Глеб Булатов - Степь в крови
– Как примитивно…
– Зло всегда примитивно, но оттого и эффективно, – порадовавшись каламбуру, Аваддон улыбнулся. Но застывшая на его губах улыбка превратилась в мертвый звериный оскал. – Теперь наступать на Волгу бессмысленно. Колчак отброшен к Уфе. Если Сибирь падет, Белое движение будет обречено. Большевики, надо отдать должное Троцкому, умело приспосабливаются к условиям Гражданской войны. Они отказались от партизанщины и принципа революционной войны. Красная армия становится все более дисциплинированной и боеспособной. Дело портят выскочки-командармы из бывших дворников и слесарей. Но за каждым таким крикливым и пьяным пройдохой стоит военспец. Парадокс, но большевистскую армию создают бывшие царские офицеры. Смелое решение большевиков. Оно несет сколько выгод, столько и угроз. Офицеры попадают в Красную армию отнюдь не добровольно. Они вынуждены служить по мобилизации под угрозой голода и расправы над близкими. Страх – ненадежный инструмент управления. Всегда найдется кто-то, кто сумеет перешагнуть через инстинкт.
– Нет сомнений, что среди офицеров, пошедших на службу к большевикам, мало истинных коммунистов. Они действуют под страхом и безынициативно. Но над каждым из них висит угроза ареста и чрезвычайки. Большевики умело пользуются живым материалом.
– Все верно, – Аваддон долил в свою чашку кипяток из кофейника, – но я хочу рассказать вам о другом. В современных условиях у Деникина не остается альтернативы. Он вынужден сосредоточить все свои силы на одном направлении. Только быстрое и решительное наступление на Москву способно остановить продвижение большевиков в Сибирь и переломить ход войны. Путь на Москву заслоняет 8-я армия красных. Это, пожалуй, их самое боеспособное, блестяще укомплектованное, великолепно оснащенное соединение. А учитывая колоссальные резервы и мобилизационные возможности центральных регионов страны, 8-я армия практически непобедима. Практически.
Аваддон встал, подбросил дров в затухающий камин и потрепал собаку за ухо.
– Непобедимых нет.
– Вы правы. И нет более уязвимых, чем те, которые мнят себя непобедимыми. Большевистское командование уверено в 8-й армии и смело перебрасывает резервы на восток, стремясь быстрее покончить с Колчаком, – Аваддон оперся кулаками на стол, подавшись вперед и в упор смотря на Зетлинга. – После отстранения от командования группой я должен был поехать на встречу с Троцким. Мы виделись в Коломне. На обратном пути я был проездом в Воронеже, где размещается штаб 8-й армии. Здесь я узнал, что ее командующий тяжело болен и находится при смерти и что всем руководит некий капитан Самсонов, в прошлом офицер Генерального штаба. Я с ним не знаком. Но часто бывает, что пустяковое известие из прошлого с течением времени приобретает огромное значение, – Аваддон выпрямился в полный рост и расправил сутулые плечи. – Сейчас я расскажу вам то, ради чего позвал сюда. А после вы сами решите, как относиться к сказанному мной и перспективе нашего сотрудничества.
– Я вас внимательно слушаю.
– Через три дня пути, когда мой отряд благополучно преодолел фронт и находился в ближайших тылах белых, мы зашли на ночлег в одну деревню…
* * *Смеркалось. Снег сошел с дорог и полей, но еще лежал грязными серыми шапками в ложбинах и перелесках. Отряд из пяти человек въехал на край деревни. Из-за низкого забора первой к дороге избы путников встретил заливистый лай собаки. По жесту Аваддона отряд остановился, один из всадников спешился и вошел в калитку. Навстречу ему из избы вышла баба с дитем на руках, за ней в дверном проеме показался хозяин двора.
– Чаго? – послышался раздраженный мужской голос. – В деревне-то? А черт его знат! Днем еще беляки стояли, а сейчас кто его знат-то? Никакого порядку!
Аваддон спешился и, знаком приказав отряду сойти с дороги, вошел во двор. Стоявший на крыльце крестьянин был невысок и сутул, с растрепанной бородой, в рубахе и солдатских сапогах.
– Что, говоришь, в деревне белые? – повелительно спросил Аваддон.
– Говорю, что не знаю, барин, – поклонившись, ответил мужчина. – Вчерась были. А сегодня баба моя поутру хаживала-то к земскому дохтуру и видала одного вроде. Да все ж баба, чаго ей верить-то.
– А зачем к доктору? – спросил Аваддон и, обойдя крестьянина, поднялся на крыльцо.
– Так дочка захворала… А вам, барин, лучше к Фокину, это каменный дом, туда, – мужик забеспокоился и попытался преградить Аваддону дорогу в избу.
– Так там белые, а нам на ночлег только, – сказал Аваддон, отстраняя ставшего на пути хозяина.
