Филипп Капуто - Военный слух
Большинство американских солдат во Вьетнаме — по крайней мере тех, кого я знал — нельзя было разделить на хороших и плохих людей. В каждом было примерно поровну и того, и другого. Я видывал людей, которые сегодня могли проявить великое сострадание к вьетнамцам, а на следующий день сжечь какую-нибудь деревню. Они были из тех, о ком писал Киплинг в стихотворении «Томми Аткинс»[5] — не герои, «но ведь и не скоты, люди из казармы, ничем не хуже, чем ты». Может быть, именно поэтому американцы с таким ужасом реагировали на сообщения о жестокостях американских солдат, игнорируя свидетельства о жестокостях противоположной стороны: американский солдат был отражением их самих.
* * *Эта книга не является плодом моего воображения. Описанные в ней события действительно имели место, герои книги — реальные люди, хотя кое-где я заменил их настоящие имена вымышленными. Я попытался предоставить читателю точное описание того, чем была Вьетнамская война, это событие, больше всего другого повлиявшее на жизнь моего поколения, тех, кто там воевал. Для достижения этой цели я изо всех сил старался не поддаться присущей ветеранам склонности вспоминать события такими, какими они хотели бы их видеть, а не такими, какими они были на самом деле.
И, наконец, не следует рассматривать эту книгу как выражение протеста. Протест возникает из веры человека в то, что он может изменить ход вещей или повлиять на развитие событий. Я не настолько самонадеян, чтобы полагать, что у меня получится это сделать. Кроме того, заявлять о том, что ты против войны, уже, наверное, не стоит, потому что война эта кончилась. Мы её проиграли, и протесты, как бы много их ни было, не воскресят тех, кто погиб, ничего не отвоевав, на голгофах подобных высоте «Гамбургер» и базе «Рокпайл».
Может быть, эта книга спасёт следующее поколение от крестной смерти на следующей войне.
В чём я, однако, не уверен.
Часть первая
Славная маленькая война
Не очень доверяй, если новобранец жаждет боя; для того, кто не испытал сражения, оно кажется заманчивым.
Вегеций, автор трудов по военному делу, IV век. Перевод С. П. КондратьеваГлава первая
Дай мальчишке потрогать наточенный штык,
Холодна эта сталь, жаждет кровью согреться.
Уилфред Оуэн «Оружие и мальчик»В возрасте двадцати четырёх лет о смерти я знал больше, чем о жизни. Покинув студенческую скамью, я сразу же начал постигать войну. Из колледжа я отправился прямиком в морскую пехоту, сменив Шекспира на «Наставление по тактике действий малых подразделений», попав из студенческого городка на учебный полигон, а оттуда во Вьетнам. Я выучился науке убивать в Куонтико, штат Виргиния, применял ее на практике на рисовых чеках и в джунглях в окрестностях Дананга, а затем обучал этой науке других на учебной базе в Кэмп-Гайгере, штат Северная Каролина.
Когда в 1967 году истёк мой трёхлетний контракт, я почти ничего не знал о том, из чего состоит обычная жизнь, то есть о браке, кредитах, о том, как делают карьеру. Диплом у меня был, навыков и умений — никаких. Мне ни разу не доводилось организовывать работу в учреждении, преподавать, строить мосты, сваривать элементы строительных конструкций, программировать на компьютере, класть кирпичи, торговать, работать на станке.
Но в искусстве убивать я кое-что понимал. Я знал, как вести себя лицом к лицу со смертью, и как нести её другим, применяя для этого любое средство с эволюционной лестницы оружия, от ножа до 3,5-дюймового реактивного гранатомёта. Простейший ремонт автомобильного двигателя был выше моего понимания, однако я мог с завязанными глазами разобрать и собрать винтовку М14. Я знал, как вызвать артиллерию, организовать засаду, установить мину-ловушку, провести ночной рейд.
Произнеся всего лишь несколько слов в трубку приёмно-передающей радиостанции, я творил чудеса разрушения. По призыву моего голоса в небе появлялись реактивные истребители, обсыпая смертельным помётом деревни и людей. Фугасные бомбы разносили дома на куски, напалм вытягивал воздух из лёгких и обращал человеческую плоть в пепел. И всё это из-за нескольких слов, произнесённых в трубку передающего устройства. Чудеса, да и только.
Я вернулся домой с войны со странным ощущением: мне казалось, что я обогнал по возрасту собственного отца, которому был тогда пятьдесят один год. Казалось, что за полтора года я испытал столько, что хватило бы на целую жизнь. Во Вьетнаме можно было наблюдать человеческие взлёты и падения, всевозможные зверства и ужасы, чудовищность которых вызывала скорее восхищение, чем омерзение. Однажды мне довелось увидеть свиней, поедающих спалённые напалмом трупы. Незабываемое было зрелище: свиньи едят жареных людей.
