Сергей Скрипаль - Счастливчик
– А чо! Мы его туда не посылали!
...Пронзительно-хриплыми волнами плыл над городом голос Розенбаума:
– В Афганистане, в «Черном тюльпане»...
Под скорбное сопровождение тех слов несли короткое изуродованное Афганом и кодлой тело воина-интернационалиста Игоря Мухина в маленьком, несерьезном каком-то, закрытом гробу. Перед гробом несли несколько алых подушечек с наградами, а за гробом, еле передвигая ноги, вцепившись друг в друга птичьими с синими венами руками, шли две пожилые женщины – мать, Матрена Карповна, и соседка, тетка Марья...
Глава 2. ОЧЕРЕДЬ
Хорошо возвращаться домой с войны. Приятно покачивает на рельсах вагон, весело и сладко стучат на стыках колеса: домой, домой, домой! Или еще веселее на отдельных участках: жив-жив. Жив – жив! Хорошо остаться живым, курить сигарету в тамбуре, болтать с попутчиками. Досадно, что особенно рассказать им нечего. Разве что про постоянный страх и жуть, что могут убить, а так... война и война. Что в ней может быть интересного? Это, наверное, есть что рассказать летчикам, танкистам, саперам, а у пехоты почти два года одно и то же. Побежал, упал, перекатился, дал очередь, еще очередь, вскочил, пригнулся, побежал, упал, ну и так далее. Очередь, очередь, очередь – успевай только магазин сменять – и снова очередь, очередь, очередь. В моджахедов, в тебя, в моджахедов, в тебя. Мины, пустыня, скалы. Скалы, пустыня, мины. Писатель, может быть, сумел бы что-то описать. А солдат... Кощунственно звучит, но однообразна война в Афганистане. Побежал, упал, перекатился, очередь, очередь. Ну гранату кинул. Хочется рассказать о войне, а не получается. Попал ты – выполнил боевую задачу – остался жить, кто знает, может, и награду получишь. Попали в тебя – семья получит «груз-200». Нехитрая штука война для солдата. Ее всю можно в десятиминутный разговор пересказать, объяснить. Истрепанные, доведенные до предела нервы – это от желания выжить. Появившаяся в двадцать лет боль в сердце – от переживаний, гибели товарищей, неутоленного чувства мести и незнания, кому ты должен мстить: им ли, духам, или тем, что по другую сторону кремлевской стены. А как?! Вот и тянет струны нервов на холодные, стальные колки острых спиц, изредка, но все чаще вонзающихся в сердце. Раны – от душманской очереди. Настигла, достала очередь за четыре месяца до благословенного дембеля. Ранение серьезное, но не смертельное. Пропороли бок три пули, выпущенные духами из автомата Калашникова. Что ж, хорошее наше оружие. Это уж делать мы научились. Врачи сказали, чуть правее, чуть левее – и наповал уложили бы. Говорят – повезло! Хорошенькое везение. Ранение – это не маминых пирожков пожевать, хотя, с другой стороны, могли убить. Запросто. А как жить-то хочется в двадцать лет! Только вот насчет маминых пирожков придется потерпеть. Продырявленные, сшитые кишки только-только начали подживать, поэтому еще с годик пробавляться кашами, сидеть на диете – так это назвал хирург, оперировавший Бориса и присутствующий на врачебной комиссии, которая комиссовала рядового Суржикова из рядов Советской армии. Потом понемногу можно будет есть и обыкновенную пищу. Никогда не знал Борис, что пища есть мягкая: кефир, сметана, яйцо, масло, каша и грубая или твердая: пироги, борщи, мясо и все остальное столь же грубое, но чертовски вкусное. Так что, если все будет в порядке, года так через три можно будет и шашлычком с винцом побаловаться. Да разве в этом дело?!
Главное – живой!
Главное – домой.
Курить бы поменьше. Тем более врачи запретили. Да очень уж дым сигаретный помогает смягчить волнение. С каждой минутой ближе и ближе, ближе и ближе – в такт колесам – дом, мама, отец. Как там? Что изменилось за два года?
В письмах родители рассказывали, что все хорошо, но как же они могли написать солдату плохие вести?! Из писем другим ребятам из роты Бориса от родных, друзей и девчонок тоже мало что понятно. Горбачев проводит перестройку, все надеются на окончание войны. Да и офицеры толковали о скором выводе войск. Часто в разговорах обсуждали, что сильно изменилась жизнь в Союзе. Кто говорит – в хорошую сторону, кто – в плохую. Непонятно. Вот и попутчики жалуются на трудности. Ладно, разберемся. Солдата, едущего с войны домой, да еще и с медалью «За отвагу» и двумя нашивками на груди: желтой и красной, – разве могут испугать гражданские трудности?!
Крепитесь, родители, ваш помощник едет. Еще сутки – и дома!
Нет, не заснуть. Может, еще сигарету? Все равно не спится. Сердце, правда, разнылось. Ничего, курить можно бросить. Придется.
