспомнить. Дневальный поправил красную повязку на рукаве, встал, извлек из угла веник и принялся подметать.
Я докурил и забрался наверх. Головастиков постанывал во сне.
Отправить его на гауптвахту? В эшелоне имеется, предусмотрели, со всеми удобствами отсидит. А не худо бы и лейтенанта Глушкова водворить на «губу». Есть за что. Но, может, ни лейтенанта Глушкова не сажать, ни Головастикова? Ограничиться внушением?
Головастпкова я знаю мало. Он прибыл с пополнением незадолго до мальчиков. Пополнение было из маршевой роты, из госпитальных, подразболтанное. В бою Головастикова не видел, для меня бой наилучшая проверка. Но имеет орден Славы, медали "За отвагу", "За боевые заслуги", — стало быть, воевал на совесть.
Нынче воюет с ротным командиром — в мирные дни. Орденов и медалей за это не дают. Ну, не буду растравляться. В конце концов, это эпизод, и не больше, и не стоит его раздувать, возводить в степень. Проглотить пилюлю — горькую? Все лекарства горькие.
Я пзворочался, измаялся, стараясь гнать от себя мысли, а выходило — гнал сои. Черт побери, когда-то засыпал моментально, на марше ухитрялся спать, идешь ночью в колонне и на ходу спишь, остановишься — упадешь. А уж ежели выпить доводилось, то припухал мертвецки — из пушки не разбудишь. И когда сломался сон? Теперь и выпивка не всегда помогает, порой выпьешь — и наступает бессонье. Вот что значит молодость и старость. Разница между ними как пропасть. Да неужели я-стар, что за вздор? Если б все это не было искренним, я бы сказал себе: кокетничаешь, Глушков. Но это было искренне и не кокетливо. Это было похуже.
Прожитое и пережитое давило, жгло, вытягивало жилы, ломало на дыбе. И все — на мою долю. Ибо на мою долю выпало перенести войну. Может быть, для кого-то война прошла бесследно или легко, во мне же оставила глубокий след. Она и поныне не отпускает от себя, и бог знает, сколько еще не отпустит. А моральные муки, душевные, так сказать, терзания научись преодолевать — вот и весь сказ. Ничего иного не дано.
Я свесился с нар и позвал:
— Востриков!
Задремавший было дневальный вскочил, заполошно озираясь.
Довольный, что вспомнил его фамилию, я повторил:
— Востриков! Востриков!
Он одернул гимнастерку, поправил пилотку, подошел к нарам:
— Слушаю, товарищ лейтенант!
А я не знал, что ему сказать. Нашелся, спросил:
— Ты из каких краев, Востриков?
— Из Кисловодска я, товарищ лейтенант.
— О, курортных мест житель!
— Так точно, товарищ лейтенант, — сказал Востриков и расплылся в неудержимой улыбке. Ее можно было расценить так: с самим ротным запросто беседует. А ротный для него шишка. Как для меня командир полка.
Маленький, щуплый, с пробивающимися успкамп, с широкими атласными бровями, он снизу вверх глядел на меня, и, когда говорил, еле приметный кадык двигался по нежному, детскому горлу.
— А я родом москвич, Востриков.
— Ого! — Паренек посмотрел уважительно и — я не ошибаюсь — преданно. Наверняка это относилось к Москве, но чуточку — я ошибаюсь? — и ко мне. Все ж таки я командир роты, отец солдат, офицер-фронтовик, трижды орденоносец — звучит? Из этого ряда я выбрал бы вот что: я Вострикову — как отец, он мне — как сын. Независимо от возраста и прочих анкетных данных.
— Ладно, Вострпков, — сказал я. — Дневаль. А я задам храповтгкого. Да, не забудь: когда пересечем границу, непременно меня разбуди.
— Слушаюсь, товарищ лейтенант! — сказал Востриков и отошел от нар.
И я малость успокоился. Как-никак пообщался с живой душой. А что, точно, он симпатичный парень, этот житель городакурорта Кисловодска. Кисловодск — Кислые Воды, нарзан, боржом, ессентуки. Хотя, пардон, боржом — из другой оперы, не на Кавминводах. Кавмпнводы — это Кавказские Минеральные Воды, группа курортов: Кисловодск, Железноводск, Ессентуки, Пятигорск. Вот так-то.
Географические извлечения из полудетских, из школьных познаний отвлекли меня, рассеяли, умиротворили. Зевнув, я деланно всхрапнул, чтобы дневальный Востриков удостоверился, что сплю.
