Владимир Порутчиков - Брестский квартет
— Оставьте его — он не солдат. Он просто одет так. Вы же не воюете со стариками?
Жандармы, видимо, не ожидали услышать здесь родную речь.
— Фрау немка? — удивленно спросил тот, который заходил к ним в дом.
— Нет, но я когда-то жила в Германии… Прошу вас, господа, отпустите этого старого, больного человека. Он не представляет для вас никакой угрозы!
— Хорошо, хорошо, фрау. Нас просто смутил его наряд: сами понимаете — война. Спасибо, что помогли разобраться, — сказал другой, видимо старший, и подал знак товарищам.
Старика отпустили, и жандармы пошли прочь со двора.
На какое-то время повисла мертвая пауза. Дед Михей растерянно смотрел немцам вслед, беззвучно шевеля абсолютно бескровными губами.
Первой пришла в себя баба Катя:
— Иди в дом, старый ты пень! — набросилась она с кулаками на мужа. — Иди и сними ты эту буденовку от греха подальше. Ты бы еще красный флаг на доме повесил!
Дед, понурившись, покорно заковылял к крыльцу, а жена его приникла к забору:
— Ой, спасибо вам, Марья Борисовна! По гроб жизни мы теперь вам обязаны. Что ж теперь будет-то, а? Выходит…
Но договорить она не успела. На другом конце села вдруг хлопнуло несколько винтовочных выстрелов, и соседка, оборвав себя на полуслове, метнулась к дому.
Ближе к обеду на сельской площади застучали молотки. Вышедшую похоронить Каррубо Машу громким шепотом подозвала к забору баба Катя и сообщила, что немцы строят виселицу: поймали и собираются прилюдно казнить Елыгина. Хотели схватить и Петрищева, но тот успел убежать в лес.
— Говорят, — испуганно округляла глаза соседка, — что обоих сдал Гришка Гончар.
Неприятным человеком был этот Гончар. Про таких говорят: «себе на уме». В племхозе лишь только числился, а жил тем, что разводил у себя на подворье и продавал на колхозном рынке свиней. Жена его — тихая, болезненная женщина, умерла за год до войны. После ее смерти и до того нелюдимый Гончар вовсе замкнулся.
А с приходом немцев, как подменили его. Стал вдруг весел, обходителен. В первый же день заколол для остановившихся на ночлег господ офицеров несколько свиней, достал самогону. И вообще старался всячески угодить, за что получил от новой власти какую-то охранную бумагу, благодаря которой его подворье не грабили проходившие мимо воинские части. А после казни Елыгина и вовсе заделался полицаем. Стал ходить по дворам во главе трех таких же, как говорила соседка, «выкрестней», призывая не отсиживаться дома, а идти работать.
— Все, кончилась большевистская власть. Теперь нашему брату дышаться легче будет. Немцы — нация культурная, работящих людей уважает…
Люди, косясь на его крепкий, сжимающий винтовочный ремень кулак, согласно кивали, но на работу выходить не торопились. Всё чего-то ждали.
Зашел Гончар и к Маше. Поздоровался вежливо, по имени отчеству, встал в дверях, облокотившись об косяк, осклабился. Глянул так, что Маша непроизвольно поежилась и поспешно закрыла рукой расстегнутую на шее кофточку — так ей неприятно стало под сальным взглядом его темных, недобрых глаз.
Маши и раньше чувствовала, что нравится Гончару, часто замечала, как при встрече он смотрит на нее, да никогда особо этому внимания не придавала. При Сергее Гончар ничего такого себе не позволял — побаивался Машиною мужа. А тут вдруг осмелел.
— Марья Борисовна, я к вам по делу. Немцам переводчик позарез нужен. Я вас уже рекомендовал.
— Спасибо за заботу, конечно, но так вот сразу?.. Мне подумать надо, — растерялась Маша.
— А что тут думать? — удивился Гончар. — Дело-то хорошее. С такой работой уж точно не пропадете. Да и девочке вашей, — он мельком глянул на игравшую в другом конце комнаты Таю, — тоже питаться хорошо надо. А они хороший паек обещают. Вот… — и, облизнув губы, неожиданно согласился, перейдя на «ты»: — Хорошо, думай, только недолго. И вот еще что…
Маша все время казалось, что еще немного, и он вдруг сграбастает ее своими ручищами, заломает, потащит в постель на глазах у Таи. Она даже незаметно стала пятиться назад, к прислоненной к печи кочерге, чтоб в случае чего было чем обороняться. Гончар двинулся за ней. Ноздри его раздувались.
— Маша… — замялся вдруг он, сглотнул слюну и, снова перейдя на «вы», продолжил. — Марья Борисовна, я один, вы одна… Муж ваш, сами знаете, неизвестно где… Скрывается от чекистов. Знаем, знаем! Быть может, и в живых-то его уж нет…
При этих словах Машины глаза гневно сверкнули, но Гончар, казалось, не обратил на это никакого внимания:
— А вам без мужицкого плеча, сами понимаете, придется тяжело. Да вот и дите теперь у вас… А мне бабы… то есть хозяйки в доме, ой как не хватает, — он резанул себя рукой по горлу. — Марья Борисовна, со мной вы не пропадете. В общем, говорить я много не умею, да и не люблю. Вот…
Гончар достал из кармана банку немецкой тушенки и с грохотом поставил на стол.
