Джеймс Джонс - Тонкая красная линия
Файф тоже мало спал, но по другой причине. Расставшись с Уэлшем, он разыскал штабель с продуктами. Убеждение, что он завтра или послезавтра умрет, не утолило голод. Он съел банку мяса с бобами, потом забрался в палатку и улегся. Его сердце забилось, когда он вдруг подумал о завтрашнем дне. Умереть? Как, ведь он никогда не видел Ниццу и Монте-Карло! Через двадцать минут пришел и залез в палатку Бид, который сегодня отстал на марше.
Файф видел его раньше, когда тот ходил в первый взвод навестить какого-то своего приятеля. Услышав, как Бид вошел, Файф повернулся лицом к стене и притворился спящим. Бид, не говоря ни слова, залез под сетку и отвернулся в другую сторону, в свою очередь не обращая внимания на Файфа.
Файф думал о девушке из университета, которую ему так и не удалось соблазнить. Это была крупная девушка с пышной грудью полными бедрами, широким задом. Все это он ощущал через платье только раз, в одну жаркую ночь, но никогда не видел. Файф не сумел соблазнить девушку, но после отправки дивизии на фронт получил от нее четыре страстных любовных письма. На два он ответил трагическими письмами, как подобает молодому пехотинцу, которому предстоит вскоре умереть, но после третьего письма отвечать было слишком мучительно. Легко ей писать, что теперь она раскаивается, что не отдалась ему, когда была возможность, но Файфу читать об этом было невыносимо. Запоздалое сочувствие ничего ему не давало. Все же иногда он любил вспоминать, как она ощущалась через платье — лучше, богаче, сочнее, чем любая шлюха, с какой ему приходилось спать.
С некоторых нор отношения между Файфом и Бидом изменились. Файф к своему удивлению обнаружил, что становится все более властным по отношению к своему юному помощнику, хотя никогда в жизни не осмелился бы относиться так к кому-либо другому. Он отдавал Биду резкие приказания, ругал за малейшую провинность, постоянно придирался, все чаще оскорблял, превратил его в мишень для непрерывных насмешек — короче говоря, обращался с ним так, как обращался с самим Файфом ненавистный Уэлш. Бид, казалось, понимал и, более того, словно соглашался с тем, что это в какой-то степени его право. Он молча выслушивал оскорбления Файфа, старательно выполнял его постоянные приказания и воспринимал его придирки спокойно, не сердясь и не возражая. На самом деле Файф вовсе на него не сердился. Бид, видимо, это знал. Файф все это понимал, но свое поведение изменить не мог.
Почти все поднялись на рассвете. Как только через высокие деревья проникли первые лучи солнца, солдаты начали выползать из палаток, свертывали их и упаковывали ранцы. Не пришлось отдавать никаких приказаний. Завтрак был делом несложным. Повсюду стояли штабеля ящиков с сухим пайком, и всякий, кому хотелось есть, подходил и брал, что ему нравилось. Позавтракав, солдаты уселись на ранцы и стали ждать.
Рассвет наступил незадолго до пяти. И только после половины девятого появился запыхавшийся проводник с приказанием о выступлении. Пока люди ожидали, они могли слышать, как вокруг, в джунглях, другие, невидимые подразделения занимают или оставляют позиции. Усталые пехотные роты беспорядочно проходили мимо них к дороге. Наконец и третья рота во главе с проводником вышла на дорогу позади роты из третьего батальона.
Расстояние около километра они прошли за полчаса. Потом проводник остановился, указал на покрытое травой место под деревьями у края дороги и велел им ждать здесь: сбросить скатки и уложить боевую часть снаряжения, сидеть и ждать. Сам же он направился к линии фронта.
— Эй, послушай-ка! — закричал ему вслед Стейн. — Должны же быть еще какие-то указания? Я не знаю, какой будет боевой порядок, не знаю, что мы должны делать!
— Я ничего об этом не знаю, сэр, — отвечал проводник. — Знаю только, что должен был привести вас сюда и сказать вам то, что сказал.
— Но не пришлют ли за нами другого проводника?
— Думаю, пришлют. Не знаю. Извините меня, сэр, но мне надо возвращаться. — Он повернулся и ушел, скрывшись за поворотом дороги.
Казалось, что третья рота совершенно потеряла связь с миром. С уходом проводника не появлялось больше ни души. Раньше впереди и позади проходили роты. Теперь не было никого. Та рота, что была впереди, ушла, та, что позади, видимо, пошла другой дорогой. Раньше пробивались через грязь джипы, груженные припасами. Теперь не было ни одной машины. Перед ними простиралась совершенно пустынная дорога. Если не считать обычных звуков джунглей, они словно погрузились в вакуум. Единственный звук, который можно было услышать и который постепенно улавливал слух, был отдаленный плеск и неясные голоса солдат, двигающихся вверх или вниз по реке, где-то за завесой джунглей.
Солдаты сняли ранцы и разобрали их, потом уселись ждать, Ждали еще полтора часа, с девяти до половины одиннадцатого, прислушиваясь к плеску и слабым крикам со стороны реки, глядя на свои аккуратно сложенные ранцы.
