Игорь Акимов - Дот
И вдруг:
— Красноармеец Страшных!..
Ромка даже вздрогнул. Боже мой! Сколько раз он слышал этот четкий, жесткий, с зажатой пружиной гнева командирский оклик! Годы пройдут, но этот оклик то и дело будет всплывать в твоем сознании вот в такие минуты. Комод!..
Если бы Ромка увидал перед собой белого носорога — он бы поразился меньше. Комод — и в плену?.. Забинтованные голова и грудь комода были внятным объяснением. Да, он в плену, но этот голос… Не просто голос — это был голос командира. Этот голос был гарантией, что комод — прежний, что плен ничего в нем не сломал и не изменил, что на эту глыбу — как и прежде — можно без сомнений опереться. Тима!..
Как хорошо, когда ты не один!..
«Мы спина к спине у мачты…»
Ромка нащупал за спиной автомат, передвинул его на грудь, вовремя вспомнил, что в магазине осталось не больше двух десятков патронов, — и дал три коротких, экономных очереди. Не на испуг, а конкретно — по тем, кто казался ему опасней. Жаль — ни в одного не попал (Ромка впервые стрелял из автомата), даже в того, который стрелял с колена. И все же цели достиг: немцы опять уткнулись в землю. Через несколько секунд они опомнятся, да будет поздно: пленные уже поняли, что это их последний шанс, — и теперь быстро с ними разберутся.
5
В этом Ромка не сомневался.
Сейчас красноармейцы нападут на конвоиров, а с десятью винтовками да с пулеметом можно такую заварушку устроить! Ведь на нашей стороне будут внезапность и ненависть; нам уже есть, за что мстить и за что ненавидеть; а ненависть такое чувство, такое чувство! — она посильней даже страха смерти.
Ромка не думал об этом; не думал, как сложится бой. Не думал об этом ни минуту назад, когда только увидал колонну пленных, не думал об этом и сейчас. Он это знал. Знал с первой секунды. Знал всегда. А если знаешь — чего зря думать? «Пустые мысли (это слова политрука; вот ведь — такой молодой — а соображает), ничего, кроме сомнений, не могут родить. А что может быть опасней — для солдата — чем сомнение? Только страх…» У Ромки не было времени на эмоции по поводу поразительного факта: всего второй день войны, а немцы ведут столько пленных. Мало ли, как бывает. Сейчас они пленные — а через минуту опять станут красноармейцами. Им только дай шанс (слово «шанс» крутилось в голове, как заезженная пластинка), — а уж за ними не заржавеет. С первой секунды Ромка понимал, что вдвоем (с восточным человеком) им не управиться со всеми конвоирами. Но он не думал об этом, потому что знал, что пленные его поддержат.
Каждый судит по себе.
Иной меры нет.
Ах, если бы этот эпизод случился завтра!.. А еще лучше — через три, через пять дней; через неделю… Чтоб у этой толпы разрозненных людей уже прошел шок, вызванный внезапной переменой судьбы. Чтобы каждый из них успел осмыслить ситуацию, в которой оказался. Чтобы каждый уже сделал выбор. Конечно, кто-то из них смирился бы с судьбой (это самое легкое), отдался течению; решил: буду незаметным, буду терпеть — куда-то ведь вынесет! куда вынесет — туда и приплыву. Вариант посложней: я понимаю, что долго так существовать не смогу, сломаюсь и погибну, поэтому для меня единственная возможность выжить — это вырваться; любой ценой; не взвешивая «за» и «против», потому что все — против; значит — в первую же щель… Но Ромка имел в виду не их. Он рассчитывал на таких же, как он сам. На тех, для кого плен — не повод для паузы, которая нужна, чтобы опомниться, присмотреться да прикинуть. Чего тут прикидывать? Разве не ясно, что плен — это унижение, ярмо и рабство? И это — терпеть?.. Ромка не сомневался, что они поддержат его сразу, без раздумий. На них и был расчет. Ну а остальные… Да что остальные? Они что — из другого теста? из другой страны? Куда они денутся!..
В общем, все — как в обычной жизни.
Даже не знаю, как быть с такой статистикой: только один из десяти (в лучшем случае — один из десяти) способен к самостоятельному действию. Остальные покорно отдаются течению, и только десятый плывет туда, куда ему подсказывает плыть душа. Остальные барахтаются (главное — выжить), а он — плывет. Значит, если бы Ромка был знаком с этой статистикой, он бы знал, что может рассчитывать только на одного из десяти. Остановило б его это? Да никогда!
