Баурджан Момыш-улы - За нами Москва. Записки офицера.
— Товарищ генерал, в чем же я неправ? — не выдержал я.
— Вы были, товарищ Момыш-улы, правы, когда приняли решение, но вы оказались неправы, когда ваше решение, ваша воля командира оказались так благополучно выполненными. Брудный, слов нет, был виноват перед вами, а когда вы его прогнали, и он в отчаянии совершил подвиг, искупил с лихвой свою вину, не ушел, а вернулся к вам же, — теперь вы оказались перед ним виноватым, вы оказались к нему жестоким. А если бы он, выполняя ваше «иди к немцам, ты мне не нужен» погиб или пошел на путь измены Родине, тогда что?..
— Я бы всю жизнь мучился, товарищ генерал, что толкнул человека на гибель или на преступление.
— Вот в том-то и дело, товарищ Момыш-улы, в том-то и дело. Хорошо, что вы сами это говорите.
— Вы же мне подсказали, товарищ генерал.
— Подсказать-то можно, а понять, осознать, что подсказывают, гораздо труднее... А вот многие из наших людей, не желая зла, перегибают палку — и баста. Вы тут немного перегнули свою командирскую власть. Я вам рекомендую Брудного восстановить и реабилитировать его перед товарищами. Вообще, в дальнейшем без особой надобности не перемещайте людей. Все-таки воин привыкает к своему командиру, к своим товарищам, к своему полку и на войне дорожит всем этим, как родной семьей. Брудный вернулся потому, что он к вам привык, — тут он ткнул в меня указательным пальцем, и я невольно отпрянул назад. — Он на вас, безусловно, обижен, но вы ему дороги.
— И он мне очень дорог, товарищ генерал.
— Вот в этом-то и дело, что вы полюбили его.
— Конечно, товарищ генерал, я немного превысил свои права.
— Не немного, а многовато. Вот попробуйте без превышения власти командовать. У меня-то власти больше, чем у вас, но я пока никого не прогнал из дивизии, — этими словами генерал окончательно выразил свой приговор мне за Брудного.
— Виноват, товарищ генерал.
— Не виноваты — горячеваты вы, товарищ Момыш-улы, горячеваты. Ну, рассказывайте дальше.
— Дальше, товарищ генерал, дело известное...
— Не бойтесь, я же вас пока ни разу не ругал. — Хитрая усмешка пробежала по его губам.
— Конечно, нет, — ответил я, тоже с иронией. Мы оба засмеялись.
— Расскажите, как воевали, чему научились? Это самое важное для нас, товарищ Момыш-улы.
Я рассказал ему о первых боях под Новлянском, Васильевом. Генерал уточнял отдельные детали обстановки вопросами, вносил исправления на своей рабочей карте и вдруг, отложив карандаш, спросил меня, знал ли я капитана Лысенко.
Я знал капитана Лысенко еще в Алма-Ате и спросил генерала, что с ним случилось.
— Он со своим батальоном героически погиб, — грустно ответил генерал.
Тут вошел начальник оперативного отдела капитан Гофман, низкого роста, с коротко подстриженной курчавой шевелюрой, очень моложавым и добрым лицом. Я встал. Мы поздоровались.
— Да, товарищ Гофман, нашего полку прибыло, — сказал генерал. — Вот сижу и слушаю его, уточняю и. поправляю наши картинки. — Он указал на карту. — Товарищ Момыш-улы — живой свидетель. Мы тут с вами нарисовали не то, иногда не то докладывали начальству.
— Я вам, товарищ генерал, всегда докладывал лишь наши предположения, — смутившись, ответил Гофман.
— Конечно, — сказал генерал, — многие данные совпадают, но некоторые и не совпадают... Ну, что у вас? — спросил он Гофмана.
— Доложить, товарищ генерал? — Гофман глазами показал на черную папку, которую он держал в руках.
— Ах, простите, — сказал генерал, обращаясь ко мне, — мы до того увлеклись, что про ваш обед, вернее завтрак, забыли. Идите, товарищ Момыш-улы, поешьте. Он указал на дверь соседней комнаты. — А мы пока с товарищем Гофманом о делах поговорим.
Я сидел за низеньким круглым столиком. Повар подал тарелку щей, заправленных сметаной.
— Стопочку не желаете ли, товарищ старший лейтенант? — заботливо спросил меня адъютант.
В соседней комнате слышался голос Гофмана, докладывавшего генералу. Я не прислушивался к словам. Машинально хлебая щи, я думал о капитане Лысенко. Помню, он прибыл в штаб в первые дни формирования нашей дивизии. Как-то я выходил от генерала Панфилова. В приемной сидел выхоленный кавалерист, с гладкой прической, лихо закрученными черными усами. Он мне напомнил портрет Чапаева без папахи. Кавалерист сидел на стуле вразвалку, расставив маленькие ноги. На задниках щеголеватых сапог блестели аккуратно подогнанные широкие шпоры. Я на ходу отдал ему честь и направился к выходу.
