Влад Ривлин - Палестинские рассказы (сборник)
– Он всю жизнь страдал от того, что лишился лица, – вдруг сказала она, когда мы возвращались с ней из клиники, где дядя провёл долгие годы. Все формальности были соблюдены, и, забрав картины дяди, мы как будто подвели черту под целой эпохой, связанной с жизнью Йосифа.
– Лишился лица? – удивился я.
– Да, – спокойно подтвердила Мирьям. – Отсутствие лица заставляло его страшно страдать.
– О чём ты? – удивился я, – что было у него с лицом?
– Это долгая история, – устало ответила тетя. – Может быть, когда-нибудь я и расскажу тебе об этом, – неопределённо пообещала она.
Я не стал дожидаться, пока она расскажет мне, и спросил сам:
– Это как-то связано с той историей?
– Да, – ответила она. – Именно с этой «истории», как ты её назвал, и началась его болезнь.
Я остановил машину возле одного из своих самых любимых мест, где мы когда-то часто собирались с друзьями. Мы сели за один из столиков, и я заказал кофе. Закурив, Мирьям начала свой рассказ.
– О том, что написал С. в своём очерке, я знала уже давно – обо всём этом мне рассказал сам Йосиф. Рассказал во всех подробностях – и как воевали, и как убивали. В ту войну он командовал одним из подразделений, которое штурмовало город. И именно его рота первой прорвала оборону города. Он стал героем той войны и перед ним открывались большие перспективы.
Поначалу всё складывалось для него удачно, но вдруг он начал испытывать приступы стыда. Сначала это были лишь мысли, которые появлялись в его сознании совершенно неожиданно и как будто случайно. Он гнал их от себя и быстро находил оправдание своим действиям. Но потом эти мысли стали посещать его всё чаще, а с ними появились раскаяние и стыд за содеянное. Ему предлагали различные должности, но он от всего отказался и старался быть как можно более незаметным. Приступы стыда и страха посещали его всё чаще, он стал болеть, потом всё реже выходил из дому, а потом и вовсе замкнулся.
– Он боялся, что всё раскроется?
– Да, этого он боялся всю жизнь. Стыд и страх раскололи его личность на несколько частей, как молния дерево. Но главная его проблема заключалась в потере лица.
– В каком смысле? – спросил я.
– В том смысле, что он боялся самого себя, боялся признаться себе в том, кто он на самом деле. Вместо этого он пытался придумать себе маску. Их у него было много.
– Это началось тогда, во время той войны? – спросил я.
– Да, – ответила Мирьям. – Штурм города начался с массированного обстрела, после которого все улицы были завалены трупами. Там погибли целые семьи. Тела убитых потом собирали и хоронили ещё несколько недель. Среди убитых были старики, женщины, дети… Но тогда это никто не брал в расчёт. Городское ополчение отчаянно сопротивлялось, первые атаки нашей армии были отбиты, и ополченцам даже удалось оттеснить наступавших на восемнадцать километров от города и снова овладеть деревнями, которые были ранее заняты нашей армией. Но потом начался новый штурм и наши части обрушили на город всю имевшуюся у них огневую мощь. Подразделение, которым командовал дядя, первым ворвалось на окраины города. Оказывать сопротивление было уже некому – все дома на окраинах были либо разрушены, либо изрешечены пулемётными очередями. Живых в этих домах уже не было. Они либо погибли, либо бежали – кто мог. Всё сопротивление сосредоточилось в центре города, и, когда Йосиф со своим подразделением вышел к центру города, из городской ратуши по ним ударил пулемёт. Этой пулемётной очередью был смертельно ранен его близкий друг, с которым они бежали от немцев в начале войны, а потом скрывались в лесу. Пули буквально изрешетили его и умирая он отчаянно пытался ухватиться за что-то лишь ему одному видимое, как будто то была ускользающая от него жизнь. Йосиф пытался остановить кровь из ран умирающего друга, но та хлестала, как вода из сорванного крана, и он ничем уже не мог помочь другу, лишь обнимал бьющееся в конвульсиях тело. Смерть друга лишила дядю разума. Когда бой закончился, ему сообщили, что возле железнодорожной станции прячется несколько сот арабов, и, возможно, они вооружены. Он тут же сел в джип и рванулся туда. Оказалось, что там прятались несколько семей – женщины, дети, старики. Были там и мужчины. Сколько было всего там людей, дядя не помнил, скорее всего, несколько десятков. Все они были беженцами и спасались от войны. Увидев солдат, эти люди побежали через железнодорожное полотно в надежде спастись в ближайшей оливковой роще. Но дядя начал расстреливать их из пулемёта, установленного на джипе. Он стрелял и не мог остановиться до тех пор, пока у него не кончились патроны. При этом он не испытывал ничего, кроме злорадства. Он говорил мне, что в этой радости было что-то очень похожее на то чувство, которое испытываешь в момент оргазма. Ему хотелось стрелять и стрелять в этих людей и видеть как они падают.
