Приемные дети войны - Гаммер Ефим Аронович
— Чего вам? — повторил майор.
— Разрешите обратиться, дяденька командир, — по-военному начал Володя, привстав на цыпочки, чтобы быть вровень с Колькой.
— Валяй.
— Мы тут с ребятами…
— План придумали, как немцев разбить, — машинально продолжил майор.
— Откуда знаете? — удивился Володя.
— Донесли по беспроволочной связи.
— Какой?
— О-Б-С — одна бабка сказала.
— А-а, — растерялся Володя.
— Бэ! Идите домой.
— Но у нас план! — не унимался Володя, чувствуя, как Колька подталкивает его в спину. Он обиженно насупился, брови свел к переносице, отчего стал еще больше похож на неведомого ему Андрюшку.
Майор пожалел о неуместной суровости.
— Поздно вы пришли со своим планом, хлопцы, — прокуренный басок предательски дрогнул. — Раньше следовало бы… А сейчас маршируйте-ка по хатам. Матери вас заждались.
…По расчетам Кольки уже натикало восемь, когда он, размежив веки и потягиваясь, лениво отодвинул длинный — до пола — занавес и глянул в окно.
— Ого, ливень! — сказал он, думая совершенно об ином: чем кормить Клавку?
Паренек располагал некоторым запасом картошки и гречневой крупы. Расходовал эти продукты крайне экономно, ибо понятия не имел — до какого срока им обходиться без Анны Петровны, ушедшей на строительство оборонного рубежа и так не вернувшейся.
Косые струи дождя барабанили по стеклу и, разбиваясь о преграду, расплывались лужицей по карнизу.
"Пора будить?"
Колька посмотрел на двоюродную сестренку. Она спала на боку, уткнув потный лоб в холодную стену — ее биологические часы нуждались, пожалуй, в серьезном ремонте.
— Подъем!
Клава лишь повернулась с боку на бок, и сладко зачмокала пухлыми губами.
— Подъем! Сколько раз повторять? — недовольно, на манер Анны Петровны, проворчал Колька.
Но от девчонки — жди послушания, как же! Не добившись никакого результата, Колька метнул в нее подушку и с удовольствием наблюдал, как малышка, придя в себя, беспомощно озирается по сторонам.
— Что пристал? Что пристал? Поумнеть бы надо!
— Вставай, соня! Жрать хочется, а ты дрыхнешь.
— В чем же дело? Приготовь что-нибудь, — не вылезая из постели, ответила Клава.
— Кто тут у нас женская половина — ты или я?
— Ты! — не растерялась Клава. — Мама оставила тебя за хозяйку.
— А тебя, дуреха?
— А меня на твое попечение. Вот и готовь мне покушать.
— Спасибо за указание! "Приготовь!" — Колька сделал вид, что обиделся. — Тут себе крутишь мозги, изобретаешь ресторан из двух блюд, утром — картошка, вечером — крупа. А она… — обличающий жест, — разлеглась, как принцесса, живет на всем готовом, и еще распоряжается. Подумаешь, командир какой выискался на мою голову.
— Коленька, это ты у нас пятнадцатилетний капитан. А я — кто? Я — никто. Мне всего восемь будет.
— Вот вредина!
— Никакая я не вредина! Мне просто без мамы плохо.
— А мне хорошо — да? У меня вообще мама умерла, когда я родился. А папа? Папа где-то воюет. Ни весточки, ни привета.
— И мой папа воюет.
— Они — братья, вот и воюют вместе. А вместе — это большая сила. Не пропадут!
Колька сел на топчан, натянул разбитые ботинки на босу ногу. Затем влез в брюки, ловко танцуя на одной ноге.
С приходом немцев жизнь для Володи потеряла былое приволье. Сиди дома — не отлучайся! И все почему? Потому что оккупанты объявили регистрацию членов партии, евреев и цыган, а мама на эту регистрацию не пошла, и теперь опасалась ареста.
Арест… Трудно доходило до сознания мальчугана жестокое слово, выловленное из подслушанного разговора. Произошло это, когда Володя выскользнул из квартиры и, бегом спускаясь по лестнице, случайно налетел на дворника, поднимающего пьяного приятеля — колченогого инвалида Антона Лукича на второй этаж.
Потирая ушибленное плечо, дворник Сан Саныч сердито проворчал:
— Большой парень, а туда же. Так и шею свернуть недолго.
— Да брось ты его! — сказал Колченогий. — Пусть себе шею сворачивают. Думаешь, его на свободе оставят, как маман заарестуют? Держи карман шире! Кончились ее привилегии. И ему не жить без пригляда. Упекут в каталажку или исправительный дом. Как у них это называется — не знаю.
