Василий Масловский - Дорога в два конца
Из-за Волги в бурой мгле вставало солнце. Степь вся распласталась в тени дыма и пыли.
Обстрел стал стихать. Комиссар тут же потянулся к автомату, с готовностью отряхнул гимнастерку.
— Да, Николай Иванович, — понял его движение Казанцев и поправил на голове каску. В окопах впереди задвигались, показались головы, плечи. — Идем в роты: ты — в третью, я — в первую. Без связи нам тут делать нечего.
В степи, невидимые за тучами пыли, резко ударили пушки. Характерно шепелявя, просвистели болванки.
«Это уже танки!» — проносится в голове Казанцева, и он прибавляет шагу. На полпути споткнулся и упал в воронку. Ударили мины. Ругаясь, сверху навалился еще кто-то. Поднялись вместе — белесые напуганные глаза, волосы на лоб, плечо с витым погоном немца-танкиста.
— Здорово, комбат! — Из соседней воронки вылез начальник разведки дивизии. — Фрукт. А-а? — кивнул он на немца. — Свеженький. Только взяли. Из четырнадцатого танкового корпуса! Прорвались у Вертячего! В общем, держись, комбат! Прут к Волге! Ну, будь жив!
Два дюжих разведчика в маскхалатах подхватили немца под руки, потащили в сторону разъезда 564.
Меж окопов, храпя, вынеслась упряжка лошадей с орудийным передком, проскочила за линию и там попала под пулеметную очередь из танка. Это видение на миг отрезвило Казанцева, заставило подумать о себе.
Он добежал до первой роты, спрыгнул в окоп, огляделся. В дымной степи шли танки. Десятки, сотни — черт знает сколько. До самого горизонта. За ними на бронетранспортерах и грузовиках — пехота. Гул моторов заполнил степь, небо — все. В тылу у танков гремел бой. Это, не в силах сдержать стальную лавину, умирали те, кто был впереди. Из желтых пыльных сумерек вырвался косяк Ю-88. Бомбовые удары слились со звуковыми ударами десятков моторов. Самолеты пронеслись буквально в нескольких метрах над землей, вдавливая своим ревом в нее все живое. Вторым этажом сотни самолетов шли на город. Танки веля огонь из пулеметов, пушек. В неоседающей пыли и космах дыма все это было похоже на фантастическую игру тысяч светляков, которые пульсировали, мигали.
На бруствер выскочил солдат с каской в руке и остановился, дико озираясь.
— Танки пропускайте! Отсекайте пехоту! — Голос Казанцева потонул в грохоте боя. Солдата с каской Казанцев перехватить не успел. На месте, где он стоял, вырос черный куст земли. Когда куст опал, солдата не было. По брустверу немо, беззвучно, кувыркаясь, катилась каска.
Гитлеровцы спешились, поспрыгивали с бронетранспортеров и танков, начали спотыкаться, падали — одни с разбега головой вперед, другие переламывались назад, будто их ударил кто под коленки, третьи просто оседали, хватаясь за место, куда куснула пуля.
Не переставая, били батареи, стреляли танки, пехота. Все огромное пространство степи, насколько хватал глаз, напоминало дымный кратер действующего вулкана. Земля вспухала, пузырилась, как лужа под дождем. В разных местах ее жирно чадили подбитые машины, горели на корню хлеба. Дымы собирались вместе, закрывая солнце, косо стлались над землею. Низко проносились самолеты. Казалось, все сошло со своих мест, пришло в неистовство. Наступило какое-то безумие, торжество огня и грохота, где каждый переставал быть самим собою, отдельной личностью, а становился частичкой механизма этой огромной битвы и жил ее внутренним напряжением. И все запоминалось, откладывалось где-то на дне души, как откладывается смола на дереве. И еще было желание увидеть обычную, нетронутую степь, свет над нею, ее морщины, травы, цветы. Но ничего этого не было, как никогда и ни в ком, пожалуй, не было столько сил и жажды выжить, как у людей на этом вздыбившемся пространстве. Казанцев тоже все видел, и слышал, и ловил хотя бы мгновения тишины, которые бы говорили о возможности жить. Но мгновений этих не было, и нельзя было оторваться от запутанной и подвижной картины огня и грохота.
Так хотелось напиться, искупаться в реке. И, как чудо, на миг возникло видение. Наташенька, четырехлетняя дочурка, любила подавать умываться, когда он, пыльный, возвращался с учений. Они выходили во двор. Казанцев ставил полное ведро воды. Наташа черпала оттуда ковшиком и сразу весь его выливала ему на затылок и шею…
А немецкие танки шли и шли, проламывая для себя коридор. Их гул уже слышался далеко в тылу. Но на позициях батальона и дальше вправо и за спиною бой не затихал. Не переставало греметь и по ту сторону коридора.
