Игорь Горбачевский (Астапов) - Черно-белые сны
Я хочу знать, как так получилось — что минометный залп накрыл нас, нас троих и девчонку.
Димка кривится в полугримасе-полуулыбке, поправляет подушку и уходит.
Потом я узнал — девочка сидела на мине и Ромка Алексеев, подняв девочку на руки, привел в действие взрыватель.
… Девочка-нищенка расширенными от удивления глазами смотрела на сотни и пятисотки, брошенные мною на ее покрывало, а я шел, шатаясь и не видя дороги, и старая контузия впивалась раскаленным штопором в правый висок…
Головастик
Принесли мне щенка — вот под дулом автомата не вспомню кто, — такой жалкий пищащий комочек.
— Вот, Куч, ты у нас вроде за собачатника, вот тебе…
А он тыкается мордочкой и пищит… и пить молоко разбавленное водой — отказывается…
Пару дней потыркался я с ним — палец окунаю в сгущенку, две секунды вроде лижет, а потом опять тыкается… совсем помирай собачонке приходит. И вот как озарило меня — а может, раньше от кого-то слышал: тряпочку окунаю в сгущенку, а он сосет, причмокивает и стонет… через две недели приходит старлеха от летунов: у кого тут собака? — кивают на меня. А он мне набор из трех сосок — купили у дуванщика…
Назвали его Головастиком — голова большая очень у него была…
Вырос пес — мама не горюй! Такое впечатление, что при рождении его пропустили через мясорубку. Голова огромная, ноги кривые, оскал добродушный во все 42 зуба… Собака Баскервилей, увидев его, умерла бы от страха на месте. А мы баловали его, чем могли — а много ли у нас было? Сгущенка, тушенка, да конфеты «Полет» с галетами. Но, видя Головастика, что-то теплело в скованных, казалось бы навсегда кровавой коростой, душах и выплескивали мы на него любовь, которую стеснялись показывать друг другу.
Он ходил за мной как привязаный. Куда я, туда и он. Но когда уходили мы в рейд, провожал нас до определенной черты — и как кто-то бил по морде: скулил, плакал, но дальше — ни шагу.
И мы, возвращаясь с рейда, видели его — прыгающего на месте в рост человека: ОНИ ВЕРНУЛИСЬ! Но на этой черте — ни шагу назад, ни шагу вперед!
И когда наша разведгруппа затянула выход к своим на трое суток, все трое суток он выл не переставая — откуда у собаки чувство времени?
Он никогда не отходил от меня, когда я был «на базе». Чем бы он не занимался, стоило мне выйти из казармы, он тут же увязывался за мной, играясь и прыгая… В тот поздний вечер пошел я к прапору — он обещал мне поменять ремень… Головастик бегает, что-то обнюхивает… Вдруг — жуткий рык за спиной. Оборачиваюсь, а инстинкт уже отщелкивает большим пальцем предохранитель на автомате — никто никогда не слышал, чтобы Головастик рычал. Из-за угла балка летит на меня, ощерясь, дух с ножом в руке — та-та-та, раньше чем я подумал, очередь бросает его навзничь. А Головастик со вторым духом катается в пыли — я не могу ни стрелять, ни ударить штык-ножом из опасения попасть в пса. Наконец пинками отталкиваю духа, фонтанирующего кровью из уже разорванного горла, и всаживаю очередь…
Головастик лежит в пыли — я становлюсь на колени, а у него между ребер торчит рукоятка кинжала — эта рукоятка должна была торчать между моих ребер!
И что-то ломается у меня, ни слез, ни слов, ничего, но выть хочется как последнему псу…
И вдруг Головастик, нелепо извернувшись, хватает зубами мою руку…
Мне не больно — он не собирался сделать мне больно.
Это было его прощальное рукопожатие.
Слабо вильнул хвост — и обмяк. И я поднял своего друга на руки и пошел — бесцельно, без какого-то плана, расталкивая сбегающихся на выстрелы — но принес его на ту черту, дальше которой он никогда не заходил.
Потом ребята-вертолетчики сварили звездатую пирамидку с собачьим профилем. То ли сварщику не хватило таланта изобразить собачий профиль, то ли наоборот, из потрясающего чувства жизни — профиль Головастика был передан во всей своей ужасающе прекрасной реальности.
Посадка
Попали мы в передрягу, конкретную такую. Зажали нас в ущелье и чехвостили в хвост и в гриву. А у нас уже рейд заканчивался, пришлось пару раз пострелять в разные стороны света и, естественно, цинки почти пустые. Можно сказать — все что в лифчике, то и есть. На наше счастье брили откуда-то две стрекозы, дали им наши координаты и завернули они к нам. Типа — здрасьти, вы нас, похоже, не ждали? Шуганули они по духам всем, что у них осталось, но мало, к сожалению, осталось — тоже ведь из гостей шли, почти налегке.