– Мои руки, – говорил он, – будто приросли к пулемёту, и мы с ним стали одним целым.
– Он сам тебе об этом рассказывал? – спросил я.
– Да, – ответила она, еле сдерживая слёзы. – И ещё он сказал, что в тот миг и потом тоже, он убивал бы их снова и снова, если бы у него была такая возможность.
– Он мстил за друга?
– Нет, это уже было что-то вроде помешательства. Спустя какое-то время он не испытывал ничего, кроме полного безразличия ко всему вокруг.
– У меня было такое ощущение, будто во мне умерло все живое, – рассказывал он мне. Потом он вдруг стал вспоминать убитых им людей. Особенно ему запомнилась молодая женщина – мать маленькой девочки, которая умирая пыталась закрыть своим телом дочь. Это видение приходило к нему всё чаще и чаще, и наконец он стал испытывать раскаяние. Сначала слабое, потом всё более и более сильное. От этого раскаяния он мучался почти физически. Кроме того, его стал мучать жгучий стыд за содеянное и он старался избегать бывших сослуживцев и всех, кто так или иначе были участниками или свидетелями той страшной сцены. Он уволился из армии, хотя ему предлагали более высокую должность и стал сторожем на фабрике в кибуце. Ему предлагали стать начальником охраны на фабрике, но он отказался. Он как будто хотел стать как можно незаметнее. Угрызения совести мучили его всё сильнее, и вот тогда у него проявились первые признаки болезни. Он вдруг ни с того ни с сего начинал кричать и ругаться. Иногда это происходило вдруг, среди бела дня, но гораздо чаще ночью. Переполнявшие его чувства неожиданно извергались из него в виде грязных ругательств или отчаянных криков – он уже не мог себя контролировать. Он начал сильно пить и конфликтовать с соседями, которые жаловались на него и пытались приструнить. Когда соседи пытались это сделать, дядя впадал в ярость и кидал в них всё, что попадало под руку. Он стал ужасно раздражительным и взрывался по любому поводу. Приступы ярости сменялись у него ощущением полного бессилия, и тогда он чувствовал себя жалким и ничтожным. Он плакал от жалости к себе, потом вспоминал убитых им людей и ему становилось страшно. От страха он мучался не меньше, чем от угрызений совести. Он почему-то внушил себе, что кто-то из расстрелянных им людей выжил и смертельно боялся встречи с этими людьми. Страх парализовывал его неожиданно. Это могло произойти в то время, как он затягивался очередной сигаретой или пил виски, или просто шёл по улице. Больше всего он мучился по вечерам и ночью. Он мог часами неподвижно сидеть в кресле или валяться на диване. Он перестал бриться, редко мылся и менял одежду… Короче говоря, он стал опускаться. На работе его терпели, учитывая прежние заслуги, и у него даже было личное оружие. Однажды, во время очередного дебоша он схватился за оружие и вновь испытал то страшное наслаждение, которое испытывал там, на железнодорожной станции, расстреливая беженцев. Он открыл стрельбу, но, к счастью, никого не убил и не ранил. Злобное чувство радости от собственного превосходства стремительно сменилось у него ощущением бессилия и собственного ничтожества. Тогда дядя попытался застрелиться, но у него кончились патроны и он не смог этого сделать. Вот тогда-то он впервые оказался в психиатрической клинике. Поначалу это была клиника для солдат и офицеров, но потом туда стали поступать и обычные больные. Первым, кто лечил дядю, был доктор Штерн. У этого человека была непростая судьба. С виду это был маленький, лысый старичок, который в общении был осторожным и цепким. До войны он был известным врачом в Чехии, а во время войны оказался в концентрационном лагере. Нацисты поручили ему отбирать заключённых, годных для тяжёлого физического труда. Тех, кто работать не мог, уничтожали. Штерн согласился. С тех пор, одни считали его богом, другие – дьяволом. Для того, чтобы спасти одних, он вынужден был отправлять на смерть других. «Решение за вами, доктор», – с издёвкой говорил ему комендант лагеря. После