В третью роту попасть не удалось: над головами начала выгружаться очередная партия «юнкерсов». А когда бомбежка кончилась, из третьей роты подошли пятеро солдат. Они несли на плащ-палатке комиссара, вернее, то, что осталось от него.
— Роты нет больше… Танками передавили, — доложил Казанцеву сержант в облипшей на спине гимнастерке, нагнулся, поправил каску на комиссаре. — Мы все пятеро вроде крестников доводимся ему. Раздавленный, уже без ног, кинул бутылку последнему танку на мотор… Димку все спрашивает…
Ноги комиссара выше колен были расплющены гусеницами. Сквозь рваные вязколипкие брючины торчали осколки розовых костей. Губы уже обметало землей, щеки опадали, нос заострился. Только глаза не хотели умирать. Живые, умные, истерзанные болью. Он похрустел зубами, сжевал розовую пузыристую пену с губ.
— Не плачь, Витек. Солдатской смертью помираю. — Ногти в черных ободках скребнули рваный с перепончатым следом гусеничного трака планшет. — Завещание у меня тут… Димке… сыну… Свободными минутами писал. — Комиссар одолел тяжесть землистых набухших век, понимающе трезво глянул уже оттуда, откуда-то издалека, сказал: — Солдата береги… Россию всегда солдат спасал…
Над голубоватой круговиной чабера рядом с окопом, где лежал комиссар, вились пчелы — садились, домовито барахтались в пахучем цвету, взлетали. Казанцева даже оторопь взяла при виде этих пчел, и плечи холодом свело. «Медов зараз сила. Холостая земля жирует, бурьяны плодит. Взяток богатый», — ужасающе просто скрипел в ушах голос дедка в холстяных штанах и такой же рубахе, который вчера под вечер угощал их в лесной балке на пасеке медом.
Комиссар тоже, кажется, заметил голубоватый лоскут чабера и пчел над ним. Из уголка глаза выкатилась слеза, застряла в раздумье на скулах и, петляя в щетине, сбежала за ухо на шею. Щеки как-то разом опали, серо заблестели скулы.
— Середь России смерть принимаю, Витек… Прощайте! — чуть внятно прошелестел он губами.
Пригибая полынь, проревел «юнкерс». На крыльях его заплясали желтые огоньки. Косые в полете полотнища дыма и пыли сшила железная строчка пулеметной очереди.
Казанцев подождал, кивнул солдатам.
— Идите во вторую роту. Комиссара с собой…
Обвальный грохот над степью не прекращался. Война усталости не чувствовала. Казанцев слушал эту набрякшую гулом степь, такое же небо над нею и прижимал телефонную трубку к уху.
А танки немцев шли и шли. Какие успели уже догореть — чадили, какие только начинали гореть. По танкам била артиллерия. Появилась даже авиация. Но остановить это движение, видимо, ничто уже не могло. Казанцев несколько раз оглядывался назад, туда, где у него стояли минометная рота и батарея, но за дымом и пылью ничего не видел. В начале боя он различал в общем грохоте свои пушки, но сейчас он их почему-то не слышал и пробовал связаться с батареей.
— Батарея не отвечает, товарищ капитан! — Движением плеча связист стряхивает упавшие на него мелкие комья земли и смотрит на комбата.
— А ты вызывай!
Батарея не отзывалась. Казанцев послал связного. Через полчаса боец прибежал назад и сообщил, что батареи нет: раздавлена танками.
— Живые там есть?
— Кажется, нет, товарищ капитан.
— Кажется! — Казанцев задохнулся, несколько секунд не выпускал перепуганного взгляда солдата из своего, чувствуя, как закипает в нем тяжелая слепая ярость. — А вот если тебя, кажется, забудут на поле боя? А-а? — Солдат часто-часто заморгал глазами, озираясь виновато и дико. — Бегом назад! Узнать точно и вывести из-под огня!
За полдень, когда расплавленный шар солнца с волжской половины неба перекинулся на донскую, немцы, опасаясь, видимо, удара во фланг и тыл, усилили нажим на батальон Казанцева, пустили против него танки и до двух батальонов пехоты. Отупевшие, оглохшие и равнодушные остатки батальона Казанцева отошли к разъезду 564 и там зацепились за насыпь железной дороги. По пути к разъезду прошли свою батарею, раздавленную танками. Картина жуткая. Пожилой старшина лежал под опрокинутой и вдавленной в землю пушкой, в скрюченных пальцах — комья сухой земли. Наверное, пытался выбраться из-под пушки, но не хватило сил.
Ночью батальон передвинулся в сторону Котлубани. У дороги в заклеклой черствой земле солдаты долбили могилы. Жизнь жестокая. Она неумолимо и безоговорочно проводит разделяющую черту между молодыми и старыми, красивыми и уродливыми, живыми и мертвыми. У этой черты люди расстаются. И все происходит до потрясения, до смешного спокойно, просто и трезво.
