Владимир Михановский - Прыжок над бездной
Сергей продолжал читать, но вдруг поднял глаза на Балабанова и сказал:
– Послушай, что ты мне голову морочишь!
– Ты о чем? – спросил Андрей.
– Я же наблюдал твой великолепный прыжок. И не только я – все Тушино наблюдало, смею тебя заверить. Но это не был ни «Валентин», о котором ты здесь толкуешь, ни «Ласточка»… Ты прыгал иначе, как-то по-особому…
– Верно, – ответил Балабанов. – Я придумал затяжной прыжок новым стилем и для начала хотел его опробовать на себе. Это была одна из причин, отчего я так хотел поехать в Тушино на соревнования.
– Бате, небось, не сказал?
– А разве он пустил бы меня?
– Ну, хитер бобер! – расхохотался Сергей. – А где здесь описание этого нового способа прыжка? – потряс он бумагой.
– Не успел сочинить. Знаешь, как трудно с непривычки слова складывать?
– Сам не пробовал, но видел, как батя много лет над повестью мучается… Слушай, но как же ты все-таки прыгал? Я видел прыжки с парашютом, сам, слава Богу, не единожды прыгал, но такого… Ты летел горизонтально земле, так ведь?
– Да, плашмя.
– Но разве это лучше? Ведь при таком положении тела сопротивление воздуха больше.
Теперь Сергей очень походил на отца: те же кустистые сросшиеся брови, чуть впалые щеки, нос с мужественной горбинкой… Незаметно подкравшиеся ранние московские сумерки скрадывали разницу в возрасте.
– В данном случае сопротивление воздуха несущественно, – произнес Балабанов. – Я еще в Ленинграде проделал необходимые расчеты, а в Тушино проверил все на практике.
– Вот что, сегодня обедаешь у нас, – сказал решительно Сергей. – Вернее, ужинаешь, – добавил он, глянув на часы.
– Это где – у вас?
– Ну, у нас с Машей, – пояснил Сергей полуотвернувшись.
Потом, позабыв об ужине, они еще долго сидели в номере. Рассматривали с математической и физической точки зрения прыжок, примененный Балабановым, формулы, которые он включил в текст лекции. Эти формулы учитывали сопротивление воздуха при падении, аэродинамические свойства воздушного потока, особенности обтекания воздухом человеческого тела при прыжке. Обменивались терминами, которые были понятны только посвященным: разворот, кабрирование, пикирование, скольжение, торможение…
Добираясь до места, они долго тряслись в битком набитом трамвае. Конец трудового дня – рабочий люд разъезжался по домам.
– Отцу-то хоть сообщил, что женился? – спросил Балабанов.
– Нет.
– Чертушка!
– Не успел, – оправдывался Сергей. – Дел, видишь, сколько? Выпуск готовили. Потом подготовка к соревнованиям, проведение их… А честно говоря, побаивался: вдруг Маша отцу не понравится?
– Маша не может не понравиться.
– Вот вернешься в Ленинград – и расскажешь все ему, – сказал Сергей.
По мере приближения к окраине в трамвае становилось свободнее. Под конец они даже сели на освободившуюся скамью.
– Слушай, ты давеча упомянул про повесть отца, – нарушил молчание Балабанов. – Он говорил, что закончил ее и отправил тебе.
– Да, она у меня.
– Дашь мне почитать?
– Само собой. Подъезжаем! – воскликнул он, выглянув в окно. – Ручаюсь, у Маши уже давным-давно все готово.
Они поднялись и направились к выходу.
Освобождение. Окончание повести Александра Чайкина
Судьба послания Ивана Крашенинникова, к счастью, оказалась доброй.
Бесстрашные и вездесущие мальчишки, которых даже вражеский приступ и градом сыпавшиеся метательные снаряды не смогли разогнать по домам, нашли на огородной грядке, припорошенной снежком, странную стрелу с красным лоскутком: они заметили ее, еще когда стрела перелетала через крепостную стену.
Обнаружив, что к стреле привязана грамотка – кусок бересты с нацарапанными на ней письменами, – решили снести ее на монастырское подворье. Грамоте никто из ребят не знал. На подворье же, каждый ведал, грамотные люди были.
Вскорости послание Крашенинникова попало в руки архимандрита Иоасафа, который убедился, что обрывок бересты содержит ценные сведения: здесь было все, что удалось вызнать крестьянским повстанцам за дни, проведенные Иваном во вражьем тылу. И численность отдельных осадных отрядов, и строение войска, и расположение пищалей осадных, и даже общее их количество – шестьдесят три. Было здесь рассказано и о тайне Терентьевской рощи, тайне, которую противник берег пуще глаза.