Привилегии… Какие привилегии у заводского вахтера? Форменная одежда? Наган? Да, был у нее наган, и мальчишки малость завидовали ему, Володе, по этой причине. Но больше никаких привилегий! За что же ее арестовывать?
Сан Саныч, бережно придерживая, повел колченогого домой — отсыпаться.
Колька, в отличие от Володи, не сидел взаперти.
По утрам, если не надо было на базар, где торговал папиросами, он уходил за городскую черту. Рыскал по заросшим кустистым ясенцем оврагам, считая, что в местах недавних боев непременно найдет какое-то оружие. Однажды, в самый притык с комендантским часом, услышал автоматную стрельбу.
Одна скорострельная очередь, вторая. И все смолкло.
На проселочной дороге лежал вверх колесами мотоцикл с коляской. Бензиновый бак был разворочен взрывом. Одна из шин прострелена навылет. Рядом валялись три фашиста с кровавыми пятнами на мундирах мышиного цвета.
Как тут не поживиться трофеями? На "шмайсер", конечно, рассчитывать мало надежды — зря, что ли, партизаны устроили налет? Сами забрали все ценное, но кое-что могло перепасть и ему.
Сначала Колька стал обладателем никелированного портсигара с выбитой на нем свастикой, затем миниатюрного зеркальца и самописной ручки с блестящим колпачком. А потом и дамского "вальтера" калибра 6,3 миллиметра.
Анна Петровна шла скорым шагом по улицам Славянска. Шла к своему дому мимо таких знакомых и странно изменившихся за время ее отсутствия зданий, то ли облезлых, то ли от страха съежившихся.
Ей не терпелось добраться до своего двора — "Ах вы, милые соседушки. Все еще посиживаете на лавочке?" — подняться поскорей на третий этаж, открыть сбереженным ключом дверь и — "Клавочка! Колька! Мои любимые! Как я соскучилась!"
Трудными, немыслимо трудными выдались для Анны Петровны последние недели. Не чаяла живой остаться…
Их — двести пятьдесят женщин, вооруженных шанцевым инструментом, бросили на рытье противотанковых рвов. Двадцать дней работали без перерыва, вгрызались кирками и лопатами в землю. А на двадцать первый внезапно узнали, что немцы обошли их укрепления, и они остались в тылу у врага.
По раскисшим от хлынувших дождей полям добиралась Анна Петровна до Славянска. Два раза сгорала от лихорадки. Спасибо деревенским знахаркам — выходили травяными настоями. И теперь, поднимаясь по лестнице, чувствовала одышку. На площадке второго этажа она остановилась, прислоняясь к стене, чтобы передохнуть. Сверху донесся голосок ее Клавочки.
— Тетя Маша, у вас не найдется немножко постного масла? — спрашивала она у соседки. — У нас кончилось, а картошка без масла пригорит…
Анна Петровна забыла об одышке, бросилась наверх.
Колченогий — в шляпе и потрепанной кацавейке — ковылял по комнате. Его ощупывающий взгляд рыскал среди разбросанных повсюду вещей. По рябому лицу плыло самодовольство.
— На чемоданах сидите? В путь-дорогу собрались? Поздно! — сказал издевательским тоном, и тут же с какой-то странной иронией, передразнивая стихотворение Маяковского, добавил: — Знаем мы эти еврейские штучки — разные Америки закрывать и открывать, вещички собирать и за ворота утекать.
Володя никогда ранее не предполагал, что Антон Лукич может быть настолько противен.
Он поселился в их доме незадолго до начала войны. Толком о нем жильцы ничего не знали. Устроился кладовщиком на завод "Красный химик". И жил себе, хмырь хмырем, считаясь мужиком замкнутым, нелюдимым.
Однако сразу же после того, как немцы заняли Славянск и вывесили свои писули о регистрации евреев и цыган, он стал каждого подозревать в принадлежности к вражьему племени, а некоторым востроносым мальчишкам приказывал скидывать штанишки, чтобы, как он говорил, "выявить их иудин корень перед лицом народа". Антон Лукич, позабыв о былой замкнутости, нахваливал гитлеровцев, изображал из себя представителя власти, стращал всевозможными карами за непослушание. Вскоре пронесся слух, что он завел конторскую книгу, куда заносил фамилии и адреса проживающих в заводском квартале евреев, коммунистов, комсомольцев, орденоносцев и всякого рода активистов. Хозяином вваливался он в чужие квартиры, требовал каких-то сведений, хитро выведывал, чьи родственники служат в Красной армии, а значит, сражаются против фашистов.