войны его дважды судили по обвинению в сотрудничестве с нацистами: один раз в Америке, другой раз уже в Израиле. Но оба раза его оправдали. Правда, слухи всё равно остались. Бывшие заключённые говорили, что он спасал тех, кто мог откупиться и отправлял на смерть других, тех, кто не мог. Но всё это были слухи. Во всяком случае, именно его приговор решал судьбу каждого. «Я был богом в аду», – говаривал он. Штерн взялся лечить дядю, потому что сам испытывал похожие проблемы. «Вы будете меня лечить?» – спросил его при первой же встрече дядя. «Я постараюсь вам помочь», – ответил Штерн. «Помочь избавиться от сумасшествия?» – спросил дядя. – Вы считаете, что я сошел с ума?» «Кого считать сумасшедшим, а кого здоровым? – уставившись на него своими большими серо-голубыми глазами на выкате, ответил вопросом на вопрос доктор Штерн. – Вы, например, можете сказать?» «Нет», – ответил дядя. «Вот и я в раздумьях, – задумчиво сказал старичок. – Сумасшествие – это совсем другой вопрос, на который мы с вами вряд ли сможем ответить. Но все мы были там…» – продолжал он. «Где там?» – спросил дядя Йосиф. «В аду, – просто ответил этот странный человек. – То, что вы называете сумасшествием, это на самом деле ад. Но дело в том, что одни из нас возвращаются из ада и живут дальше. А другие – остаются там навсегда. Вам нужно решить для себя, где будете вы.» «Разве это зависит от меня?» – удивился он. «Безусловно! – сказал старик, как будто речь шла о чём-то само собой разумеющемся. – Выбор всегда за вами. В зависимости от того, чего вы желаете больше – жить в реальном мире или в своём собственном, который вы придумали себе.» «Что значит придумал?! – встрепенулся дядя. – Вы считаете, что ничего не было, что всё это моя выдумка?!» «Давайте подойдём к этому вопросу по другому, – примиряюще сказал доктор, – и поговорим о том, что мешает вам жить». «Мне мешает то, что я сделал и теперь уже не могу исправить.» «Это и есть сумасшествие – жить прошлым», – сказал доктор. «А как можно жить без прошлого?» «Очень просто – оставить прошлое прошлому и жить настоящим.» «У вас получилось?» «Вполне, иначе я бы сейчас с вами не разговаривал. Видите ли, – продолжал доктор, – можно, конечно, без конца рыться в прошлом, отыскивая корни вашей… – он запнулся и после некоторой заминки поправился, – вашего состояния. Но не проще ли глубоко-глубоко зарыть эти корни и просто жить?» «Жить без прошлого?» – удивился дядя. «А что такое ваше прошлое? – с вызовом спросил доктор. – То, что вы совершили? А где свидетели, где жертвы, кто об этом вообще знает и помнит кроме вас?! – всё больше распаляясь и срываясь на крик, говорил доктор. – А если нет свидетелей и уже давно нет жертв, то всё существует только в вашей фантазии!» «Возможно, свидетели есть», – возразил дядя. «Есть?! – снова с вызовом сказал доктор. – Тогда почему они все молчат?! А я вам скажу почему! – с торжествующей улыбкой воскликнул доктор, – потому, что им всё это не нужно и это только ваша фантазия! – с победоносным видом заключил он. –Запомните, – продолжал он уже тоном ментора, – нет ни бога, ни дьявола… Только вы и всё, что вы себе навыдумываете. Я знаю это очень хорошо. Есть только жизнь и смерть, и ничего больше! Человек сам себе и судья, и прокурор, и адвокат. Вам нравится себя судить? Или вам нравится играть роль адвоката? А может, вы снова хотите почувствовать себя в роли бога?! Вам ведь понравилась роль бога, и вы хотите вернуться обратно в ад, чтобы там продолжать играть роль бога?! Признайтесь!» – доктор весь покрылся испариной, его глаза сделались совершенно безумными. «Хорошо, с прошлым всё ясно, – успокоил дядя доктора, – но как быть с настоящим?» «А что с настоящим?» – удивился доктор. «Я, например, никак не могу понять, кто я?» «То есть как?» «Так, – ответил дядя, – я смотрю на себя в зеркало и вижу там кого-то другого, например несчастного, перепуганного ребёнка, каким был когда-то в детстве, или