Ах, если б Ромкино нападение случилось завтра!.. Чтобы сегодня вечером, возвратившись в коровник, пленные обнаружили, что раненых нет. Есть следы пуль в земляном полу и на беленых кирпичных стенах; есть кровь на полу и на стенах; есть на полу смазанные следы крови: один взялся за левую ногу, второй — за правую, — и поволокли к силосной яме. А если бы их еще и не покормили: «сегодня не удалось добыть для вас еду, господа пленные; может — завтра удастся…», — тогда перспектива и самому оказаться в силосной яме стала бы такой реальной…
Завтра…
Это будет завтра. А сегодня, сейчас пленные пока не вышли из шока. В голове сумятица, но глаза-то видят: против этого мотоциклиста — десяток конвоиров. И они уже пришли в себя. Одна точная пуля — и парню конец. А из рощи уже посыпались, разворачиваясь в цепь, вражеские солдаты. Взвод, не меньше. Одеты кто как, некоторые по пояс голые, но каждый вооружен, есть и автоматы. Бегут не тупо, не бездумно, — они же видят, что против них пулемет. Поэтому у каждого свой ритм, свой маневр: влево — вправо. Попробуй поймать такого на мушку! Профессионалы. На этой войне им еще не удалось пострелять, но они уже постреляли на других войнах; для них выстрел — это не освобождение, не отторжение врага, а самоутверждение. Радость! В такое прелестное утро пробежаться, пострелять, а при удаче — и убить, — разве это не украшает жизнь? А потом, возвратившись к своим палаткам, обмыть горячий пот свежей водой, поливать друг друга из ведра, и шутить, и смеяться, потому что утро великолепное, и день начался удачно, и жизнь прекрасна, и впереди еще столько замечательного… Если даже захватим винтовки конвоиров, думают пленные, это уже ничего не изменит. Через несколько минут все будет кончено. И место голое — не удерешь…
А ведь есть и такое резонное соображение: ну — брошусь я на этого немца… но другой немец (он ведь всего в десяти метрах, тут и целиться не надо — не промахнешься) повернется и пристрелит… Ведь и ежу понятно: первый и погибает первым… Вот если бы все сразу, да по команде…
Трое в голове колонны (успели сговориться: давай? — давай!) навалились на конвоира, стрелявшего с колена. Момент, который мог переломить ситуацию. Мог поднять тех, кто уже готов был подняться. Но этот шанс перечеркнула граната с длинной деревянной ручкой. Неторопливо поворачиваясь в воздухе, она мягко прилетела к копошащейся куче-мале, — и рыжая вспышка расшвыряла тела.
Фельдфебель, умелец, постарался.
Этот успех вдохновил его. Он опять приподнялся, чтобы вторую гранату бросить уже в Ромку, но тут уж и Ромка не сплоховал. Пуля сбила фельдфебеля, словно удар подсечкой. Фельдфебель приподнялся на четвереньки — видать, уже ничего не соображал, — переступил вперед руками, а потом у него в правой руке хрустнуло пламя, и взвизгнули осколки, оставляя в траве эфемерные бороздки.
Но он успел главное: чаши весов перестали колебаться.
Не поднимутся пленные.
Ромка этого еще не осознал, но почувствовал какую-то перемену. Что-то умерло в опаре, выпиравшей из квашни; опара осела; крышка опустилась на верхний обод и плотно прикрыла квашню.
Не поднимутся…
— Ребята, ну что же вы!..
Ромка думал, что он это выкрикнул, а на самом деле — еле слышно простонал. А тут еще и патроны в магазине кончились. Ромка не сразу это понял, для чего-то до упора прижал спусковой крючок, затем еще раз — изо всей силы; затем передернул затвор и опять прижал… Когда не имеешь привычки к автомату — запросто может вылететь из головы, что патроны в нем не бесконечны.
Конвоиры это поняли раньше Ромки — и опять перестали стрелять. Подняли головы. Теперь чего уж — сдавайся, хенде хох. И пленные — те, что лежали поближе, — тоже перевели дух. И выдали Ромке полной мерой:
— Да вали ты отсюда, пока жив!
— Из-за тебя, сраного героя, и нам погибать…
И — слово за словом, распаляясь, отводя душу, мстя ему за то, что он унизил их своею отвагой, — выплеснули на него такое…
— Сдавайся, дурак! — Это почти шепот. Старший лейтенант. Он лежит ближе всех к Ромке, метрах в пяти, не дальше. — Сдавайся! Может — пожалеют…
Все Ромкины проблемы от одного: его действие опережает его мысль. Только поэтому он потерял несколько секунд, пока дергал свой пустой автомат. И лишь затем вспомнил: да ведь у меня есть запас!.. Не опуская глаз, не в силах отвести их от терпеливо ожидающих его решения дул винтовок (они шевелились, принюхивались, словно пытались понять, что у него в душе и на уме), Ромка чуть шевельнул голенью, чтобы ощутить — на месте ли запасной магазин. На месте… Ромка выдернул из автомата пустой магазин, достал запасной из-за голенища, и все так же, не глядя, попытался его вставить. Не получилось. Еще раз ткнул… Что-то мешало. Ведь еще ни разу в жизни он этого не делал! Да и разбитые, ободранные пальцы ничего не чувствовали. Нужно было опустить глаза, посмотреть, отчего магазин не попадает в гнездо… но у Ромки не было этой возможности, потому что только его взгляд удерживал немцев. Отведи он глаза хотя бы на миг — и они очнутся, и винтовки выплюнут в него теперь уже неотвратимую смерть.
