Филипп Капуто - Военный слух
Эта книга в определённой степени является попыткой уловить некоторые неоднозначные реалии войны. Любой человек, воевавший во Вьетнаме, не может не признать (не обманывая сам себя), что был не в силах устоять перед великой притягательностью боя, и получал от этого удовольствие. Удовольствие, конечно, странное, потому что оно было смешано со столь же сильной болью. Под огнём жизненные силы человека возрастали пропорционально близости смерти, и чем страшнее было человеку, тем большим был его душевный подъём. Чувства обострялись, и рассудок начинал воспринимать происходящее настолько остро, что это доставляло одновременно и радость, и муку. Действительность воспринималась примерно так же обострённо, как после приёма наркотиков. И привыкание к этому происходило так же, как у наркоманов, потому что в таком состоянии всё остальное, что может предложить жизнь по части наслаждений или мучений, кажется банальным и скучным.
Я попытался также описать те очень близкие отношения, что складываются между людьми в пехотных батальонах, где бойцы привязываются друг к другу совсем как влюблённые, а по сути, ещё крепче. Эти отношения не требуют взаимности, клятв о силе своих чувств, бесконечных тому подтверждений, в которых нуждается любовь между мужчиной и женщиной. В отличие от брака, эту связь не могут разрушить ни слова, ни скука, ни развод — только смерть. Иногда даже смерть сдаётся перед её силой. Двое моих друзей погибли, пытаясь вытащить тела убитых подчинённых с поля боя. Такая преданность, бесхитростная и бескорыстная, это ощущение неразрывной связи между людьми, была одним из достойных явлений, которые мы наблюдали в условиях того конфликта, во всех других отношениях примечательного своей бесчеловечностью.
И всё же настолько сердечные отношения были бы невозможны, если бы война не была такой жестокой. Поля сражений во Вьетнаме были плавильным тиглем, в котором целое поколение американских солдат сливалось в одно целое, сообща противостоя смерти и деля трудности, опасности и страхи. Сам безобразный облик войны, убогость ежедневного существования, моральная деградация, порождавшаяся необходимостью пополнять списки убитых солдат противника, сплачивали нас ещё больше. Наше товарищество позволяло нам жить и сохранять хоть какие-то крупицы человечности.
Был ещё один аспект войны во Вьетнаме, который отличал её от других конфликтов, в которых принимала участие Америка — это её абсолютная дикость. Я имею в виду ту дикость, которая толкала американских солдат — добропорядочных деревенских парней, выросших на фермах где-нибудь в Айове — на убийство гражданских лиц и пленных. Последняя глава этой книги посвящена в основном этой теме. Я ставил перед собою цель не раскрывать сложность процессов, которые в моём случае привели к убийству, но показать на собственном примере и примере нескольких других людей, как война по самой своей природе способна пробуждать психопатическое зверство в людях, на первый взгляд движимых нормальными побуждениями.
Жестокость американцев во Вьетнаме зачастую преувеличивают, и преувеличение здесь не в масштабах, а в причинах. Есть два наиболее популярных объяснения причин, сделавших возможными такие вопиющие случаи, как инцидент в деревне Милай. Первое — расистская теория, предполагающая, что американский солдат запросто убивал азиатов потому, что не считал их за людей, и второе — теория «наследия фронтира»[4], согласно которой он жесток от рождения, и для реализации его инстинктов к убийству необходим лишь повод в виде войны.
В каждом из этих объяснений, как и в любом обобщении, есть элемент истины, однако ни в том, ни в другом не учитывается то, насколько часто вьетконговцы и солдаты АРВ по-варварски обращались со своим собственным народом, не упоминается о преступлениях, совершённых корейской дивизией — самой, наверное, кровожадной во Вьетнаме, и о том, что творили французы во время первой войны в Индокитае.
Зло таилось не в людях, — если не углубляться в рассуждения о том, что в каждом человеке живёт дьявол — а в тех обстоятельствах, в которых нам приходилось жить и воевать. В военном конфликте во Вьетнаме соединились самые ожесточённые формы войны, гражданская война и революция, усугублявшиеся яростным характером войны в джунглях. Ещё до нашего прибытия за двадцать лет терроризма и братоубийства с моральной карты страны было стёрто большинство моральных ориентиров. И коммунисты, и правительственные силовые структуры считали беспощадность необходимостью, если не добродетелью. Зверские преступления, как во имя каких-либо принципов, так и из желания отомстить, были на полях сражений во Вьетнаме таким же обыденным явлением, как воронки от снарядов и колючая проволока. Морпехи из нашей бригады не были по природе своей жестоки, но вскоре после высадки в Дананге они поняли, что если, к примеру, человек попадёт в плен, то ожидать особо милосердного отношения ему во Вьетнаме не следует. А если уж человек не ждёт милосердия от других, то он, рано или поздно, и сам избавится от милосердных побуждений.
Порою это товарищество, единственное хорошее явление, наблюдавшееся на той войне, становилось причиной самых безобразных преступлений — когда свершалось возмездие за убитых друзей. Некоторые из бойцов оказывались неспособными выдержать напряжение войны с партизанами: необходимость быть в постоянной готовности открыть огонь, ощущение того, что противник повсюду, невозможность отличить гражданских лиц от комбатантов создавали такие нагрузки на психику, что люди доходили до состояния, когда мельчайший повод мог заставить их взорваться со слепой сокрушительной силой миномётной мины.
Другие становились беспощадными из-за всеподавляющей жажды выжить. Инстинкт самосохранения, самый главный и тираничный изо всех инстинктов, способен превратить человека в труса, или же, что во Вьетнаме происходило чаще, в существо, без колебаний и угрызений совести уничтожающее всё, что несёт даже потенциальную угрозу его жизни. Один сержант из моего взвода, в обычных условиях приятный молодой человек, сказал мне однажды: «Лейтенант, у меня дома жена и двое детей, и я хочу их снова увидеть, и мне наплевать, кого придётся для этого убить и сколько».
Стратегия войны на истощение, введённая генералом Уэстморлендом, также серьёзно повлияла на наше поведение. Наша задача состояла не в том, чтобы овладевать местностью или захватывать позиции, а в том, чтобы просто-напросто убивать: убивать коммунистов, и убивать их как можно больше. И складывать в штабеля как пиломатериалы. Большой счёт убитых — значит, победили, низкое соотношение убитых — проиграли, война сводилась к арифметике. На командиров подразделений давили изо всех сил — надо было выдавать на-гора трупы, а те, в свою очередь, доводили эти требования до своих бойцов. Это приводило к практике зачёта гражданских лиц как вьетконговцев. «Любой мёртвый вьетнамец — вьетконговец» — в районе боевых действий это было правилом. Неудивительно поэтому, что некоторые бойцы начинали с пренебрежением относиться к человеческой жизни, и были всегда готовы убивать.
Наконец, климат и местность тоже играли свою роль. Нам приходилось неделями жить подобно дикарям на удалённых заставах, окружённых негостеприимными морями рисовых чеков и влажными тропическими лесами. Малярия, гемоглобинурийная лихорадка и дизентерия, хоть и не столь губительные, как на предыдущих войнах, уносили людей. Во время сухого сезона немыслимо палило солнце, а когда начинались непрестанные муссонные дожди, своей дробью они доводили нас до отупения. Мы целыми днями продирались сквозь горные джунгли, в беспредельности которых мы ощущали себя ничтожными муравьишками. По ночам мы скрючивались в мокрых липких окопах, обрывали присосавшихся к венам пиявок, и всё ждали, что противник вот-вот бросится на нас в атаку из чёрной тьмы за заграждениями переднего края.
Нам казалось, что кондиционированные штабные помещения Сайгона и Дананга остались за тысячи миль от нас. А уж Соединённые Штаты назывались «Миром» не просто так, они вообще были будто на другой планете. Мы жили без привычных вещей, рядом с нами не было ни церквей, ни полиции, ни законов, ни газет — ничего из того, что сдерживает человеческое поведение, и без чего количество добропорядочных людей на земле сократилось бы на девяносто пять процентов. В глуши Индокитая было как во времена сотворения мира, те места были дикими не только в географическом плане, но и в этическом. Там, при отсутствии сдерживающих факторов, обладая разрешением убивать, в борьбе с негостеприимной страной и безжалостными врагами, мы опускались до скотского состояния. Это падение могла остановить лишь некая страховочная сеть моральных ценностей, заложенных в человека, то его качество, что называется моральной устойчивостью. Были люди, — мне кажется, что лейтенант Келли был из таких — у которых такой сети не было, и они скатывались на самое дно, открывая в потаённых глубинах своей души такую способность творить зло, о наличии которого и не подозревали.