– Тесно у меня, барин, больно тесно. Детей невпроворот нажили, галдят все, шумно и грязно. Поезжай, барин, к Фокиным, сделай милость.
– Э! Ты! Пошел прочь! – окликнул упрямого мужика до сих пор почтительно стоявший в стороне слуга Аваддона.
Он выхватил наган и пригрозил им мужику.
– Сюда иди! – рявкнул слуга и, ухватив опешившего крестьянина за ворот, стащил с крыльца и бросил на землю.
– Не ходи, барин! Богом прошу, не ходи! – закричал мужик.
Оставив младенца девочке с большими испуганными глазами, на выручку мужу ринулась крестьянка.
– Стой, окаянный! – заголосила она. – Лиходей проклятый! Чтоб тебе!
Баба толкнула слугу кулаками в грудь и загородила мужа своей широкой вялой грудью.
– Кормильца разбойники лишают!
– Замолчи ты, – прорычал слуга.
Испугавшись животной злобы на его лице, баба замолчала.
– Проверь, – приказал Аваддон.
– Петруха, со мной.
Двое вошли в избу. Тотчас за дверью прогремел ружейный выстрел и раздался грохот падающей мебели. На крыльцо выбежал Петруха, ладонью зажимая простреленную руку.
– Там, черт, притаился!
– Один? – спросил Аваддон.
– Вроде…
В дом ворвались остальные спутники Аваддона и выволокли наружу связанного бледного человека.
– За комодом, сучий потрох, прятался с обрезом, но мы его ловко… гад, – слуга пнул связанного в бок.
– Но! Хватит! Проверьте избу, детей и этих, – Аваддон указал на хозяев дома, – в хлев и сторожить – чтоб звуку не подали. Лошадей убрать, ужинать и выставить караул. А этого господина привести в чувство. Лично буду допрашивать.
В горницу, отодвинув тряпичную занавесь, выглядывал мальчик. Казалось, он был восхищен мужеством пришельцев и совсем не боялся. Аваддон прошел в глубь комнаты и, скрестив руки на груди, остановился у узкого окна. В горницу ввели связанного человека и усадили на лавку. На вид ему было немногим за тридцать, он был худощав и высок. Правильные черты лица и надменность во взгляде и движениях говорили о его благородном происхождении. Он был бос, в нательной рубахе и шинели.
– Предлагаю вам, милостивый государь, побеседовать с нами. Молчание, к несчастью, обрекает вас на незавидный удел, – Аваддон оглянулся и внимательно осмотрел пленника. – Вы ранены?
Действительно, мужчина прижимал локоть к боку, а бледность лица и судорожное подергивание тонких губ выдавали его муки.
– Осмотри, – приказал Аваддон.
Слуга, стоявший за спиной пленника, распахнул полы шинели и приподнял залитую кровью рубаху.
– Огнестрельная, – сказал слуга, – много крови… помрет, поди.
Раненый качнулся и, теряя сознание, повалился с лавки. Но его подхватили под руки и привели в чувство.
– Вы кто? – спросил Аваддон. – Почему скрываетесь от белых? Мы свои, большевики, вы можете говорить.
Но пленник или не понимал слов Аваддона, или за нестерпимой мукой не имел сил отвечать. Он бродил пустым взглядом по пыльным, заросшим паутиною стенам избы и молчал.
– Хозяин, – в горницу вошел один из спутников Аваддона, – я обыскал чулан. Все залито кровью. Но вот что я нашел под тюфяком.
Аваддон взял из его рук запачканный кровью конверт и приказал:
– Унесите этого и перевяжите. Если придет в чувство и сможет говорить, дайте мне знать.
Слуги подняли пленника с лавки и, поддерживая за плечи, повели в чулан.
Аваддон разорвал конверт. Внутри была четвертина листа писчей бумаги, испещренная ровными печатными буквами:
«Начальнику штаба Донской армии генералу Кельчевскому. Ваше превосходительство! Пусть эта записка родит у вас сомнения. Вы лично сможете разрешить их, проверив факты. Моя фамилия Самсонов, я капитан Генерального штаба Императорской России. На данный момент я занимаю должность начальника штаба 8-й армии красных, стоящей против Вас.
Сущность моего обращения состоит в следующем. Я служу в Красной армии по принуждению, под угрозой расстрела моей семьи. Командующий 8-й армией Фомин тяжело болен, вследствие чего в моих руках сосредоточены все нити управления войсками. Я нахожусь под пристальным контролем органов ЧК, но обладаю должным авторитетом и опытом штабной работы, в связи с чем имею большую долю самостоятельности в принятии тактических решений. Всецело ратуя за победу Белого движения и желая помочь освобождению России от большевиков, я посылаю к Вам гвардии подполковника князя Всеволода Мещерского для координации наших усилий…»