Еще одна иголочка покалывает, покалывает. Ведь дал же себе слово не вспоминать об этом. Что же такое, не вспоминал, или думал, что забыл обо всем. Эх, Лера, Лера, Валерия! Девчонка с таким именем для их городка – уже редкость. Неожиданно для Бориса сдружились еще в девятом классе, а на выпускном бале вспыхнула любовь. Бессонница, ночные прогулки, нежные слова, отшибающие память поцелуи и, как высшая точка наслаждения друг другом, ночь перед отправкой в армию. Прошло два года, а Борис полностью помнил, ощущал пальцами, губами, всем телом чуть вибрирующую под его ладонью кожу Леры, ее плоский живот, вытянутые бедра, маленькую острую грудь, теплые терпкие губы, безумные горячие слова и неожиданно прохладные упругие ягодицы. Что уж там лукавить, все время помнил, только год назад приказал себе вычеркнуть из памяти заветное. Валерия сама написала, что в институте на вечере познакомилась с молоденьким лейтенантом-моряком и теперь выходит за него замуж. Жить и служить они будут во Владивостоке. Вот так!
Покурим. Врачи в госпитале говорили, что на сытый желудок курение не так вредит, как натощак. Да после еды и кишки не так сильно болят. Неловко из термоса горячую манную кашу наливать и есть. Свиду – здоровенный парень – и манная каша. Смешно!
С попутчиками повезло. Понимают. Пока выходил, в термос масла добавили. Действительно, кашу маслом не испортишь! Вкусно. Добрые люди. Рассказывают, что с продуктами тяжело, а сами наперебой предлагают поесть то, что с собой в дорогу взяли. А узнали, что нельзя, – вот потихоньку масла добавили. А говорили, что со сливочным совсем плохо. Видно, подействовало, что из Афгана, что ранен. Неудобно, но не отбавлять же теперь. Борис смущается, да и люди своей душевности стесняются. На его «спасибо» лишь недоуменно кивнули. Все-таки хороших людей много! А то, что вот на кашах посидеть придется, не страшно. Может, даже и хорошо. На продуктах сэкономим. Вот так родителям и сказать. Отшутиться по поводу развороченного живота. Не хватило Борису духу написать, что же с ним действительно произошло, отписался легким ранением, а почему комиссовали? – так до дембеля ж меньше месяца осталось, что ж государственные денежки переводить на перевоз солдата в даль такую, а потом обратно.
Эх, ладно, сердце сердцем, а все-таки еще сигаретку.
Промелькнули за заплаканным осенним окном тамбура домики. Уютно светятся в окнах огоньки. Из поезда все кажется игрушечным: и деревья, и мосты. Даже города, когда проезжаешь, многоэтажки, стоящие неподалеку, как ненастоящие. Вот эта, что сейчас промелькнула, как две капли воды похожа на его родной дом.
А эти полустанки! Какая прелесть! Жизнь бьет ключом! Уютные такие, родные. Как велика земля, какие разные люди. После уже ставшего привычным Востока, пестрого и шумного, но такого враждебного, живущего своими традициями, непонятными обычаями, как приятно видеть Родину. Все понятно. Станционные смотрители, здания вокзалов, с их толкотней и суетой, подвыпившими носильщиками и строгой дорожной милицией. Если остановка пять-десять минут, а то и все пятнадцать-двадцать, сколько удовольствия можно получить на одних только привокзальных базарчиках! Пройти, прицениться, повдыхать вкусные запахи вареной картошки, обильно политой пережаренным салом с луком, соленых крепких огурчиков с прилипшими к ним листочкам смородины, маринованных грибков, заманчиво поблескивающих из банок, сильно просоленной рыбы, истекающей жирком в газетных листах. Кое-где мужики успевают разжиться самогоном или дешевым вином, и в вагоне начинается небольшое пиршество. Люди угощают друг друга, словно торопятся растратить за время дороги все доброе, что в них есть и что глубоко спрятано в большинстве из них в повседневной, серой жизни.
Борис с удовольствием бродил по рядам импровизированного базарчика, молча осматривал кулинарные прелести русской земли, едва слышно вздыхал и уходил в вагон. Даже если и мог бы употреблять все эти забытые разности, то купить-то все равно не на что было. В кармане тоненькой пачечкой сжались чеки, а с дембельского червонца, что положен по истечению срока службы, здорово не разгуляешься. Хорошо еще в Ташкенте обменял сколько-то чеков, чтобы доплатить за билет в плацкартном вагоне. Проезд солдату до места службы и домой положен бесплатный, но только в общем вагоне. Да и поехал бы в общем, только побоялся, что в толчее той можно повредить раненый живот. Так и ехал. В ресторане договорился с сердобольной старушкой-посудомойщицой, и та за его дембельский червонец варила ему раз в сутки жиденькую манную кашу.
