Георгий Марков - Орлы над Хинганом
Генерал Разин встретил Тихонова радостным возгласом:
— А, майор Тихонов, здравствуй!
— Капитан, — поправил генерала Тихонов.
— Нет, отныне — майор Тихонов. Вот приказ. И так сверх срока почти год в капитанах ходил. Ну, поздравляю, поздравляю от всего сердца. — Генерал протянул через широкий письменный стол сухую жилистую руку и крепко сжал руку Тихонова. — Присаживайся, майор, прошу.
По его сияющим из-под густых, нависших бровей глазам Тихонов понял, что генералу было приятно сообщить ему новость о повышении в звании.
— Как идет время, майор! — воскликнул Разин, приветливо и молодо поглядывая на Тихонова. — Я ведь помню тебя лейтенантом, командиром взвода…
— Мои однокашники по училищу, товарищ генерал, уже полками на фронте командовали, — сказал Тихонов.
— Да, да. Вот и мои товарищи во главе фронтов и армий стоят. Ты знаешь, майор, генерал-полковник, — Разин назвал фамилию известного в стране генерала, войска которого довольно часто отмечались в приказах Верховного Главнокомандующего, — он же полком у меня в дивизии на Халхин-Голе командовал, а генерал армии, — Разин назвал фамилию другого знаменитого советского полководца, — этот в Гражданскую войну начальником штаба у меня был…
— Да, сильно выросли люди, — вставил Тихонов и со вздохом признался: — И, откровенно говоря, товарищ генерал, жалко, что не удалось повоевать на Западе. На днях встретил одного друга — у него на груди вся Европа: Бухарест, Будапешт, Берлин, Прага. Прямо завидно стало. И когда только успел человек!
— Ну что ж, майор, нам обижаться не на кого, а для угрызения совести тоже нет оснований. И мы Родине служили, и по всему видно, неплохо служили.
Генерал поднялся из-за стола, прошел к массивному стальному сейфу и длинным плоским ключом открыл его.
Вытащив желтую папку, он на руке раскрыл ее, отыскивая, по-видимому, какой-то необходимый ему документ.
Тихонов неотрывным взглядом следил за ним. В первые минуты их беседы он решил, что генерал пригласил его к себе, чтоб сообщить о присвоении нового звания. Правда, это можно было сделать по телефону, но генерал мог пожелать увидеть Тихонова лично.
Теперь Тихонов был твердо уверен, что генерал позвал его к себе с другой целью. Во всей фигуре генерала — высокой, сухой и чуть сгорбленной — проглядывала озабоченность, и набухшие кровью жилы на изогнутой шее выражали крайнее напряжение.
«Ну-ну, чем же ты меня порадуешь, старина?» — прислушиваясь к шелесту бумаг, думал Тихонов, не спуская глаз с генерала.
А Разин на несколько секунд задержал взгляд на какой-то бумажке, сунул папку в сейф, закрыл его и поспешно опустился в кресло с высокой резной спинкой.
— Майор, двадцать второго июля вверенному вам батальону надлежит сняться из пади Ченчальтюй и, совершив марш, поступить в распоряжение командующего армией генерала…
Разин произнес это официальным тоном со строгим выражением на моложавом румяном лице, потом откинулся на спинку кресла, заглянул в глаза Тихонову и совсем просто, словно на его месте появился другой человек, сказал:
— Жалко мне, Прохор Андреевич, отдавать тебя другому командующему. Столько лет вместе! Был ты у меня на хорошем счету, и знал я — в решающий час можно тебе доверить самое трудное дело. Ну, ничего, жизнь у нас солдатская. Может быть, еще не раз встретимся.
Тихонов этого не ждал. «Прощай, падь Ченчальтюй», — пронеслось у него в мыслях, а сердце защемило — будто не стенной распадок, а родной дом, в котором он родился и встал на нога, предстояло ему покинуть.
— Разрешите спросить: а замена будет? — взволнованно проговорил он.
Генерал весело засмеялся, понимая, о чем беспокоится комбат.
— Дворцы боишься без призора оставить?
— Хозяйство все-таки, товарищ генерал. Сколько поту пролили. Симочкина похоронили… Помню, как вы мне за его гибель выговор вкатили.
— Замена придет. На ваше место встанет гвардейский минометный полк. Он уже на подходе…
— Достойная смена. Этим не жалко наши дворцы передать, — без улыбки сказал Тихонов, про себя подумав: «На нашем участке, стало быть, артиллерийский кулак готовят. Верно задумано». — Еще разрешите один вопрос, товарищ генерал: батальон вольется в какой-нибудь полк или будет на правах отдельного?
— Это уж как новый командующий решит, однако полагаю, что вашим батальоном усилят один из маршрутов.
