Марина Струк - Рассказы о Великой войне
— Поужинаете со мной, хозяйка? — предложил паренек, взглянув на усталую женщину в платке, что медленно опустилась за стол напротив него. — Не ела ничего с утра, добираясь до деревеньки вашей.
И только тут Нюра с удивлением признала в этом коротко стриженном пареньке женщину. И где ж ее очи-то раньше были? Вон какие тонкие черты лица, как хрупка шея в вороте гимнастерки, как красиво распахнуты глаза, опушенные длинными густыми ресницами. А потом с уважением взглянула на гостью, заметив орден и две медали на груди той, звездочки на погонах.
— Простите за то, что потревожила вас, — извинилась гостья, когда заварили крепкого чая из запасов новоприбывшей, когда сидели после, чуть разморившись от его аромата и живительного тепла. — Я только на пару часов к вам в хату, не больше. Меня, кстати, Анной зовут, как и вас. Извините, что сразу не представилась.
— Може, постелить? — предложила Нюра, видя, как устала Анна, как с трудом удерживает веки от того, чтобы не те не сомкнулись, позволяя их обладательнице без труда соскользнуть в глубины сна. Но Анна только испуганно взглянула на нее.
— Нет-нет, мне спать нельзя! Пропущу! — а потом улыбнулась Нюре с легкой грустинкой в глазах. — Мужа жду, его батальон скоро здесь пройдет. Мне по знакомству одна связистка из штаба шепнула о том. Вот и отпросилась я на пару суток, чтобы увидеть его… хотя бы мельком… хотя бы минутку… Я его почти три года не видела, Сашеньку моего. Даже боюсь и не узнать сейчас. Война, она так меняет людей…
Анна не сумела удержаться и провела ладонью по коротким волосам. Когда-то у нее были роскошные локоны ниже плеч, которые она любила закалывать модными волнами. А теперь — короткая стрижка «под мальчика», чтобы не тратить время на прическу. И невозможность вымыть волосы так часто, как раньше… На войне не до красоты, увы. Только лишь удобство на первом плане.
Узнает ли ее теперь Саша? Ведь он помнит ее совсем другой: красивой девушкой со светлыми волнами волос, в легком платье в мелкий горошек с рукавами-фонариками, что смотрит на него с карточки, которую он взял с собой. Они тогда зашли в ателье после росписи. Саша уговорил. Он уезжал на место службы после окончания артиллерийского училища, сказал, что хочет иметь карточку, где они впервые будут вместе.
Муж и жена. Анна и Александр Загоскины. Ей тогда это было совсем в новинку, ее новая фамилия, которую получила она после того, как их расписали быстро и деловито. Она смеялась, шутила, дразнила его, говоря, что лучше бы оставила свою фамилию — Лушинская, что так звучит солиднее. Он только сжимал ее руку, сожалея, что вокруг столько людей, прогуливающихся по аллеям в тот дивный июньский вечер. Ему до дрожи в пальцах хотелось ее поцеловать и уже не просто коснуться губами щеки, а именно в губы, как муж может целовать жену без всякого смущения.
Это случилось потом, за занавеской в комнате ее тетки, где она жила, поступив в педагогическое училище. Анна всегда мечтала быть учителем, как ее родители, преподававшие географию и историю в одной из школ Воронежа. А Саша мечтал стать офицером, как его отец, погибший в Азии в 20-х годах. Он его совсем не знал, только на карточке видел, оттого и мечтал, каким удивительным отцом станет для их детей, которых у них, непременно, будет трое: два мальчика и красавица-девочка с белыми бантами в тонких косичках. Она тихо смеялась его словам и целовала в шею, наслаждаясь той близостью, что была меж ними тогда и о которой до брака они могли только мечтать, осторожно целуясь под сенью парковых деревьев, стараясь быть незамеченными прохожими.
— Я люблю тебя, — шептала Анна в его губы, гладила его плечи, упивалась его нежностью, в которую Саша, словно в покрывало, окутал ее этой ночью. Он только улыбался в ответ.
— Навсегда, Нюточка!
Два дня они провели вместе в своем новом статусе мужа и жены. Два коротких дня. А на третий день, в воскресенье, их разбудила тетка Анны, что гостила у подруги это время, позволяя молодым побыть наедине.
— Война! — выдохнула она и заплакала, а Саша вскочил с постели, стал быстро натягивать лейтенантскую форму. Анна сидела в кровати, прижав одеяло к груди, и поражалась тому, каким жестким может быть его лицо, каким незнакомым. Таким же оно было и на вокзале, где они прощались, как теперь уже знала Анна, на долгие три года. Только раз мелькнула в его глазах нежность — когда она не смогла сдержать слез, и одна из них повисла маленькой капелькой на кончике ее носа. Он смахнул ее тогда пальцем, а потом легко коснулся губами этого места. Затем короткий глубокий поцелуй в губы, и вот он уже в вагоне. И она будет бежать вместе с остальными женщинами вдоль перрона рядом с поездом, лишь бы еще раз взглянуть…только раз… и так же плакать в голос, реветь, как остальные, прижавшись лицом к железному столбу опоры крыши перрона.