В разговорах они мало касались обстановки, прежде всего потому, что никто толком ее не знал, но и потому еще, что никто не хотел о ней говорить и даже думать. Иногда упоминалось новое слово: «Слон». За последние два дня всякий раз, когда говорили о гряде безлесных высот, которую должен был атаковать их полк, ее называли «Слон». Все быстро подхватили и стали употреблять это слово, но никто не знал, откуда оно происходит и что означает.
Группу высот «Танцующим слоном» назвал молодой штабной офицер, изучавший аэрофотоснимки. Окруженная со всех сторон темными долинами джунглей, эта группа покрытых травой холмов в самом деле несколько напоминала слона, стоящего на задних ногах с поднятыми кверху передними ногами и вздернутым над годовой хоботом. То место в фигуре «Слона», на которое приходились «задние ноги», уже удерживала морская пехота, и полк (без третьего батальона, которому была поставлена другая задача) должен был начать наступление с этого места и продвигаться вверх и поперек группы высот до «головы Слона». Разведка установила, что японцы удерживают по крайней мере два опорных пункта на «Танцующем слоне», откуда, как полагали, будут решительно отражать атаки. Одна из высот представляла собой высокий, крутой кряж, пересекающий «тело Слона» примерно на уровне «плеча»; другая представляла саму «голову» — высшую точку всей группы холмов. Оттуда, сужаясь, спускался в заросшую джунглями низину «хобот», обеспечивая японцам хороший путь снабжения, а если потребуется, хороший путь отхода. Второй батальон сегодня должен был атаковать высоту на «плече Слона», обозначенную на карте как «высота 209». Но, сидя здесь, у опустевшей дороги, третья рота не имела представления, атакует он или нет, а если атакует, то как обстоят дела. Кроме офицеров и взводных сержантов, никто не знал даже, как обозначена высота, но мало кто особенно интересовался обстановкой.
Одним из тех, кто интересовался обстановкой, был Джон Белл. Белл был достаточно знаком с пехотной тактикой, чтобы интересоваться боевыми действиями вообще. К тому же, если эти действия будут угрожать его жизни, он хотел знать о них как можно больше. Сидение у этой необычно пустынной дороги особенно действовало на нервы, и Беллу хотелось что-то делать. Обсуждать боевые действия — что ж, это занятие было не хуже других.
Белл числился во втором отделении второго взвода, которым командовал молодой сержант Маккрон, по прозвищу Наседка. Маккрон был молодцом, когда дело касалось заботы о своих подчиненных, но почти совсем не разбирался в тактике, и это его не очень беспокоило. Белл обратился к своему взводному — сержанту Кекку, кадровому военнослужащему, сержанту этого взвода с 1940 года, но и от него почти ничего не узнал. Кекк только раздраженно ухмыльнулся и сказал, что сегодня второй батальон атакует высоту 209 под названием «Слон» в таком-то месте, что за ней есть еще одна высота, называемая высотой 210, которую им самим, вероятно, придется атаковать завтра, если атака второго батальона сегодня не захлебнется. Все это Белл уже знал. Кекк был одним из тех упорных сержантов, которые считают ведение и чтение карт и планирование боя делом офицеров, а сами предпочитают уяснить задачу своего взвода, когда выйдут на местность. Белл оценил его сообщение, но оно нисколько ему не помогло.
Командир второго взвода лейтенант Блейн сидел неподалеку, но с ним Белл никогда не был близок, очевидно, вследствие своего прежнего статуса. Поэтому Беллу не хотелось к нему обращаться. Тут он увидел командира взвода оружия Калпа, сидящего в стороне на пригорке. Калп, простоватый, бесшабашный футболист из студенческой команды, всегда хорошо к нему относился, и Белл решил поговорить с ним.
Калпа самого, по-видимому, немного волновала необычно пустынная дорога и ожидание, и он был рад поболтать. Он сообщил Беллу, что какой-то талантливый молодой штабной офицер (наверное, он получит подполковника за это) придумал поэтическое название «Танцующий слон», и начертил палкой на влажной земле примерную схему, изображающую контуры «Слона». Когда они исчерпали эту тему, потому что запутались в ней, Белл вернулся в свое отделение, обдумывая обстановку. Он решил, что при захвате «Слона» будут по крайней мере две неприятные задачи. На разговоры и размышления ушло двадцать минут. Белл уселся со своим отделением и стал думать о Марти, представляя, что она сейчас делает. И вдруг его охватило непреодолимое желание — желание схватить ее и раздеть, потом лечь рядом — желание настолько сильное, что голова стала гореть как в лихорадке и кровь бросилась в лицо. Он никак не мог отогнать от себя этот образ, и тут его вдруг зазнобило. Белл сразу понял, что это означает. Приступ озноба был десятым за три дня. Но малярия не считалась болезнью, требующей госпитализации, за исключением самых крайних случаев, и Белл был не единственным из солдат с начинающейся малярией.
