Константин Кудиевский - Песня синих морей (Роман-легенда)
— Паруса ставить! — скомандовал шкипер. — На фалы, ниралы, гитовы!
Матросы разбежались по местам. Замерли. Но тотчас же ожили снова, подхлестнутые броским приказом:
— Пошел кливера!
Косо — от бугшприта к стеньге передней мачты — скользнули над баком шхуны белые треугольники кливеров.
— Пошел фок и грот!
Над палубой громоздко зашевелились громадины главных парусов. Медленно и величественно поползли по мачтам к близкому небу. И сразу же закрыли собою и солнце, и море, и густое сплетение вант. Палуба под ними показалась ничтожно малой и тесной, и люди вздрогнули, угадав буйную силу развернутых ветрил. Матросы поднимали их быстро и умело, не позволяя заваливаться свободным концам гафелей, поднимали их под углом, чтобы паруса распустились, как цветы. А ветер уже шарил в парусине, расправлял складки, пробовал прочность и надежность швов. Он, наконец, ворвался вовнутрь парусов, наполнил их, распрямил и вместе с ними рванулся к синему горизонту.
Теперь поднимать паруса дальше не хватило бы никаких человеческих усилий. Шкипер привел шхуну к ветру, и паруса безжизненно заполоскали снова. Воспользовавшись этой минутой, матросы торопливо выбрали фалы втугую, подняв паруса, по моряцкому выражению, — «до места». «Черноморка» с ног до головы оделась белым сиянием.
Шкипер слегка переложил штурвал, и шхуна, забирая ветер, медленно двинулась вперед. Испуганно всплеснула первая разрезанная волна. Качнулись мачты. Дрогнули и загудели шкаторины. И люди, запрокинув головы, радостно улыбнулись парусам.
Парусник не может плыть против ветра. Но ходить под углами к нему — он обязан и должен. Чем острее угол между курсом судна и противным ветром, при котором оно еще способно двигаться вперед, — чем круче к ветру ходит корабль, как говорят моряки, — тем выше его мореходные качества. Уменье ходить крутыми ветрами составляет и главное искусство моряка, ибо попутными, — полными, — ветрами, в конце концов, поплывет каждый. И не случайно, желая получше испытать новые паруса, шкипер вел «Черноморку» на ветер.
Шхуна шла безукоризненно. Ветер дул ей чуть ли не в лоб, скользил по парусам, почти не задерживаясь в них, и просто удивительно было, что паруса все равно набиты, наполнены и неудержимо влекут вперед. «Черноморка» с честью выдержала трудное испытание. Она несомненно могла потягаться с лучшими парусниками Черноморья, даже со знаменитой «Обгоняющей ветер», молва о которой до сих пор жила па побережье.
Теперь можно было испробовать ее и на полных — попутных — ветрах. Повеселевший шкипер скомандовал к повороту, и матросы бросились к шкотам — снастям, которыми управляются паруса. Поворот удался блестяще. Шхуна лишь на миг оцепенела, пересекая линию ветра, и тотчас же забрала его с другого борта. Увалившись под ветер, она накренились под его тяжестью и уже не смогла распрямиться. Так, накренившись, и пошла, обгоняя попутные волны.
— Ты гостья, — сказал Елене шкипер, — выбирай, куда идти.
— На вест-тень-зюйд, — не задумываясь, ответила женщина, Она произнесла это так уверенно, что шкипер от неожиданности опешил. Но тут же оправился и отчеканил:
— Есть вест тень-зюйд!
Тени парусов скользили по воде. Они догоняли медлительные волны, и те, отставая, шелестели сердито и холодно. В промежутках волн, в тишине, было слышно, казалось, как раздвигают кливера неподатливый, перегретый воздух летнего дня.
— На румбе! — откликнулся шкипер Елене.
— Что это значит? — спросила она у Кольки.
— Это значит, что мы идем курсом вест-тень-зюйд.
Они стояли на самом носу корабля, там, где сходятся и смыкаются оба борта. Море неслось навстречу. Оно раскрывалось вблизи голубыми пластами воды, уходящими в глубину. Эти пласты стремительно исчезали под форштевнем. Шхуна шла с креном на правый борт, и потому с одной стороны ее, у правой скулы, вода клокотала буйно и шумно. Слева же, вспоротая острым форштевнем, она повисала зеркальным козырьком, в котором дробилось на множество радуг солнце.
А рядом с Еленой и Колькой, над их головами, летели белые полумесяцы кливеров. Они были изогнуты хищно и косо, как плавники акул.
Колька взял ладони женщины, сложил их в пригоршню. Широким и щедрым жестом зачерпнул обеими руками внутри паруса и протянул Елене:
— Держите!
— Что это? — не поняла она.
— Попутный ветер нашей дороги. Дороги, на которой все люди должны быть счастливы.
Потом они спустились в кубрик, и Колька показал свою койку.
— Здесь я тебе и приснилась тогда? — спросила Елена. И, словно напоминая, о чем речь, с какой-то грудной, затаенной радостью добавила: — Сильно и дерзостно!
