Эрнест Хемингуэй - По ком звонит колокол
Старик кивнул на него и улыбнулся.
— Он тут хозяин, — подмигнул он, потом согнул обе руки в локтях, как будто показывая мускулы, и поглядел на своего спутника с полунасмешливым восхищением. — Силач.
— Это видно, — сказал Роберт Джордан и опять улыбнулся. Человек не понравился ему, и внутренне он вовсе не улыбался.
— А чем ты удостоверишь свою личность? — спросил человек с карабином.
Роберт Джордан отстегнул английскую булавку, которой был заколот левый нагрудный карман его фланелевой рубашки, вынул сложенную бумагу и протянул человеку с карабином; тот развернул ее и, глядя недоверчиво, повертел в пальцах.
Читать не умеет, отметил про себя Роберт Джордан.
— Посмотри на печать, — сказал он.
Старик указал пальцем, и человек с карабином еще повертел бумагу, разглядывая печать.
— Что это за печать?
— Ты ее не знаешь?
— Нет.
— Их тут две, — сказал Роберт Джордан. — Вот эта СВР — Службы военной разведки. А эта — Генерального штаба.
— Да, эту печать я знаю. Но здесь начальник я, и больше никто, — угрюмо сказал человек с карабином. — Что у вас в мешках?
— Динамит, — с гордостью сказал старик. — Вчера ночью мы перешли фронт и весь день тащим эти мешки в гору.
— Динамит мне пригодится, — сказал человек с карабином. Он вернул бумажку Роберту Джордану и смерил его взглядом. — Да. Динамит мне пригодится. Сколько вы мне тут принесли?
— Тебе мы ничего не принесли, — сказал Роберт Джордан ровным голосом. — Этот динамит для другой цели. Как тебя зовут?
— А тебе что?
— Это Пабло, — сказал старик.
Человек с карабином угрюмо посмотрел на них обоих.
— Хорошо. Я о тебе слышал много хорошего, — сказал Роберт Джордан.
— Что же ты обо мне слышал? — спросил Пабло.
— Я слышал, что ты отличный партизанский командир, что ты верен Республике и доказываешь это на деле и что ты человек серьезный и отважный. Генеральный штаб поручил мне передать тебе привет.
— Где же ты все это слышал? — спросил Пабло.
Роберт Джордан отметил про себя, что лесть на него не подействовала.
— Об этом говорят от Буитраго до Эскуриала, — сказал он, называя весь район по ту сторону фронта.
— Я не знаю никого ни в Буитраго, ни в Эскуриале, — сказал ему Пабло.
— По ту сторону гор теперь много людей, которые раньше там не жили. Ты откуда родом?
— Из Авилы. Что ты будешь делать с динамитом?
— Взорву мост.
— Какой мост?
— Это мое дело.
— Если он в этих краях, тогда это мое дело. Нельзя взрывать мосты вблизи от тех мест, где живешь. Жить надо в одном месте, а действовать в другом. Я свое дело знаю. Кто прожил этот год и остался цел, тот свое дело знает.
— Это мое дело, — сказал Роберт Джордан. — Но мы можем обсудить его вместе. Ты поможешь нам дотащить мешки?
— Нет, — сказал Пабло и мотнул головой.
Старик вдруг повернулся к нему и заговорил яростно и быстро на диалекте, который Роберт Джордан понимал с трудом. Это было так, словно он читал Кеведо. Ансельмо говорил на старом кастильском наречии, и смысл его слов был приблизительно такой: «Ты животное? Да. Ты скотина? Да, и еще какая. Голова у тебя есть на плечах? Нет. Не похоже. Люди пришли с делом первейшей важности, а ты заботишься о том, как бы не тронули твое жилье, твоя лисья нора для тебя важнее, чем нужды всех людей. Важнее, чем нужды твоего народа. Так, так и перетак твоего отца. Так и перетак тебя самого. Бери мешок!»
Пабло опустил глаза.
— Каждый должен делать, что может, и делать так, чтоб это было правильно, — сказал он. — Мой дом здесь, а действую я за Сеговией. Если ты здесь устроишь переполох, нас выкурят из этих мест. Мы только потому и держимся в этих местах, что ничего здесь не затеваем. Это правило лисицы.
— Да, — с горечью сказал Ансельмо. — Это правило лисицы, а нам нужен волк.
— Скорей я волк, чем ты, — сказал Пабло, и Роберт Джордан понял, что он понесет мешок.
— Хо! Хо! — Ансельмо поглядел на него. — Ты скорей волк, чем я, а мне шестьдесят восемь лет.
Он сплюнул и покачал головой.
— Неужели тебе так много лет? — спросил Роберт Джордан, видя, что все пока улаживается, и желая этому помочь.
— Шестьдесят восемь будет в июле.