опустившегося, небритого человека, или… И я уже не понимаю, где роли, которые я играю в этой жизни, а где я сам». «Мы все играем роли», – возразил доктор Штерн. «Вот именно, мы все играем роли, но при этом есть ещё наша собственная личность, которая не меняется, даже когда мы играем роль». «Вы уверены?» – с ехидством спросил Штерн. «Уверен», – ответил дядя Йосиф. «А я вот не уверен, – сказал доктор, – человек – это то, чем он себя ощущает». «Вот у меня и нет этого ощущения, я как будто умер». «Не только вы», – уже серьёзно сказал доктор. «То есть?» – недоуменно переспросил дядя. «Большинство людей, живущих на земле, вовсе не думают о том, где они сами, а где те роли, которые они играют. И это правильно, потому что когда человек пытается разглядеть в себе самом больше, чем ему дано видеть, он начинает сходить с ума. Это всё тот же поиск корней, которые вместо того, чтобы тащить из земли, лучше поглубже зарыть в землю. Роль, маска вместо лица – они защищают нас и позволяют жить. Без этой маски человек не может жить точно так же, как не может жить без кожи». «Вы предлагаете мне жить с маской вместо лица?» «Да, именно это я вам и предлагаю. Иначе вы вернётесь в ад, из которого так мечтаете вырваться. А маску мы вам подберём, – уверенно пообещал доктор, – на все случаи жизни». «Хорошо, – согласился Йосиф, – это всё равно как протез, только для души». «Да, вы правы, – вздохнул доктор. – Поезжайте отдохните, вы теперь человек свободный, а вашей пенсии вам вполне хватит, чтобы жить так, как вы пожелаете». Он последовал рекомендациям доктора Штерна и уехал на Север. Находясь на природе, человек воспринимает всё и думает совсем не так, как тогда, когда находится среди других людей. Многие обиды, печали, амбиции теряют смысл на фоне природы. Тебе просто хочется жить, наслаждаясь жизнью и плюнуть на всё. «Хватит! – решил он для себя, решил всё забыть. – Хватит!» «Свидетелей нет, – снова вспомнил он слова профессора, – всё существует только в вашем воображении». «Каждый человек сам себе и обвинитель, и адвокат, и судья», – сам себе повторял он слова доктора. «Я не собираюсь себя судить!» Он убеждал себя в этом, но никак не мог избавиться от ощущения, что это не его, а чьи-то чужие мысли, которые ему как будто кто-то нашёптывает, а он лишь соглашается с ними, потому что от этого ему легче. Глядя на озеро и покрытые лесами горы, он как будто совершенно успокоился и больше уже не думал об убитых им людях. Два дня ему это удавалось. Большую часть своего времени он проводил либо на озере, либо путешествуя по окрестным горам. Но вдруг, сидя в одном из местных кафе, он явственно увидел убитую им женщину, которая пыталась собою закрыть от пуль свою дочь и внутри у него всё похолодело. «Ешь, наслаждаешься жизнью? – спросила женщина, глядя на него своими огромными глазами. Он явственно слышал её голос. – А я мертва. Ты всех нас убил!» Кусок мяса вдруг застрял у него в горле, и он стал задыхаться. Он судорожно схватился за горло, будто пытаясь освободиться. На помощь ему бросились хозяин кафе и его дочь. Вызванные ими врачи скорой помощи откачали дядю. Вернувшись, он узнал, что доктор Штерн застрелился в собственном кабинете. Это произошло под вечер, когда доктор закончил приём пациентов. В тот день он вёл себя как обычно, на работу в клинику пришёл как обычно гладко выбритым в тщательно отглаженной одежде и даже шутил с персоналом. Единственным необычным в поведении доктора в тот день было то, что он не пошёл обедать в столовую для персонала, хотя делал это всегда, появляясь в столовой ровно в два часа дня. Смерть доктора разрушила все попытки дяди соорудить протез для своей души. Выйдя из клиники, он пытался найти убежище в религии и поступил в ешиву. Но, проучившись там год, вскоре бросил ешиву. «В священных книгах есть всё, кроме ответа на мой вопрос», – говорил он мне потом. Он и со священником в Церкви говорил, каялся в грехах, жаловался, что мучают его кошмары.