…В высокой монастырской гриднице шел военный совет. Князья Григорий Борисович Долгоруков-Роща и Алексей Иванович Голохвастов принимали людей, выслушивали их и отдавали распоряжения.
Воеводы оживленно расспрашивали какого-то воина в окровавленном шлеме, когда скорым шагом вошел архимандрит.
– Куда запропастился, отче? – обратился к нему князь Долгоруков. – Решать надо, что делать. Напирают поляки на главные ворота.
– Может, вылазкой ответим? – добавил Голохвастов. – Кого присоветуешь, отче, во главе поставить?
Ничего не ответив, архимандрит обратился к воину, который все еще тяжело, словно после бурного бега, дышал:
– Каково там, у врат?
– Тяжко, отче, – произнес воин, блестя белками глаз. Почерневшее лицо его, обожженное порохом, казалось страшным. – Пристрелялись поляки, метко бьют ядрами. Особливо одна пушка донимает, спасу нет.
– Трещера?
Воин кивнул.
– Как ахнет, окаянная, ажник трещины по стене ползут. Знали бы, где расположена, подавили бы ядрами своими.
– Мне ведомо, где Трещера, – сказал архимандрит.
– Где? – спросил воин.
– Запомни: на горке, в роще Терентьевской, – ответил архимандрит.
– Видение, что ли, было у тебя, святой отец? – насмешливо спросил Долгоруков.
– Послание получил, – спокойно сказал Иоасаф, не обращая внимания на язвительный тон князя, и поднял правую руку с куском бересты.
Голохвастов ухмыльнулся:
– С неба?
– Угадал, Алексей Иванович, – произнес архимандрит. – Одначе не время сейчас шутки шутить.
С этими словами он бережно расправил бересту и положил ее на столешницу. Воеводы, нагнувшись, несколько минут изучали бересту. Воин только молча переводил взгляд с одного на другого.
– Кто он, благодетель наш? – воскликнул князь Долгоруков, нарушив молчание.
Иоасаф коротко рассказал, как к нему попало это послание. При этом он, правда, умолчал, каким образом проник Иван Крашенинников на вражескую территорию и самое имя его не упомянул: считалось ведь, что Иван обретается в монастырском лазарете, маясь тяжкой и заразной болезнью.
– Может, выдумка вражья? – покачал головой князь Голохвастов. – Подкинули нам, чтобы с толку сбить.
– Либо отряд наш на растерзание выманить, – вздохнул тяжко Долгоруков.
– За истинность послания ручаюсь, – отрезал архимандрит.
– Много берешь на себя, отче, – взорвался Алексей Иванович. Он был норова вспыльчивого. – Откуда ведать можешь? Сам знаешь, ни на волю, ни с воли и мышь не проскочит.
– Не будем, воеводы, время терять, – тихо произнес Иоасаф.
– Что-то таишь ты, не договариваешь, отче, – покачал головой князь Григорий Борисович, оказавшийся более проницательным. Он вперил тяжелый, мутноватый взгляд в архимандрита, но тот не отвел глаза. – Бог тебе судья. Ты к Нему поближе, чем мы, грешные. Чего присоветуешь?
– Немедля вылазку.
– Куда? – спросил Голохвастов.
– В Терентьевскую рощу, лучшими силами, – твердо сказал архимандрит. – Трещеру нужно уничтожить, иначе она крепостную стену развалит.
Присутствующие посмотрели на Долгорукова: последнее слово было за ним. Князь, видимо, колебался. Он несколько раз подносил кусок бересты к близоруким глазам, разглядывал письмена, словно принюхивался к ним. Наконец Григорий Борисович медленно и величаво покачал головой.
– Да почему, князь? – с досадой спросил архимандрит.
– Риск зело велик, – пояснил воевода. – Лучшие силы поляки перебьют, с чем тогда останемся? Бери нас голыми руками!
– Не рискнем – удачи не увидим, – стоял на своем архимандрит.
– Дозвольте слово молвить, – произнес неожиданно ратник, о котором в пылу спора все успели позабыть.
– Говори, – велел Долгоруков.
– Мы разобьем Трещеру и без вылазки.
– Это как же? – поинтересовался князь.
– Знаем ведь, где она теперь, Трещера окаянная. Из затинных пищалей ахнем по ней – и вся недолга.
– Ох, темнота, темнота, – покачал головой князь. – Да ведь Терентьевская роща со стен не видна. Ты это разумеешь?
Ратник шагнул к столу.
– Разумею, князь, – смело произнес он. – Одначе мы умеем теперь наводить пушку и палить по цели невидимой, только знать надобно, в каком месте она располагается.
– Это кто – мы? – спросил второй князь.