— Слушай, старший лейтенант! — Он остановил меня с кавалерийской фамильярностью, подошел и, взяв меня за локоть, как будто мы с ним давно были знакомы, тихо спросил: — Как он?
— Вы о ком? — не понял я.
— Ты как думаешь, к нему без доклада можно войти? — Он указал глазами на дверь кабинета, но оттуда выглянула голова генерала. Капитан вытянулся во фронт, звякнул шпорами.
— Вы ко мне, товарищ капитан?
— Так точно, к вам, товарищ генерал.
— Войдите.
Звеня шпорами, капитан направился в кабинет. У самой двери он остановился и, знаком подозвав меня, сказал:
— Ты меня подожди, — и вошел к генералу.
«Что за привычка у этих кавалеристов щеголять и со всеми быть на «ты?» — думал я, но остался ждать его. Через десять-пятнадцать минут капитан вышел недовольный и, подойдя ко мне, сказал:
— Ну, пойдем.
Я был удивлен его обращением и подумал, что он, видно, хочет меня сделать своим адъютантом.
— Понимаешь, — сказал он сдавленным голосом, — в пехоту командиром батальона посылает.
— Ну что ж, хорошо, товарищ капитан, я сам напросился в пехоту.
Он удивленно посмотрел на меня и прошипел:
— Ты в своем уме был или нет?
— В своем, — ответил я.
Он молчал. Мы шли в тени по тротуару.
— Знаешь что, — сказал он, — я в этих пузолазовских делах ничего не понимаю... Готовился, десять лет в стратегической коннице служил, высшую кавалерийскую школу кончил... Что же, я все это делал для того, чтобы в пузолазы идти?!
— Не в пузолазы, а в пехоту.
— Ишь ты, какой патриот пехотинский стал! — усмехнулся капитан и, нервно погладив усы, спросил: — Ты лучше скажи мне, где тут у вас можно пожрать?
— Сена или комбикорма?
— Ты, вижу, парень, в фуражах разбираешься... — И мы оба рассмеялись.
Так состоялось наше знакомство. С этого дня мы с ним подружились. Впоследствии на учениях я его часто дразнил:
— Ну как, капитан, в пузолазовских делах разобрался?
Он весело отвечал:
— Малость начинаю кумекать.
Его однополчане рассказывали мне, что от своих он требовал кавалерийского щегольства и быстроты коня, что он вместо «вещмешок» часто говорил «переметная сума», что однажды в походе вместо «становись» он скомандовал «по коням»...
Меня позвал генерал и, предлагая сесть, спросил:
— Ну как, подкрепились?
Я поблагодарил.
— Я вам начал говорить о капитане Лысенко. Ему и его батальону мы многим обязаны.
Генерал подвинул карту и рассказал мне подробности боев. Двадцать первого октября, после двухдневных упорных боев, немцы, по пятам преследуя полк Капрова, наткнулись на узел, обороняемый батальоном капитана Лысенко. Неоднократные попытки передовых отрядов немцев с ходу преодолеть этот узел не дали положительных результатов. Батальон Лысенко осаживал противника. Рассказывая об этом, генерал сказал:
— Должен признаться, товарищ Момыш-улы, я переоценил силы Лысенко и злоупотребил старанием бойцов. — Генерал грустно опустил седую голову над картой, как бы чтя память погибших. — И это была моя роковая ошибка. Я держал пружину слишком натянутой, зная, что она вот-вот лопнет...
Далее генерал, показывая на карте, рассказал о действиях батальона капитана Лысенко. По рассказам генерала и по нанесенной на карту обстановке я представляю бой батальона капитана Лысенко так.
Перед Осташовским мостом стоят несколько подбитых немецких танков. В кювете шоссе валяются мотоциклы, лежат трупы в мышино-серых шинелях. Это передовой отряд немцев, стремившийся с ходу захватить Осташовский мост и обеспечить переправу своим главным силам через реку Рузу.
Лысенко — туго подпоясанный, в кавалерийской венгерке, в ушанке набекрень — на своем наблюдательном пункте, под кирпичным домом на окраине Осташова, по другую сторону моста. Он смотрит в бинокль. Перед его глазами — лафеты двух орудий из кургановского артиллерийского полка, хоботы двух станковых пулеметов на площадке. В траншеях мелькают каски перебегающих бойцов. Кругом оглушающие взрывы вражеских снарядов. Немецкий танк идет прямо на мост, за ним уступом — еще два, поддерживая первый огнем с коротких остановок.
— Почему молчат? — кричит Лысенко на входящего адъютанта.
— Товарищ капитан, — отвечает запыхавшийся адъютант, — немцы обходят справа и слева...
— Не докладывать, а бить надо! — кричит Лысенко и, не слушая адъютанта, выбегает из блиндажа. — Эй, вы! — кричит капитан на артиллеристов, взбегая на бруствер окопа. — Что же вы не стреляете?!
