Гюнтер Прин - Командир подлодки. Стальные волки вермахта
В «еврейском храме» Зиппель и я должны были заботиться о порядке. Зиппель тоже был юнгой. Маленький быстрый паренек с копной светлых волос и веселыми голубыми глазами. Мы брали жестяные бачки с едой с камбуза и приносили их в столовую, где матросы, сидя за столом локоть к локтю, заглатывали пищу – жареную свинину с красной капустой, так как было воскресенье.
– Ты Гюнтер Прин, – сказал юнга, когда мы уселись есть, – а я Отто Зиппель. Можешь обращаться ко мне на равных, хотя я на борту на четырнадцать дней дольше, чем ты.
Матросы засмеялись, только Стокс выглядел раздраженным. В этот день мы были свободны. На следующий день началась работа. Мы принимали на борт припасы, и я должен был поднимать на палубу мешки ручной лебедкой.
Затем паруса прикрепили к реям. Мы стояли высоко на своих местах, разворачивая паруса вниз и закрепляя их фалами. Ледяной ветер кусал пальцы, стальные оси были ужасающе холодными. Грот-мачта, как колокольня, возвышалась на сто шестьдесят футов. Палуба внизу казалась крохотной. Мы закрепили двадцать восемь парусов, и это заняло целых два дня.
Утром четвертого дня мы были готовы. Пришел буксир, и в семь часов мы отплыли. На реке была еще почти ночь, вода казалась глубокой и черной. Только льдины плыли светлыми пятнами, расступаясь перед носом нашего корабля. Мы двигались в середине течения, команда стояла на борту, глядя на землю, еще лежавшую в темноте. Вдруг хриплый голос закричал:
– Трижды ура святому Павлу!
Вся команда в один голос выкрикнула:
– Ура! Ура! Ура!
По воде донеслись в ответ голоса, но мы не могли различить слова.
Когда стало светлее, я увидел у фальшборта человека в белой фуражке.
– Старик, Старый Козел, – прошептал Зиппель.
Человек на мостике вертел головой, как петух, собирающийся кукарекать. Потом он скрылся в штурманской рубке.
– Он вынюхивал ветер, – сказал Зиппель, – и теперь собирается прокладывать курс. Он чует погоду за три дня.
Я посмотрел на Зиппеля, но его лицо было совершенно серьезно. Нас вели на буксире вниз по Эльбе, и мы достигли открытого моря в полдень. Дул легкий северо-восточный ветерок, море выглядело серо-зеленым и очень холодным. К вечеру, перед закатом, буксир ушел.
Дали команду ставить паруса. Мы вскарабкались по реям. Паруса один за другим развертывались и наполнялись ветром. Солнце скрылось за облаком, на востоке медленно поднималась луна, круглая и полная. На море играли блики света. Мы работали, пока рубашки не прилипли к телу, несмотря на холод. Время от времени я замечал игру света на белых парусах.
Когда я снова оказался на палубе, меня захватило восхитительное зрелище: передо мной возвышались три серебряные башни, их вершины исчезали в ночном небе. Ветер пел в них, а снизу доносилось глубокое ровное шуршание рассекаемых носом волн.
Мы плыли. Как будто невидимая сила несла корабль и толкала его мягко, но непреодолимо. Не было шума машин, только глубокий и ровный звук волн. До Бискайского залива погода была хорошей, но потом ветер изменился, и мы должны были какое-то время лавировать. Но мы рассчитывали наверстать упущенное время за Азорами, когда попадем в пассат.
Когда мы подошли к Азорам, пассата не было, ветер дул легкими неравномерными порывами, будто кашлял старый человек. Хотя капитан приказал поднять все паруса, нам не удавалось делать больше десяти миль в час. Море как будто превратилось в жидкий свинец. Дни были знойными и душными, а ночи еще хуже. Мы не могли выносить это внизу, и, когда были свободны от вахты, лежали на крышках люков, чтобы почувствовать прохладный ночной воздух. Капитана видели редко. Большую часть времени он полулежал в шезлонге за рулевой рубкой. Иногда около полудня, в самую жару, он появлялся. Длинное тощее привидение в розовой шелковой рубашке. Озабоченно смотрел на провисшие паруса, покачивал головой и снова исчезал за рулевой рубкой. Хотя видели его мало, мы ощущали, что именно он всем управляет. Между собой мы его звали Старый Козел.
Однажды днем Крамер, маленький человечек, послал Зиппеля на камбуз за сгущенным молоком. Он хотел подсластить свою лапшу. Но Зиппель вернулся без молока.
– Какого черта? – грубо спросил Крамер. Этот неуклюжий восточный пруссак редко открывал рот. Сейчас он был в ярости. – Что, этот проклятый мясник не мог дать молока?
– Нет, – озабоченно ответил Зиппель. – Он бы дал, но Старый Козел запретил. Говорит, надо экономить.
