Олег Ермаков - Арифметика войны
Серый двойник, сидящий в Представительстве, продолжал снабжать информацией:Самолет, Турбины, Птица, Ветка, Журчание воды, Утренний воздух.
Довольно прохладный. ВЫСОКОГОРЬЕ. Дикие перепады температур. ДНЕМ +35. НОЧЬЮ +5.
Голова кружится. ВОЗМОЖНО, ЭТО ГОРНАЯ БОЛЕЗНЬ.
ВОСХОД СОЛНЦА. 6:30. ТЕМПЕРАТУРА +7.
«Что это было?»
В Представительстве произошла заминка. Затем последовала информация о капитане ЧЕГРИНЦЕВЕ, потерявшем сознание в результате солнечного удара. Так вот какая его фамилия! Капитан Чегринцев из Вологды.
Из Представительства поступило требование проверить наличие вещей.
Он с трудом оторвал голову от жесткой пыльной земли, огляделся.
Солнце стекало по сиреневым отрогам, в складках гор виднелись миражи крепостей, ближе расстилались поля и громоздились глиняные строения города.
Он продолжал обзор. И обнаружил некий предмет в кустиках верблюжьей колючки или конопли, он еще не разбирался в местной флоре, а Представительство на этот счет помалкивало. Итак, предмет бежевого цвета, исцарапанный.
ПРОВЕРИТЬ содержимое, отстучал этот парень в Представительстве. Ему, конечно, легко бить по клавишам.
Он сел, перевернулся на карачки, оттолкнулся от земли и встал. Небо кружилось, как чашка из серванта Фильченко.
Он услышал требование не отвлекаться. Когда в его поле зрения попал объект, он двинулся к нему. Это был чемодан, затянутый ремнями. Поступил приказ вскрыть его. Что он и сделал.
Внутри находилась баранья шкура, воняющая кислятиной.
ПРОСТО ВОНЮЧАЯ ШКУРА КАК ПОНЯЛИ – отправил и он сообщение, шифротелеграмму из колонок пятизначных цифр, которые уже в Представительстве при помощи шифровальщика превращались в текст: ПРОСТО ВОНЮЧАЯ ШКУРА.
Представительство молчало. Вряд ли по причине трудностей с дешифровкой, что может быть проще: подставляй к цифрам буквы.
А самолет уже сел и, пробежав положенный путь, остановился. Вскоре из него стали выходить люди, разноцветные фигурки. Так как Представительство продолжало бездействовать, он принял самостоятельное решение выдвигаться в направлении аэродрома. Вот так. И тяжело двинулся по сухой скудной унылой земле, бросив чемодан с бараньей шкурой.
Но, видимо, Представительство уже связалось с местными службами, и он увидел мчавшийся в пыли прямо по колючкам и кочкам УАЗ.
Он стоял, сунув кулаки в карманы брюк, и ожидал. Еще издали он понял, что это военные силы Демократической Республики, по фуражкам понял и усам. УАЗ почти налетел на него, накрыв пыльным шлейфом. В тот же миг заскрипели тормоза, захрустели кусты верблюжьей или какой там колючки, защелкали замки, и из пыли показались смуглые усатые лица. И одно лицо – в огромной фуражке с кокардой – вращало черными глазами, сверкало зубами и с дикой задушевностью горланило: «Рафик джагран[5]!!! Мушавер Кардыуумов!!»
КАПИТАН ЧЕГРИНЦЕВ В СССР, тут же реагировало Представительство.
Так немного стало спокойнее. Ситуация прояснялась. Не мог же вологодский капитан перелететь во время обморока государственную границу.
– Рафик Кардыуумов! Рафик мушавер!
Афганские военные шумели, цокали, размахивали руками, что-то объясняли, хлопали его по плечам и потрясали автоматами. С удивлением смотрели на испачканную рубашку и босые окровавленные ноги. Исцарапался, гуляя по саду.
Его усадили в УАЗ. Дали воды. Мотор завелся, УАЗ круто развернулся и рванул по степи. Отлично, ему не терпелось отправить шифрограмму в Представительство с просьбой уточнить координаты места и время действия, особенно последнее, а также выслать кое-какие материалы для успешной оперативной работы в этой стране. Зажатый двумя афганскими офицерами, он ехал, сосредоточенно глядя прямо перед собой, и составлял колонки цифр. Этому искусству его обучили. Но он чувствовал, что цифр ему не хватит, все мыслимые комбинации будут исчерпаны прежде, чем он сумеет высказаться по существу.
«Кашмир»
Благополучно отслужив, Глинников вернулся домой.
Он мог бы осуществить детскую мечту и поступить в железнодорожный институт, но железная дорога его уже не волновала. Наоборот, она казалась ему символом несвободы. То ли дело – чистый лист бумаги. Здесь можно прокладывать пути во все стороны.