Погрузились мы в темпе вальса, покидали в одну «тяжелых», часть легких туда тоже прыгнула, и первая стрекоза отвалила. Мы «средних» затащили во вторую, ну тут уже полегче — кто рукой, кто ногой помогают, подтягиваются-подпрыгивают. Погрузились сами — и, прощайте, хозяева. Как-нибудь заглянем к вам еще в гости. Уж очень вы гостеприимны, всем нам подарки достались, никто не ушел обиженным. Мы постараемся уж в долгу не остаться!
Картинка — красота. Внизу каменное русло бывшей тут лет триста или поболее тому назад речки, справа покатый склон горушки, по которому скачут гостеприимные хозяева, карабкаясь все выше и выше — никак не могут они с нами расстаться. Салютуют нам каждый из чего может. Слева — высоченная каменная скала, за которую нам и надо перевалить. Ну, пару минут и — здравствуй, простор!
Вдруг — бум! И затрясло нашу стрекозку как в лихорадке. Бортач выпучил глазки и все смотрит в потолок — как будто хочет сквозь железо разглядеть, что же там так бумкнуло. Машину штормит, кидает из стороны в сторону, а за окошками какой-то странный черный дым. Залепили нам братья наши меньшие чем-то тяжелым прямо в двигло. И стрекозка, вместо того, чтобы идти вверх, просаживается потихоньку вниз. Трясет ее, кидает — а вместе с ней и мы веселимся, трясемся и кидаемся. А снаружи как горохом кто-то в корпус швыряет, только такие горошинки иногда даже металл пробивают.
— Бросайте все за борт! — орет бортач. Ну что ж, в чужом монастыре и обед по их расписанию. Поскидали мы берцы, бушлаты, даже штаны сняли, привычными движениями разобрали автоматы — духам только железо без затворов, остальное упадет к ним с неба только с нами!
Бортач рывком распахнул дверь и мы пошвыряли все за борт. Даже сквозь визг подраненного двигателя слышно было как внизу заработал ДШК.
Пум- пум-пум! — очередь криво прошла по борту, продырявив бок многострадальной стрекозы.
— Ух ты, как красиво! — я просунул в одну из дыр палец. — Ежели чего, хорошенький склеп у нас будет, с вентиляцией!
Тяжелый подзатыльник сбил меня с ног — прапор Сергеев услышал сквозь грохот мои слова: — Заткнись, щегол!!!
Я обиженно примолк — щеглом меня уже давно никто не называл, тем более свои.
До спасительного края скалы было метров 15, но раненая машина не могла подняться… И вдруг она завыла, совсем как человек, который понимает что ничего уже не может сделать и осталось только умереть. Майор-летун, уперевшись ногами в педали, еле сдерживая пытающийся вырваться штурвал, закинул голову и, почти разрывая связки, закричал так, что дрогнули горы:
— НУ ЧТО ЖЕ ТЫ, РОДИМАЯ!!! ДАВАЙ, НЕ ВЫДАЙ!!!
И как будто именно этого напряжения не хватало машине, слабых человеческих сил — взмыла она вверх… и тут же что-то рубануло по хвостовой балке, отсекая пропеллер. Машину закрутило вокруг своей оси и, перевалив-таки через уступ, шарахнулась она на камни… Полетели камни, осколки лопастей, полетели мы друг на друга. Лязгнули зубы. Дико закричали раненые — и все смолкло.
Быстро повыскакивали мы через отлетевшую дверь, вытащили раненых. Сидим на камнях, в тельниках да кальсонах — солнышко вовсю жарит, а нас трясет. То ли дрожь умирающей машины все еще живет в нас, то ли отходняк крутит. А скорее всего и то и другое. Рядом вторая стрекоза села, от нее ребята бегут — с бушлатами, какими-то одеялами. Сунули нам в руки фляги со спиртом. Хлебнули мы по нескольку глоточков, вроде отпускать стало. Со стороны солнца прошли прямо над нашими головами четыре вертушки и тут же в ущелье под нами загрохотало, затрещало… Посылки с подарками доставили радушным хозяевам.
Подошел майор-летун, хлебнул хороший глоток из протянутой фляги.
— Ну, мужики, с праздником!
Посмотрел тоскливыми глазами на убитую стрекозу и на негнущихся ногах пошел ко второй машине.
Мы недоуменно переглянулись. Пожали плечами: со вторым рождением, что ли?
Чужие горы вместе с нами вбирали в себя тепло этого дня.
Было 9 мая 1985 года…
Эх… Может спел про вас неумело я, кони серые, скатерть белая…
Я ведь ни номера борта не знаю, ни фамилий летунов.
Спасибо, МУЖИКИ.
Черно-белая явь
По возвращавшимся с задания «вертушкам» духи открыли огонь — одна рухнула в горах, а вторая почти дотянула до базы, не хватило двух километров. Летуны со второй вертушки показали приблизительный район, где упала первая вертушка и нас высадили на поиск.