Крамер и остальные за столом ничего не сказали. Нарушил молчание Стокс:
– Завтра будет что-нибудь необычное: соленое мясо и сушеная картошка.
Это была наша ежедневная диета уже три недели. Фраза Стокса была больше, чем шутка.
С этого времени молока не было ни утром, ни днем, ни вечером. Спустя три дня я снова дежурил по столовой и пошел на камбуз за «пушечным огнем». Так назывался кофе, который приносили в четыре утра. Этот черный и горячий напиток, сильно пахнущий цикорием и слабо кофе, любим всеми моряками от Арктики до тропиков.
– «Пушечного огня» больше нет, – с сарказмом сказал кок.
– А что я им скажу?
Он пожал плечами:
– Можешь сказать что хочешь. Старый Козел запретил.
Моряки соображают не очень быстро. Когда я вернулся, позвякивая пустым бидоном, мое сообщение заставило всех замолчать, как и раньше. Они сидели в своих сетчатых майках или голые до пояса. Перед ними лежали морские сухари, которые они собирались съесть с кофе.
Я не знаю, кто начал. Думаю, Мюллер. Он взял сухарь, постучал по столу и запел:
– Едем, едем…
Это был сигнал тревоги, используемый, чтобы утром поднимать свободных от вахты. С ударами сухаря жучки вылезли из сухарей и побежали по столу. Их сметали на пол и давили ногами. Это была старая шутка. Но в этот раз было нечто большее. Команда расхватала сухари и барабанила ими по столу, а хриплые голоса нестройно пели:
– Едем, едем…
Шум перекрыл голос Старого Козла. Он спустился с мостика и стоял прямо над нами.
– Боцман, – сказал он, – думаю, вам следует смотреть за тем, чтобы в помещении было тихо.
Загудел резкий голос боцмана:
– Проклятье! Молчать в кубрике!
– Чудной человек! – произнес кто-то приглушенно. – Он не хочет запачкаться о нас.
– И такой набожный и добрый, – подхватил Стокс, – как если бы сам Бог был его сердечным другом. Посмотрели бы на него в последнем рейсе.
– …Вы не пройдете под мостом в прилив с вашими мачтами, – сказал лоцман.
– Пройдем, – ответил Старый Козел, – я измерял.
Чтобы ждать отлива, надо было заплатить лоцману два фунта, а он не собирался тратить деньги.
– О'кей, капитан, под вашу ответственность, – сказал лоцман.
Старый Козел не ответил и ушел в штурманскую рубку.
Я сбивал ржавчину с фок-мачты, когда пришел Ивейзен и позвал меня:
– Эй, Гюнтер, загляни в штурманскую рубку, увидишь такое, что стоит посмотреть.
Я пошел и посмотрел. Старый Козел сложил руки и молился Великому Богу, чтобы он помог ему удержать и два фунта, и верхушки мачт и не наказал его за скупость. Он стоял на коленях. Так продолжалось по крайней мере с полчаса, пока мы шли под мостом. Мы проходили мимо штурманской рубки и смотрели. Благодаря Иисусу мы остались с целыми мачтами. Но с тех пор, когда бы мы ни проходили мимо Старого Козла, мы всегда стряхивали пыль с колен…
Раздалось несколько смешков.
– Ну, будем надеяться, что он не собирается молиться, чтобы наше соленое мясо ушло со стола, – сказал Шлегельспергер.
Дверь была открыта, и мы могли видеть, как Иессен бежит из камбуза к «еврейскому храму».
– Вы, морды! – заорал он. – Балкенхол на камбузе пожирает молоко. Я сам видел его рыло с большой банкой, в которой булькало молоко.
Как будто открыли клапан, чтобы выпустить давно сдерживаемую ярость. Все ругались.
– Свинья, Иуда… Я ему, сукину сыну…
Затем Витачек решительно сказал:
– Мы прибьем его ночью.
Наступила темная беззвездная ночь. Небо было укутано низким туманом, лишь изредка его случайно пронизывал тонкий серп молодого месяца. До полуночи мы были свободны от вахты. В четыре часа босиком мы прокрались вперед. Балкенхол что-то писал, сидя в камбузе. Дверь была открыта, свет небольшой лампы отражался на его лысой голове. Мы столпились у фок-мачты, и Зиппель закричал:
– Балкенхол!
Тот посмотрел наверх. Его выпуклые темные глаза старались пронзить темноту.
– Балкенхол, – снова позвал Зиппель. На этот раз голос его звучал жалобно и умоляюще.
Балкенхол прочистил горло:
– Кто там?
– Можешь дать ведро горячей воды?
– Нет, – сразу ответил Балкенхол, как всегда, когда его о чем-нибудь просили.
Несколько мгновений никто не двигался. Мы начали думать, что Балкенхол почуял заговор, потому что внимательно смотрел в нашу сторону. Наконец он сказал:
– Если тебе что-нибудь нужно, войди.
– Я не могу, – сказал Зиппель и захныкал: – О, моя нога, моя окровавленная нога.