Через несколько минут Тихонов распрощался с генералом и, получив у начальника штаба подробные указания о порядке передислоцирования батальона, поехал обратно в падь Ченчальтюй.
…Тихонов любил ездить по степному раздолью. В эти поездки он брал с собой только ординарца Трубку. Было у Трубки одно незаменимое качество — молчаливость. Даже лошадь и ту Трубка ухитрялся погонять молча, легким похлестыванием вожжей по крупу.
Боец не мешал думать. Тихонов дорого ценил эти короткие часы, когда, озирая степь, можно было взвесить жизнь, унестись в прошлое, в будущее, подумать наедине о делах и людях батальона, вообразить встречу с женой, детишками, мысленно вволю наговориться с ними, налюбоваться на милые доверчивые мордашки ребят, незабываемые и в разлуке, какой бы длительной она ни была. Приближался вечер. Зной ослабел, солнце ярко-кирпичного цвета опустилось на вершину одной из сопок и лежало на ней круглое, полное, как переспевшее яблоко. Небо было чистое и высокое, но, невесть откуда взявшись, по степи метался сухой, горячий ветер. Зной и ветер — в других местах это было несовместимым. Забайкалье, как всегда, как во всем, оставалось все таким же своенравным и необычным.
Ветер проносился над головой Тихонова с каким-то ожесточенным шепотом, лихо и стремительно. Когда пришлось проезжать мимо тополевой рощицы, у линии железной дороги, Тихонов слушал, как тревожно трепещет на низкорослых деревцах листва, как по-живому шумят гибкие ветви, словно огромная стая птиц, взлетающая в небо.
Беспокойно и радостно было на душе у Тихонова. Мысли его теснились в мятежном беспорядке. Против обыкновения, ему хотелось сейчас выговориться — выговориться и о прошлом, и о предстоящем, и о себе, и о своих товарищах, но выговориться было не перед кем. Трубка сидел с лицом непроницаемо спокойным и казался бесконечно далеким от всего, что так волновало его, Тихонова.
— Трубка! — возбужденно воскликнул Тихонов.
— Ась? — встрепенулся боец.
— Опять ась! Четвертый год не могу отучить. Эх, Трубка, Трубка! А закурить хочешь?
Трубка скупо улыбнулся и, прежде чем взять папиросу из раскрытого портсигара, прищелкнул пальцем. Этот жест так выразительно передал удовольствие бойца, что Тихонов изумленно подумал: «Вот ведь как без слов привык обходиться!»
— Скажи, Трубка, где ты научился молчать? — не зная, как излить свое возбуждение, спросил Тихонов.
— С малолетства я глазурью посуду расписывал. Работаешь, и все один, один, вот и попривык, товарищ капитан, — пояснил Трубка.
— Я, брат, теперь не капитан, а майор…
— Поздравляю, товарищ майор, — почтительно протянул Трубка.
— Спасибо. А насчет себя ты рассказывал. Помню, помню, ты в колхозе гончаром был.
Трубка прикусил папироску и до конца пути не произнес больше ни одного слова.
Тихонов курил беспрерывно папиросу за папиросой. «И что так лениво Гнедко переваливается! Буткин теперь ждет, все глаза просмотрел. Наверное, не догадывается, какие вести везу я», — раздумывал Тихонов. Он раза два громко прикрикнул на жеребчика, бежавшего и без того спорой рысью. Но Трубка не одобрил его вмешательства. Он посмотрел на него выразительно, словно сказал: «Скотина — она бессловесная, по такой жаре ее и запалить недолго».
Тихонов усовестился, безвольно опустил руки, ссутулился, как бы покорился судьбе: двадцать километров, хочешь не хочешь — сиди, их не перепрыгнешь.
Но через минуту он уже не замечал ни Трубки, ни ветра, ни Гнедка, который постепенно сбавлял резвость.
Он сидел, увлеченно раздумывая.
И многое пронеслось в его мыслях из того, что было пережито, и еще больше из того, что предстояло пережить.
Каков будет новый командующий? Какое дело поручат батальону? Когда начнутся события? Теперь они не могут не начаться.
И что собою представляет вероятный театр военных действий на полтысячи километров южнее того направления, на котором батальон значился теперь? Каковы там будут условия для ведения войны?
Да, теперь ему очевидно, что противника он изучал слишком узко. Все, что лежало от пади Ченчальтюй к востоку на добрых двести километров, он знал наизусть, знал так, словно сам хаживал по этим местам. А юг Маньчжурии? Много ли он о нем знает?
Мысли его неслись и неслись. Перед ним кто-то ставил уже боевые задачи: захват населенного пункта, преследование врага, прорыв укрепленной полосы… И мелькали в воображении офицеры и бойцы батальона, приведенные в движение его волей. Вот и проверится, кто на что способен: бой даст точнейший отпечаток свойств каждого…
