Всеволод Иванов - Проспект Ильича
Свеча иногда горит плохо. Но достаточно ее поставить в подсвечник, чтобы она, как бы наполнившись гордостью, выпрямилась и стала светить хорошо. На третий день безуспешных попыток Матвея, к нему подошел товарищ П. Он с удовольствием оглядел линию молчаливых станков, послушал шипение и шлепанье чересчур длинного приводного ремня и сказал с радостью:
— Вижу, дело выйдет!
Он ничего не понимал в производстве, но одобрение он считал главным стимулом часто повторяемого им слова «дело». Помогло оно и на этот раз. Вдруг, словно бы Матвея вставили в подсвечник. Он увидел по-иному станки, высокие, покрытые грязью и бледными растениями, стены, всю возвышенность и необычность дела, все то, что поэты называют романтичностью, а народ — дивом… Матвей сказал:
— Хочешь знать, какой тоннаж будет выработки?
— Ясно.
Матвей назвал цифру. Товарищ П., как всегда он это делал, взял первую попавшуюся тряпку и вытер ею взволнованное и пораженное лицо. Пусть тряпкой только что вытирали станок, пусть она отдавала керосином, — все равно товарищ П. был счастлив.
— Дело, — сказал он кратко, но так выразительно, что дрожь восторга пронизала Матвея. — Дело! Проси, что хочешь, — помогу и как фельдшер и как начальник отряда.
На другой день Матвей узнал, что Полина вернулась «с дела». Тот же фельдшер П. сообщил Матвею, что сейчас она «подводит письменно итоги», а, подведя их, придет к Матвею, чтобы договориться о совместном возвращении.
Глава двадцать вторая
Матвей очень желал видеть Полину — и немножко опасался этой встречи. Одно мгновение, в особенности в начале пути сюда, он подумал было опять: а не любовь ли, как говорит Мотя, влечет его к Полине, а, значит, — и за рубеж? Нет! Его вела ненависть. Он желал наполниться ею до краев, желал своими глазами увидеть то, что наделали фашисты в его родных местах, где еще не остыли следы его детских ног, где рама в школе, возле которой он сидел за партой, еще не переменена, да и стекло то же самое. Он желал, чтобы его ученик, которым он считал Полину, с честью выполнил данное ему поручение и не опозорил учителя, а если ученик не выполнит, то он исправит невыполненное. Его вело правильное чувство! Ненависть — вот разрыв-трава древних сказок, которая раскрыла ему все двери, привела сюда, в эту старую каменоломню, — тоже картинку из сказок, — чтобы завертеть зубчатые колеса станков, резать и точить гремящий металл, найти способ достать порох…
Ему хотелось, чтобы Полина удачно выполнила поручение генерала Горбыча. Еще до перехода рубежа, он слегка сомневался в ней, но когда он увидел первую сгоревшую деревню, первый труп измученного селянина, первого повешенного, он понял, что его мысли о возможности ее предательства — вздорны и обидны для нее. И ему еще больше захотелось, чтоб она действовала ловко, умело и быстро.
Необходимо, чтоб она свершила подвиг, совершенно необходимо! Ее подвиг, и вообще все ее поступки напоминали ему родину, ту, которая стоит там, держа в руках оружие, — за рекой, за самолетами с красными звездами на крыльях, время от времени появляющимися из-за реки. Полина была часть его дела, которым он гордился. Она вышла снизу. Еще месяц с небольшим… Нет, Матвей даже не хотел и думать об ее прошлом. Как бы смутно и спотыкающе оно ни было, теперь она имела полное право на имя друга и товарища!
«И даже больше того! — вдруг подумал он с опаской, такой, что ему даже захотелось оглянуться: не подслушал ли кто его мысль? — Ведь ты, Матвей, теперь на неправом пути? Ведь ты так ошибся, как ниже и нельзя. Ведь ты обманул доверие рабочих, которые не для шутки же назвали тебя полковником? Беспечность мыслей, прихоть привели тебя сюда. Ненависть? — Не оправдание. Ненависть, ты, как большевик, должен был испытывать к врагу и не видя его, не осязая его преступлений. Миллионы, наполненные ненавистью к фашизму, идут на фронт, и тысячи из них погибают, так и не видя врага, сраженные его снарядами и пулями. Что же, им всем надо пробираться через фронт, лгать партизанам, притворяться, что тебе даны какие-то особенные поручения? Нет! Плохо, Матвей! Дисциплинированная, слабая женщина, Полина Смирнова, куда лучше и тверже тебя, прославленного стахановца. Уж лучше бы ты пошел за ней из-за любви! Тут всякий самый строгий судья, разведет руками и скажет: ‘‘Да, любовь! Это, знаете, того… материя<’’>. Здесь не вредно допустить и терпимость в отношении Матвея. А то что, занесся невесть куда и измеряет поверхность всех событий только своим разумом. А он, твой разум, тьфу!..»