И верный юный корреспондент «Гудка» начал отсылать свои опусы в другие газеты и даже в журнал «Огонек». Поступил в пединститут на литфак, на заочное отделение, устроился дворником в детский сад: разгребал широкой лопатой с двумя ручками снег и под карканье ворон, крики галок и удары колокола, долетавшие с недалекой колокольни на Соборном холме, сочинял статьи для «Литературной газеты» и «Огонька». И их действительно печатали – в местной молодежной газете. Вскоре там освободилось место, и Глинников, оставив метлу и лопату, взялся добывать хлеб насущный одной только ручкой. Железнодорожника из него не получилось, воина тоже – отец отмазал, и вся группа, в которой он проходил подготовку в туркменском учебном лагере, а потом в дивизии, отправилась за речку, как там говорили, а он остался.
Не железнодорожник, не воин, и поэт лишь в душе. Но зато подающий надежды журналист. А может быть, и писатель. Он пытался что-то сочинять про пустыню, предгорья Копетдага, весенние краски степи и одного яркого сна, в котором за ним гнался магический пес по равнине, а он подбежал к дому, где поливала красные цветы черноволосая женщина, и она его впустила, он спасся вроде бы, забрался на чердак, откуда вел тоннель к обрыву: и внизу ширилась гигантская река, а на склонах гор сияли странные огни.
Краски этого сна – золотые и красные – начинали вспыхивать в мозгу, как только он запирался у себя в комнате, заправлял кассету в деку «Весны» и слушал «Лед Зеппелин». Группа вообще-то ему не очень нравилась, музыка казалась слишком жестокой, он предпочитал «Битлз», блюзы; но у «Лед Зеппелин» была одна песня, называлась «Кашмир», ее он слушал по многу раз; музыка мигом доставляла неповоротливого Глинникова в дом на равнине, и он живо представлял свой сон и оказывался на, так сказать, третьем уровне: перед ночной страной с золотыми огнями…
После отправки ребят он отыскал утерянный кем-то блокнот за тумбочкой. В блокноте были адреса некоторых из них и совершенно незнакомых людей, аккорды и слова песен, рисунок гор и девичьего профиля.
Го д спустя после демобилизации он зачем-то взял и написал по одному из адресов, в Ижевск, толстяку удмурту Харлампиеву. Вообще толстяки всегда как-то лучше понимают друг друга, чем остальные. К Харлампиеву он испытывал симпатию с первых дней в горном лагере, когда им приходилось бегать кроссы и они оказывались позади всех и вдвоем получали сержантские затрещины.
Харлампиев не ответил, но и письмо не вернулось. Значит, кто-то его получил. Ну что ж, Глинников особенно не расстроился. Просто ему интересно было узнать, как сложилась судьба у этого толстяка; в каком-то смысле тот был его двойником…
Из Афганистана доходили глухие вести; дела там шли скверно.
Глинников чувствовал себя спасшимся. Ему повезло, что поделаешь.
Афганцы возвращались домой, заставить их молчать – задача слишком мудреная. Но пропаганда пела свою песенку. Пропаганда – тысячеголовый персонаж истории, помесь гидры с сиреною. Глинников в молодежной газете тоже пел осанну, а попробовал бы не петь. У него уже не хватало сил бросить эту привычку – писать, уже он навсегда стал рабом чернильным. Хотя периодически и ввергался в пучину ностальгии, уловив запах железной дороги. Вести поезд где-нибудь в Алтайских горах, а не торчать на отчетно-выборном собрании райкома комсомола. Остановиться где-нибудь на Транссибе, спуститься с насыпи к воде – к Байкалу, а не участвовать в рейде по барам и ресторанам с целью выявления музыки сомнительной или враждебной нашим идеалам направленности (в то время, как у тебя в душе звучит враждебный манящий «Кашмир»). Да лучше снег грести в детском саду «Орленок», в подсобке с метлами и лопатами наливать из термоса горячий чай, пить с баранками, слушая посвист снегиря на ветке и удары колокола и думу думая о судьбе…
Вот если бы Одиссей все-таки перехитрил товарищей из ахейского военкомата, думал Глинников, и они оставили его в покое – что тогда? Войны его отказ не предотвратил бы. А вот «Одиссею» не напели бы аэды.
Не то чтобы Михаил Глинников чувствовал в себе гомеровские силы, но что-то определенно чувствовал, какие-то способности. И ему, конечно, хотелось написать что-тонастоящее.И еще он думал, что, наверное, был бы другим, если бы набрался тогда мужества разделить общую долю. Действовал бы решительней? был бы целеустремленней? Его цельность не разъедала бы дурацкая виноватость. В чем он виноват? Но чем громче говорили об Афганистане, тем глубже в него проникала какая-то ржа.