У меня не осталось ни оптимизма, ни амбиций, свойственных молодым американцам. Я испытывал лишь страстное желание наверстать шестнадцать месяцев недосыпания и стариковскую уверенность в том, что сюрпризов больше не будет, ни хороших, ни плохих.
На самом деле мне лишь хотелось надеяться, что сюрпризов больше не будет. Я столько раз попадал в засады, что не знал, много ли новых физических или эмоциональных потрясений смогу перенести. У меня присутствовали все симптомы «боевого ветеранитиса»: неспособность сконцентрироваться, детская боязнь темноты, склонность быстро уставать, хронические кошмары по ночам, непереносимость громких звуков, особенно когда хлопала дверь или «стрелял» автомобиль, а также постоянные переходы от депрессии к вспышкам гнева, которые случались у меня без видимых причин. От войны я оправился далеко не до конца.
* * *Я пошёл служить в морскую пехоту в 1960 году, частично под воздействием патриотического подъёма времён президентства Кеннеди, но в основном из-за того, что мне опостылело безмятежное существование в пригороде большого города, где я прожил большую часть жизни.
Я вырос в Уэстчестере, штат Иллинойс, в одном из городков, что возникли среди окружавших Чикаго прерий благодаря послевоенному изобилию, кредитам на жильё от Администрации по делам ветеранов, усилению миграции населения и недостатку жилья, из-за чего в послевоенные годы миллионы людей переехали жить за город. В нём было всё, чему положено быть в пригороде: аккуратные новые школы, пахнущие свежей штукатуркой и половой мастикой, супермаркеты с хлебом «Уандербред» и замороженным горошком «Бэрдз Ай» на полках, ряды домов с полуэтажами, с центральным отоплением, протянувшиеся вдоль вылизанных улиц, на которых никогда ничего не происходило.
Поначалу там было совсем неплохо, но годам к двадцати я понял, что мне опротивели эти места с их нудным однообразием, барбекю летними вечерами под убаюкивающее гуденье газонокосилок. Во времена моего детства Уэстчестер стоял почти на самой границе застроенного района. Далее простирались иллинойские поля и пастбища, куда я ходил по выходным на охоту. Помню, как выглядели эти поля на закате осени: коричневая кукурузная стерня на белом снегу, сухой шелест мёртвых листьев, брошенные фермерские жилища, дожидающиеся бульдозеров, которые приедут и их снесут, расчищая участки под новые стройки, и на границе видимости — несколько голых клёнов на фоне блёклого ноябрьского неба. Я до сих пор живо представляю себя самого на тех полях: вспугнутые кролики выскакивают из ежевичных кустов, в нескольких милях позади виднеются типовые дома, а впереди тянутся бескрайние пустые прерии, и тот мальчишка не находит себе покоя среди городской скуки с одной стороны и сельского запустения с другой.
Единственное, что радовало меня в окружающем мире в детские годы — лесные заповедники графств Кук и Дюпаж, полоса девственных лесов, сквозь которые протекала мутная речка под названием Солт-Крик. Тогда она была ещё не очень загажена, и в её медлительных водах ловились сомики, зубатки, карпы, кое-где водились окуни. В тех лесах можно было поохотиться, там встречались и олени, хотя в основном это был не более чем намёк на давние дикие времена, когда по лесным тропинкам ступали ноги, обутые в мокасины, а трапперы в поисках пушных зверьков плавали по рекам в каноэ из берёзовой коры. Время от времени на илистых берегах этой речки я находил кремневые наконечники для стрел. Глядя на них, я представлял себе то нецивилизованное, героическое время, жалея о том, что мне не выпало жить тогда, когда Америка не была ещё страною торгашей и магазинов.
Именно этого я хотел — отыскать в прозаическом мире возможность пожить по-геройски. Избалованный безопасной, удобной, мирной жизнью, я жаждал опасностей, трудностей и ожесточённых схваток.
Я очень смутно представлял себе, как можно реализовать эти своеобразные устремления, пока в студенческий центр университета Лойолы не пришла группа по вербовке в морскую пехоту и не установила там свой стенд. Это были «охотники за талантами», искавшие сырьё для производства офицеров. В студенческом центре висел плакат, изображавший подтянутого лейтенанта со спортивным, грубоватым лицом — у военных такие лица считаются приятными. Этакая помесь между лучшим полузащитником года и нацистом-командиром танка. Его голубые глаза, ясные и уверенные, глядели на меня как-то вызывающе. «Иди служить в морскую пехоту!» — гласила надпись над его белой фуражкой. «Веди за собой солдат!»