— Вы надолго сюда, Матвей Потапыч? — спросила Полина.
Голос у ней звучал с прежним почтением, и глядела она на него так же, как глядела, когда спрашивала, нужно было помочь ему в разметке на металле. Она ничего не подозревала, как и остальные… На это было больно глядеть. Конечно, жизнь не шахматная доска и люди не фигурки шахмат, да и на шахматной доске бывают тоже замысловатые положения. Но все же!..
— Уйдем вместе! — сказал он сухо.
Полину в каменоломню привел товарищ К., начальник разведки партизанского штаба, до войны в крупном районном центре преподававший языки. Собой он был высок, строен и вообще держался с достоинством, как литаврщик. Каким образом в своей учительской карьере он накопил уменье вытаскивать и отыскивать разные сведения — объяснить было невозможно; он же предпочитал некую таинственность, издавна подписывая жене письма латинским «Н». У него было лицо фанатика, постоянно выигрывающего во всех своих замыслах.
— Счастливо отделались? — спросил его Матвей.
Не желая отвечать на вопрос, учитель сказал:
— Да, раньше здесь были хорошие охоты, а сейчас всю дичь распугали.
На этом разговор с начальником разведки и окончился. Часа два спустя, он вернулся и сказал, что пробраться к городу трудно и придется обождать дня два. Полина взволновалась. Тогда он отвел ее в сторону от Матвея и тихо сказал, что зашифрованные сведения, добытые ею, они отправят с «одним товарищем». Ее же Полину, приказано беречь, и он не может взять на себя ответственность за ее доставку именно в этот час. «Кто знает, куда выкарабкаешься?» — добавил он многозначительно, легкими шагами отходя от нее.
— Не отправляют? — спросил Матвей.
— Да. Говорят: труднопроходимо.
— А не из-за меня ли? Мне еще денька три их надо инструктировать…
— Ну, что вы, Матвей Потапыч?
— Война войной, но и в войне у каждого свои интересы.
Она, уважая его большие знания жизни, не стала с ним спорить. Они обошли станки, сопровождаемые рабочими, которых понемногу, из разных мест, свозили в каменоломню партизаны. Что-то высоко драматическое и прекрасное, в духе Художественного театра, чудилось ей, когда она, иногда задевая локтем талию Матвея, шла с ним рядом, среди этих станков, каждый из которых имел свою, необычайно яркую историю. А что говорить о людях? Она даже немножко боялась глядеть им в лица, так они были грозно-прекрасны и, словно цветы, которые садят по шнурку, выровнены в каком-то удивительно мощном порыве труда и борьбы. Пусть некоторые из них покашливали от сырости, наполнявшей воздух каменоломни, пусть некоторые сморкались, а один все одергивал рубаху, которая у него лезла кверху, обнажая тощий, исцарапанный живот. Пусть! Полина знала, что такое человек.
До самой поздней ночи она не могла отделаться от этих возвышенных дум, она держалась за них, как держится рулевой за румпель руля, и они влекли ее далеко-далеко. Она засиделась в каменоломне до поздней ночи. Матвей вышел проводить ее. Звезды в высоком и необыкновенно чистом небе блестели так, как будто готовились идти в какую-то неслыханно удалую атаку. Гам в болоте утих, робко колыхнулся камыш и опять замер, устремив в небо пестрые по очертаниям верхушки.
— Как-то у нас на Проспекте? — сказала Полина, глядя в небо.
— Бомбят на уничтожение, — ответил Матвей. — Немецкое радио передавало, мне товарищ П. сказал, что продовольственные базы в городе разбомбили.
И он глухо добавил:
— Нет ничего страшней, когда хлеб горит.
— Немцы много врут, Матвей Потапыч.
— Знаю. Они врут, когда говорят, что хлеб у нас захватили. А вот врут ли, когда кричат, что хлеб у нас сожгли…
— Подвезем.
— Подвоз отрезают.
Эти два слова прозвучали как останавливающая внезапная стрельба. Они испугались и замолчали.
Немного погодя, Полина стала рассказывать о том, как она побывала у немцев. Ей хотелось отвлечь его от мыслей о городе — и оттого рассказ у ней получился горячий и притягивающий. Матвей ярко представил себе поле, которое она пересекала. Словно зубчатые штемпеля, отпечатывались в лиловом небе с редкими, белесыми, предутренними облаками силуэты танков. Между танками, прикрывшись шинелями, спали, прямо на земле, баварцы. Где-то в стороне звякнуло ведро, послышалось боязливое ржанье лошади, будто ее пугали эти металлические возы. Полина ощущала в груди неприятное и в то же время задорное дерганье сердца.