— Вот что, Григорий Ильич, спасибо за честь, — Маша грустно улыбнулась. — Но предложения вашего принять не могу, поскольку муж у меня, как вы знаете, уже есть. И предавать его я не собираюсь, жив он или нет… Не ваша то забота, да и неважно сейчас это. А с Таей мы как-нибудь вдвоем проживем. Живут же люди. И баночку свою заберите.
Такого ответа Гончар, видимо, не ожидал. Он даже опешил, в растерянности открыв рот, пока наконец не выдохнул раздраженно:
— Ну, как знаете, Марья Борисовна, как знаете!
Глянул мрачно, сгреб со стола тушенку и вышел прочь, громко хлопнув входной дверью…
Дребезжит под осторожными ударами чьей то настойчивой руки стекло. Маша быстро вскакивает с постели, накинув шаль, приникает к окну. За ним маячит чье-то заросшее многодневной щетиной лицо. Женщина узнает председателя племхоза Петрищева.
— Марья Борисовна, откройте, я по срочному делу к вам!
Сердце то тревожно замирает, то колотится, как бешеное. Маша отодвигает засов, и в сени быстро проскальзывает председатель племхоза, за ним еще один — незнакомый, в форме офицера Красной армии — правда, без знаков различия. Глаза у обоих настороженные. У офицера — так и вовсе колючие. В руке пистолет.
— Есть кто посторонний? — быстро спрашивает Петрищев и, получив отрицательный ответ, кратко представляет незнакомца: — Семенов Илья Михайлович — пограничник. Марья Борисовна, ради бога, простите, если напугали. Но мы к вам по делу. Мои орлы тут на днях расстреляли штабную машину, документы захватили, а перевести не можем. Вы бы посмотрели, что к чему, как специалист, так сказать… Только, если можно побыстрей. Часа за два бы управиться. А то до рассвета не успеем в отряд вернуться.
— Кузьма Кузьмич, да как же вы не боитесь-то?! Немцы в селе, а вы?..
— Да самому пока сподручней. Да и чтобы вас не напугать.
— Голодные, небось?
— Есть маленько… — улыбнулся Кузьма Кузьмич, и Маша увидела, как непроизвольно дернулся кадык на его худой, густо заросшей рыжим волосом шее.
Она быстро собрала на стол: пяток вареных яиц, холодная курятина, несколько ломтей хлеба. Ночные визитеры мигом набросились на еду, а Маша тем временем уткнулась в принесенные документы.
— И вообще, просьба к вам большая, — начал было с набитым ртом Петрищев, потом смущенно замолчал и, быстро прожевав, продолжил: — Если вдруг немцы какую-нибудь работу у себя в комендатуре предложат, то вы не отказывайтесь. Нам свой человек у немцев, ой как нужен.
Маша сразу же вспомнились слова Гончара. «Как сговорились», — подумала она тоскливо, а в слух проговорила с усмешкой:
— А с чего это вы решили, что я — «свой человек»?
— Ну, как же… — растерялся Петрищев и чуть было не подавился курицей. — Как же не свой… А кто ж тогда свой?
Офицер-пограничник тут же перестал есть и теперь мрачно поглядывал то на Машу, то на Петрищева. В замерзшей руке его было зажато полуобъеденное куриное бедро. Маша грустно усмехнулась:
— Да не пугайтесь вы так — доносить не буду. Ни я, ни мой муж никогда предателями не были!.. И с переводом вам тоже, так и быть, помогу. А добровольно идти работать на немцев, вы меня уж, пожалуйста, увольте!
Она снова уткнулась в документы. Не хотела Маша вмешиваться во все это, очень не хотела, хорошо понимая, чем это может грозить. Тем более что теперь с ней была Тая. Да и большевиков бывшая дворянка Мария Головина особенно никогда не жаловала. За что ей было их жаловать: за поломанную жизнь, за потерянную семью, за чуть было не арестованного мужа. Больше всего ей хотелось просто пережить это окаянное время, дождаться Сергея…
— Никто вас, Марья Борисовна не принуждает. Что вы! Это так, пожелание одно…
Но Маша уже не слушала. Среди захваченных партизанами бумаг оказалась оперативная сводка за последние дни. Судя по ней, немцы уже были уже в районе Могилева. В сводке, в числе прочего, сообщалось о тысячах и тысячах убитых и захваченных в плен советских солдат. Буквы и цифры запрыгали у Маши перед глазами. «Сереженька, милый, неужели и ты разделил участь этих несчастных? О, как жестока безвестность! Она ужасней самой страшной правды…» — думала Маша, не замечая, что по щекам ее текут слезы.