— Если мы доживем до июля, — сказал Пабло. — Давай я помогу тебе дотащить мешок, — сказал он Роберту Джордану. — Второй оставь старику. — Он говорил теперь уже не угрюмо, но скорей печально. — У старика сил много.
— Я свой мешок понесу сам, — сказал Роберт Джордан.
— Нет, — сказал старик. — Дай этому силачу.
— Я понесу, — сказал Пабло, и печаль, которая теперь слышалась в его голосе, заставила насторожиться Роберта Джордана. Он знал эту печаль, и то, что он почувствовал ее в этом человеке, встревожило его.
— Тогда дай мне карабин, — сказал он, и когда Пабло протянул ему карабин, он перекинул его за спину, и они двинулись вверх, старик и Пабло впереди, он за ними, карабкаясь, подтягиваясь, цепляясь за выступы гранитной скалы, и наконец, перебравшись через нее, они очутились на зеленой прогалине среди леса.
Они пошли стороной, огибая этот зеленый лужок, и Роберт Джордан, который теперь, без ноши, шагал легко, с удовольствием ощущая за плечами прямизну карабина вместо изнурительной и неудобной тяжести рюкзака, заметил, что трава местами выщипана и в земле остались ямки от кольев коновязи. Дальше виднелась тропка, протоптанная там, где лошадей водили на водопой, и кое-где лежали кучки свежего навоза. На ночь они пускают сюда лошадей пастись, а днем держат в чаще, чтобы их не могли увидеть, подумал он. Любопытно, много ли лошадей у этого Пабло.
Ему вспомнилось, что штаны у Пабло вытерты до блеска на коленях и с внутренней стороны ляжек, он заметил это сразу, но как-то не придал значения. Любопытно, есть ли у него сапоги, или он так и ездит в этих альпаргатах, подумал Роберт Джордан. Наверно, у него полная экипировка есть. Но мне не нравится в нем эта печаль, подумал он. Это нехорошая печаль. Так печальны бывают люди перед тем, как дезертировать или изменить. Так печален бывает тот, кто завтра станет предателем.
Заржала лошадь впереди, в чаще, куда солнце едва проникало сквозь густые, почти сомкнутые верхушки сосен, и тогда между коричневыми стволами он увидел огороженный веревкой загон. Лошади стояли, повернув головы в сторону приближавшихся людей, а по эту сторону веревки, под деревом, лежали кучей седла, прикрытые брезентом.
Когда они подошли совсем близко, старик и Пабло остановились, и Роберт Джордан понял, что он должен повосхищаться лошадьми.
— Да, — сказал он. — Просто красавцы. — Он повернулся к Пабло. — У тебя тут своя кавалерия.
В загоне было всего пять лошадей — три гнедых, одна буланая и одна пегая. Роберт Джордан окинул взглядом их всех и затем стал присматриваться к каждой в отдельности. Пабло и Ансельмо знали им цену, и Пабло стоял рядом, гордый и уже не такой печальный, и любовно глядел на них, а у старика был такой вид, словно это он преподнес Роберту Джордану неожиданный сюрприз.
— Что, нравятся? — спросил он.
— Все — моя добыча, — сказал Пабло, и Роберту Джордану приятно было, что в голосе у него звучит гордость.
— Вот этот хорош, — сказал Роберт Джордан, указывая на одного из гнедых, крупного жеребца с белой отметиной на лбу и белой левой передней ногой.
Это был красавец конь, словно сошедший с картины Веласкеса.
— Они все хороши, — сказал Пабло. — Ты знаешь толк в лошадях?
— Да.
— Тем лучше, — сказал Пабло. — Видишь ты у них какие-нибудь недостатки?
Роберт Джордан понял; это проверка его документов человеком, который не умеет читать.
Лошади по-прежнему стояли, подняв головы, и смотрели на Пабло. Роберт Джордан пролез под веревкой и хлопнул пегую по крупу. Прислонившись к дереву, он внимательно смотрел, как лошади кружат по загону, еще раз оглядел их, когда они остановились, потом нагнулся и вылез.
— Буланая прихрамывает на правую заднюю, — сказал он Пабло, не глядя на него. — У нее в копыте трещина. Правда, если подковать как следует, это дальше не пойдет, но долго скакать по твердому грунту ей нельзя, копыто не выдержит.
— Мы ее так и взяли, с трещиной в копыте, — сказал Пабло.
— У самой лучшей твоей лошади, у гнедого с белой звездой, на бабке оплыв, который мне не нравится.
— Это пустяки, — ответил Пабло. — Он зашиб ногу три дня назад. Было бы что-нибудь серьезное — уже сказалось бы.
Он откинул брезент и показал седла. Два седла были простые, пастушеские, похожие на седла американских ковбоев, одно очень нарядное, с цветным тиснением и тяжелыми закрытыми стременами, и два — военные, черной кожи.
— Мы убили двух guardia civil[1], — сказал он, объясняя происхождение военных седел.
— Это серьезное дело.
