Вадим Инфантьев - После десятого класса. Под звездами балканскими
Меня тогда порадовало, что мы так критически оценивали опыт войны. Взяв из него все лучшее, мы, видимо, решительно взялись за искоренение недостатков.
Весной сорокового года, перед выездом в лагеря, командир взвода собрал нас в классе, долго сидел, потирая лоб и размышляя, потом сказал:
— Вот что, товарищи курсанты, вы ребята грамотные, студенты, вы много задаете вопросов. Скоро вы станете непосредственными воспитателями молодых бойцов. Вся основа — одиночная подготовка и слаженность орудийных расчетов — ляжет на вас. Есть приказ: патронов и снарядов для учебы не жалеть. Используйте это полностью в своей подготовке и будущей вашей командирской деятельности.
Вот потом была настоящая огневая подготовка. Все лето мы ходили глухие. Правое плечо ныло, как у ревматиков. Лагерь стоял на берегу Ладожского озера. Во время купания мы, как девчонки, осторожно оседали голыми задами в воду, вытягивая шеи, боясь, чтобы не попала в уши вода, не то начиналась такая боль, хоть вой.
Палили с утра до вечера то из пушек, то из винтовок и пулеметов, и, если захочешь, словно добавку каши, можно было попросить патронов еще. Мы научились и стреляли здорово. А наша стрельба по танку удивила всех.
Колька Фролов был тогда командиром орудия, наводчиком — Федька Шиляев, а мне досталось быть заряжающим. На стрельбу прибыл командир полка полковник Максютин. Длинный, тощий, носатый, все лицо в складках. Он еще в империалистическую воевал и всю гражданскую. Глаз у него был точный. Мы так и не могли понять, как он угадывал. Выстрелили, снаряд еще не долетел до цели, а он уже говорит: «Недолет».
Грузовик на длинном тросе потащил фанерный танк. Покрашенный в защитный цвет, он еле различался среди кустов и зелени, порой только клубы пыли выдавали его. Фролов Колька прикинул дистанцию и дал команду. Федька Шиляев быстро навел орудие. «Огонь!» Выстрел, второй, третий, четвертый. Мы вертелись у орудия как черти. Колька различил в бинокль только одну пробоину в башне и скомандовал: «Полтанка вниз!» И мы выпустили последний, пятый снаряд. Оседала вокруг орудия пыль, пороховые газы щипали в ноздрях. Танк подходил все ближе и ближе. Мы увидели две пробоины одну в башне, другую в корпусе. Значит, четверка за стрельбу.
Полковник Максютин вдруг сощурился, подался вперед, словно собираясь прыгнуть на танк, потом выпрямился, развел руками да как при всех загнет:
— Что за трам-тара-рам!
Смотрим — верхняя пробоина в виде вафли: все четыре снаряда угодили почти в одну точку, а пятый — после корректировки — ниже. Построились мы за орудием. Полковник растерянно зашарил по карманам, бормоча:
— Надо ж, такая точность!.. — Вытащил бумажку в полсотни рублей и протянул ее Шиляеву: — На, — говорит, — лично от меня, часы бы отдал, но не могу — именные. И… пять суток отпуска. Старшина, увольнительную! Сам выпишу.
Из лагеря нас увольняли только в исключительных случаях.
В тот же день Федька укатил в Ленинград. Проходит пять дней — не возвращается. Мы всполошились. Неделя проходит — Федьки нет. Более двух суток — это уже дезертирство, трибунал, а в военное время — расстрел.
На десятые сутки Федька является чистенький, сияющий, как малосольный огурчик. Докладывает дежурному, что во время увольнения никаких происшествий не случилось, и протягивает три увольнительных. Вот ведь жук оказался!
Командир полка дал ему отпуск с одиннадцатого по шестнадцатое. Потом Федьку вызвал начальник школы и поздравил. А Федька ему: мол, у мамы семнадцатого день рождения, нельзя ли суток на двое съездить к ней. Начальник школы тотчас выписал увольнительную. После него Федька пошел к командиру взвода, тот на стрельбе нашей не был, так как дежурил по лагерю. Федька отпросился у него на день рождения папы, девятнадцатого числа. Командир взвода тотчас выдал увольнительную на двое суток. Вот Федька и гулял целую декаду.
Увольнение в город — высокая награда. В городе у каждого или родные, или полуродные, ну если не полуродные, так еще более близкие.
За то лето один раз уволился и я.
Перед инспекторским смотром начальство хватилось, что боеприпасы хранятся под открытым небом. Старшина школы Опара построил нас и говорит:
— Если выроете до ужина — двое суток каждому.
Мы тотчас разделись до трусов и взялись за лопаты.
А грунт — слежавшийся песок, переплетен корнями столетних сосен, и валуны напиханы еще со времен ледникового периода. Вот это была работа! Без единого перекура! Мы не поверили собственным глазам, когда котлован к ужину был вырыт.