А потом были первые месяцы войны, наполненные тоской и тягуче-медленным ожиданием письма-треугольника. Отступление армии аж до Москвы, когда по улицам к вокзалам направлялись сотни и тысячи людей, чтобы успеть уехать до того, как столица будет взята. А вот тетка Анны, глава профкома завода, ярая коммунистка, осталась, твердя, что негоже ей ехать в Азию, что она нужна родной стране здесь, в Москве. И Анна тоже осталась, несмотря на требования матери, что уже была в Ташкенте, писала каждую неделю Анне, умоляя ее приехать, спастись. Анна ее понимала — осенью 1941 погиб отец, ушедший на фронт одним из первых, вместе со своими выпускниками того года. Но уехать не могла — держалась за московский адрес, словно тот заветный треугольник, может потеряться, покинь она эту, привычную уже ей, комнату.
А в январе 1942 пришло письмо, написанное незнакомым почерком, что ее муж, Александр Загоскин, погиб в неравном бою. Она сидела молча целую неделю тогда на той самой кровати, просто глядела в одну точку неотрывно, даже не плакала. А на восьмой день оставила тетке записку и уехала в саперную школу. Сперва ее не брали туда из-за хрупкого телосложения и невысокого роста. Не верили. Оставили только на честном слове. И она сжимала зубы, напрягала все свои силы, чтобы только доказать, чтобы только отправили ее на фронт.
Добилась-таки своего. Поехала на фронт младшим лейтенантом инженерно-саперных войск. «Вы с ума сошли! Командиром взвода!» — горячился начальник штаба. — «Два месяца! Срок их жизни во главе взвода — два месяца! Куда я вас…? Как..? Лучше в штаб!». Но Анна стояла на своем. Ее не пугали эти слова — жить тогда совсем не хотелось. Ни два месяца, ни две недели, ни даже два дня. Не было ей жизни больше — без Саши, без его рук и глаз.
Встала во главе взвода — одни мужики и два безусых юноши. «Командир — да баба?», сплевывали они через зубы, а спустя время уже ласково называли «березонькой», поверили ей, встали под начало без лишних взглядов и слов, гордились, когда она получила свой первый орден. И суровый старшина Мамолюк, что дольше всех смотрел с издевкой в глазах, первый же стал утешать, когда она разревелась вдруг, получив письмо от тетки, не сумев сдержаться.
— Шо? Погиб кто из родных? — а она только качнула головой, протянула ему письмо. — Тьфу! Тута радоваться треба, а ты! Ну, был в отпуску по ранению, когда ты уже уехала, ну, не видались! Таки жив! Жив муж твой! А шо до свиданки… будет она, будет!
И вот напророчил — сегодня утром чернобровая украинка Шурочка, связистка из штаба, сказала, что полк Саши пройдет совсем рядом, в пятидесяти километрах от их расположения. И она, как безумная, сорвалась к командиру, умоляя дать ей двое суток повидаться. «Как же вы доберетесь, товарищ лейтенант? Ведь транспорта нет в ту сторону!», спросил он только, но увидев горящие глаза Анны, смирился. «Двое суток! Ни часом больше! Иначе…»
И вот пешком, на попутных полуторках или телегах, но Анна добралась до этой деревеньки, через которую пройдет ее муж. Только опередила его — пойдет, как сказали чуть позже, через час, судя по темпу. Вот и попросилась она в хату — не стоять же на холоде, да и ноги с трудом держат.
— Я вот ему носки связала, — Анна гладила мягкую шерсть в глубине рюкзака, а потом вдруг достала их и показала зачем-то хозяйке хаты. Та тоже коснулась их, покивала головой «Добрые! Дюже добрые!»
— Я тут же уразумела, шо ты учителка, — улыбнулась вдруг Нюра, запахивая платок на плечах плотнее. — Мова-то какая… как у учителя, — а потом стала сама рассказывать про судьбу свою нелегкую: про то, как мужа на финскую забрали аккурат после свадьбы, как вернулся без ноги и пил по-черному, как фрицы клятые в деревне лютовали в последние годы, вернувшись от Москвы, как ушел ее Андрон партизанить и как пойман был.
— На плошче и повесили в соседней веске, — сердце Нюры сжалось больно при этих словах. Глядишь ты, уже год прошел с четвертью, а оно все болит. Не окаменело, как в первые минуты, когда сказали ей люди, все бьется, сжимаясь всякий раз больно при мысли об Андроне. Хорошо, что гостья не стала ничего говорить, мол, отомстим за его смерть. Разве чужие смерти вернут ей Андрона? Анна же только погладила шершавую ладонь хозяйки, смотрела с сочувствием в глаза.