— Здесь! — улыбнулся Колька.
Женщина с любопытством рассматривала переборку с приколотыми картинками, вырезанными из журналов, подволок со стеклянным люком, сквозь который просматривались отвесные громады парусов.
— А что это шумит? — прислушалась она.
— Вода за бортом. Койка ведь вровень с нею.
— Значит, когда-нибудь в бурную ночь, приложив ухо к борту, ты услышишь Песню синих морей?
Колька отрицательно покачал головой:
— Мы услышим ее только вдвоем.
Когда они снова поднялись наверх, солнце и паруса ослепили их. Ветер усиливался. Крутые волны все чаще разбивались о шхуну, швыряя в паруса брызги и пену. Паруса вздрагивали и гудели. Вместе с ветром и влагой в них набивался запах далеких штормов.
Колька сменил у штурвала шкипера и повел «Черноморку» к берегу. Он пристально следил за картушкой компаса, за парусами, лишь изредка поглядывая на палубу. Там, окруженная моряками, стояла Елена. Но теперь в ней не было ни прежней радости, ни возбужденности. Женщина казалась притихшей, ушедшей в себя. «Уж не обидел ли ее кто-нибудь? — с тревогой подумал Колька. — Или плавание воскресило воспоминания, навеяв невольную грусть? Ведь моря рождают раздумья точно так же, как и бегущие облака…»
В Стожарск возвратились под вечер. Елена устало поблагодарила шкипера, и тот, внезапно растрогавшись, промолвил:
— Тебе спасибо, дочка… Окрестила наши паруса, удачу принесла. — И позже, когда женщина уже поднималась по наклонной сходне на высокий причал, крикнул вдогонку: — Якову Ивановичу кланяйся, Анне Сергеевне!
Колька пошел проводить Елену до конца причала. Она шагала осторожно, даже неловко, не умея после нескольких часов плавания приноровиться сразу к устойчивой неподвижности под ногами.
— Ты красивый, Колька, — произнесла она задумчиво. — Это — от моря… Знаешь, у каждого человека есть свой фон. Один красив в поле, среди хлебов, другой — у станка, третий — на дороге. Иволгин, наверное, очень красив в бою. А ты — в море… Это потому, что главная красота человека — в его призвании, верно?
— Не знаю, — пожал плечами Колька. — Вы красивы везде.
С палубы шхуны его сердито звал боцман: укладывать паруса.
— Мы увидимся сегодня? — спросил он с надеждой. И впервые Колькины слова смутили женщину, заставили покраснеть. Может быть, в этот день Елена впервые по-настоящему ощутила, что ее встреча с вихрастым матросом из Стожарска — не шутка, что эта встреча заполнила все ее существо и прочно вошла в жизнь.
— Ты хочешь меня видеть? — обронила она шепотом.
— Да. Каждую минуту. Всегда.
Женщина стояла в нерешительности. Она впервые боялась свидания с Колькой: боялась себя, своего сердца, своего слишком долгого одиночества. И в то же время уже почти твердо знала, что все равно придет, не может не прийти. Она вдруг поняла, что любит этого моряка, почти мальчишку.
— Я приду, — сказала Елена медленно. — К тебе…
Встретились, когда стемнело. Тропинкой, что вилась от окраинных улочек, побрели к Раскопанке. Елена пытливо и как-то удивленно поглядывала на Кольку, точно старалась понять, что же в этом парне влечет ее. Но разве возможно догадаться? И женщина, в конце концов, рассмеялась.
— Что вы? — встрепенулся Колька.
— Перестала задумываться, — промолвила она, — и все мои страхи сразу исчезли… Знаешь, как бывает в грозу. Ждешь ее со страхом, боишься вихрей и черных туч. А потом хлестнут молнии, свалится на тебя лавина воды — и вдруг станет совсем не страшно, даже весело. И уже сама идешь навстречу ливню и грому. — Колька ничего не понял, и Елена снова рассмеялась. — Гром ты мой негромкий, — сказала нежно.
Не слова ее, а голос и нежность обожгли Кольку. И первое, что почувствовал он в себе, — это ощущение ничем не ограниченного равенства с Еленой. Не было, не существовало отныне объемной разницы пережитого каждым, не было грустного прошлого женщины, ее недевичьей, зрелой тоски, не было того, — скорее душевного, нежели возрастного, — старшинства Елены, которое отгораживало ее до сих пор от Кольки. Она казалась ему сейчас такой нее земной и понятной, как стожарские девушки, подругой и сверстницей, с которой суждено разделить поровну радости первой любви; и точно так же сам он виделся сейчас женщине надежным и зрелым мужчиной: ее сверстником и ее другом… Они не знали, что любовь сама создает равенство. Да и зачем им было об этом знать? Раздумья и поиски истин в любви еще никому не приносили счастья. Может быть, потому, что люди, которые тянутся друг к другу, тянутся каждый только к своей мечте.