Старшина выписал нам увольнительные, а с моей задержался:
— Вы же не ленинградец, где будете ночевать?
— У меня, — ответил Свистунов.
Старшина велел нам немедленно помыться в озере, а то потом от нас за версту разило.
На бегу к станции я спросил у Свистунова, где же мы будем ночевать. Лихо работая локтями, он ответил:
— В Ленинграде более ста тысяч домов.
Билеты взять не успели и вскочили в поезд на ходу. Нам показалось, что он плелся еле-еле. За дорогу мы составили точный план действий с запасными вариантами на случай неудачи. Ведь нас никто не ждет. Многие разъехались в отпуска. У студентов каникулы…
А время — это самое Явление упрямое.
Оно не птица и не кот.
Оно за хвост не ловится,
Оно не остановится,
Оно идет себе, идет.
А время то действительно было суматошное и непонятное. Вдребезги разгромили японцев на Халхин-Голе. Там, в безводной степи, в пустыне, развернулись огромные сражения, а потом закипела жуткая траншейная борьба с рукопашными схватками, с гранатами и огнеметами. Затем освободили Западную Украину и Белоруссию. Во время освобождения, рассказывали участники, по ошибке наша дивизия сшиблась с немецкой, да так, что клочья от немцев полетели. Но правительства быстро конфликт уладили. Может, это подтолкнуло Риббентропа прилететь в Москву и заключить с нами договор о ненападении? Имя Адольфа Гитлера часто стало появляться на первых страницах газет в официальных сообщениях и в подписях под телеграммами. Сначала это так резало слух и коробило! Коммунисты с фашистами заключили договор о ненападении! Волк и лось улеглись рядышком греться на солнце? Но, с другой стороны, худой мир лучше доброй ссоры. А договор — это официальный международный документ и ко многому обязывает…
Это увольнение для меня было не очень веселым, даже захотелось до срока вернуться в лагерь, и я не вернулся только потому, что стал бы посмешищем для всего лагеря. Добровольно досрочно вернуться из увольнения! Да такого, наверно, не было в истории всех армий мира!
Ходили с Колькой в кино, были на танцах. Колька с девушкой, а я один. На следующий день она познакомила меня с подругой, я развлекал ее, а все думал о Ляльке и о последней размолвке с ней.
Весной прибежал к Ляльке в общежитие, а она сказала:
— Почему не пришел вчера? Тогда бы ничего не случилось…
Мы с Лялькой учились в одной школе, в одном классе, но поступать в институт поехали из дома порознь, решив, что новому времени новые песни. В сентябре, когда начали заниматься, встретились с ней в трамвае и признались друг другу, что это — судьба. Ведь случайно встретиться в трехмиллионном городе почти невозможно. После этого наши отношения стали еще крепче. Когда меня неожиданно забрали в армию и я пришел с ней проститься навсегда, потому что был уверен, что три года разлуки — это почти вечность, а у Ляльки так много новых знакомых в ее институте, она сказала, что, невзирая ни на что, будет ждать меня. И вдруг: «Тогда бы ничего не случилось…»
Оказывается, была студенческая вечеринка, Лялька пила с одним парнем на брудершафт и целовалась с ним.
Мне стало очень тяжело, и сначала я обозлился. Потом подумал и решил, что это не такая уж беда. Мало ли с кем чего не бывает.
Летом, уезжая домой на каникулы, Лялька написала мне в лагерь письмо, начав его словами: «Как хорошо, что у меня есть такой друг, как ты». И я успокоился.
И вот, бродя по улице с девушкой и слушая ее болтовню, я думал о Ляльке, о том, что, может быть, сейчас она тоже с кем-то идет под руку и, может быть, ей не так грустно, как мне, и, может, ей понравился брудершафт?.. Тошно было у меня на душе.
И время непонятное. Сплошные перемены. Что ни день, то новость. Недавно с шестидневки перешли на семидневную неделю и стали называть дни по-церковному: понедельник, вторник, среда, четверг, пятница, суббота и… воскресенье (!). В вузах ввели платное обучение. Это нас особенно взволновало: смогут ли нам помогать родители, когда мы после армии вернемся в свои институты? И совесть не позволит садиться на шеи старикам. В общем, нам придется туго. Учредили новые звания. Теперь комбригов, комдивов, комкоров и командармов не будет, а будут генералы, и вместо ромбов в петлицах станут носить звезды. Пришел приказ о том, чтобы военнослужащие, отслужившие срок, увольнялись в запас в той одежде, в какой были призваны. Теперь понятно: готовились к войне и экономили на всем. А тогда… Мы стали выменивать у кладовщиков гимнастерки, шинели и сапоги. Во-первых, нелепо вернуться домой сразу штатской шляпой, во-вторых, наше штатское на нас не налезало. Я слышал, как однажды старшина школы жаловался начальнику:
