Йозеф Секера - Чешская рапсодия
Бартак, но привычке придерживая саблю, заглянул к лошадям, поинтересовался, как они ухожены, и подошел к теплушке кавалеристов. Те уже поели. Накормив и напоив своих «драгоценных зверюшек», как ласково называл коней Ганоусек, они теперь носили им воду про запас.
— Я чувствую себя здесь, как факир на гвоздях, — сказал Ян Шама Бартаку.
— Это хорошо, по крайней мере не заснешь, — улыбнулся Бартак.
Шаму эти слова смутили: он ведь и так был начеку! Командир пристально посмотрел на него, словно хотел прочесть на его румяном лице свои собственные мысли и, немного нахмурившись, сказал вдруг:
— Не думай, Шама, я не шутки шучу, мне не до смеха. На эшелон, шедший впереди нашей дивизии, напали казаки. Машинист оказался находчивым малым, поддал пару и увел эшелон, но и казаки не раззявы: они открыли с тачанок пулеметный огонь и палили, пока поезд не ушел. Убит дивизионный комиссар: очередь по животу прошила, он еще целый час мучился. Мы с ним даже не познакомились как следует… Пока никому ни слова. Да, далеко немцам до казаков!
Бартак, выругавшись, ушел, предоставив Шаму его мыслям.
Гибель комиссара не осталась тайной — о ней рассказали красноармейцы из Рабоче-крестьянского полка. Начдив Киквидзе собрал командиров. Книжек явился в новеньких казачьих сапогах. В штабном вагоне нечем было дышать, люди курили и спорили. Заместителя начальника дивизии засыпали вопросами. Киквидзе тоже громко спорил, но скорее для того, чтоб скрыть свои сомнения. Он почти не знал своих командиров, и ему еще трудно было судить об их боеспособности. Всесильный Носович из царицынского штаба Красной Армии не желает, чтобы дивизия Киквидзе принимала участие в боях под Царицыном. Киквидзе не собирается ему подчиниться — он не доверяет Носовичу, который только что снял генеральские погоны. Подвойский же сказал ясно: «Василий, удерживай магистраль!» Киквидзе ударил кулаком по столу.
— Придется немножко попартизанить! — воскликнул он недовольным хрипловатым голосом. — Я сам буду руководить операцией. Вы поняли, товарищи? Нарком на нас надеется, Царицын тоже. Нам хоть и придан бронепоезд, но полагаться нужно прежде всего на самих себя. У кавалеристов работы будет больше всех. Мы должны быть готовы к жестоким боям! В нашем распоряжении лишь один надежный механизм — собственное сердце!
Командиры кавалерийских полков, совсем еще молодые, словно из сухожилий сплетенные ребята, ерзали на табуретках, напряженно слушая, что говорил им Киквидзе о тактике партизанской борьбы. Понимаем, повторяли они. Исполним, отвечали комиссары. Вид у них был не такой уж воинственный, но начдив был ими доволен. Вдруг он обратился к Книжеку:
— Чехословацкий полк подчиняется непосредственно мне. Как ваш кавалерийский эскадрон? Сумеют чехи приноровиться к нашим седлам?
Книжек вытянулся:
— Так точно! Мои кавалеристы в большинстве драгуны. Здесь их командир, Войтех Бартак. Он был гусарским офицером.
Войтех Бартак вскочил — сабля стукнулась о голенище — и стал как вкопанный. И тут сказалась грузинская натура начдива: он так посмотрел в глаза Бартака, что тому показалось, будто взгляд этот распахивает ему грудь.
— Я уже слыхал о вас, товарищ, и надеюсь, мы поймем друг друга, — сказал Киквидзе и обратился к комиссару Чехословацкого полка, затянутому в кожанку.
— Ну, а вам, товарищ Кнышев, мне нечего объяснять. Полк впервые идет под казачий огонь. Я, правда, видел чехов в бою у киевского моста и под Харьковомг видел± как они вцепились в немцев, но психологически атака казаков совсем другое дело. Обратите особое внимание на товарища Бартака.
Комиссар только головой кивнул. Он понял все по одному взгляду Киквидзе.
Командиры стали расходиться, но начдив задержал Бартака и подвел его к карте на стенке вагона — она закрывала целых два окна.
— Вот тут мы, — сказал Киквидзе, показывая на карте вместо указки длинным тонким кинжалом с инкрустированным черенком, — Мне нужно знать, занята ли эта высотка казаками. Это всего в трех верстах отсюда, но черт его знает… Поедете один, чтоб не привлекать внимания. Конь у вас хороший? — Лицо начдива сейчас доброе, и Бартак слушает со всем вниманием.
— У меня пятилетний адаевский киргиз, — ответил Бартак.
— Хорошо выбрали. Ну, возвращайтесь благополучно, орел!
Бартак поспешно ушел, а Киквидзе вернулся к карте. Поводив тонким лезвием кинжала по линии железной дороги между Царицыном и Алексиковом, он воткнул кинжал в стол, вынул из кармана гимнастерки сухарь и, грызя его, подумал: «Застать себя врасплох я не позволю!»
Он подошел к двери соседнего отделения и позвал заместителя.
В эшелонах было оживленно. Из Царицына прибыл бронепоезд. Паровоз находился в середине, состава, а в голове и в хвосте поезда были платформы с материалом и инструментом для починки колеи. Посредине головной платформы, в проходе между штабелями рельсов и шпал, стояла начальница бронепоезда. Одета она была в черкеску — вот-вот пустится в пляс! — и на ее широком смуглом лице было написано легкое женское пренебрежение ко всему, что ее не касалось.
— Смотри, — улыбнулся Петник, обращаясь к Ганзе, — хороша, правда? Не хочешь, Беда, встретить ее поцелуем? Сделал бы я это за тебя, да брюнетки не в моем вкусе, а ты на нее глядишь, как на теплую колбасу из свиных потрохов.
Ганза метнул в приятеля ледяной взгляд. Вытерев пальцем нос, он отрезал:
— Я на ее пистолетик смотрю — двенадцатизарядный!
Не очень-то мне хочется получить все двенадцать пуль разом. К тому же она анархистка, и под ее началом чуть ли не втрое больше людей, чем у нашего начдива, так что поцелуев у нее может быть столько, сколько она захочет.
— А разве анархисты позволяют командовать собой? — засмеялся певун Костка. — Пулпан говорит, зсерка она. И вообще, знаешь, анархисты объявили женщин общей собственностью, как же они тогда сделали ее своим командиром?
— А что? Может, это они нарочно.
Беда не договорил: бурей ворвался к ним Бартак. Расседлав жеребца, он положил оружие на полку и скребницей начал чистить коня. Петник и Ганза принесли солому, свили в жгуты и стали помогать Бартаку. Им очень хотелось услышать, с чем он вернулся, но спросить не решались. Беда посапывал носом. Вот уже почти год, как он наблюдает за этим чернокудрым молодцом. Бывший офицер, теперь их командир, а сам чистит коня, даже когда падает от усталости. Неужели у его отца в Чехии всего-то и хозяйства, что корова в плуге? А парень разбирается в лошадях, словно с детства кобыльим молоком вспоен. Или в офицерской школе выучился?
— Что же дальше? — вырвалось у Ганзы, снедаемого нетерпением.
— Казаки поблизости, — коротко сказал Бартак. — Скажи ребятам, пусть смажут карабины.
Аршин хотел было еще что-то спросить, но ему помешал внезапный шум: кавалеристы заспорили из-за какой-то подмененной шашки, причем особенно выделялся голос Шамы.
— Когда прибыла Маруся? — спросил Бартак.
— Какая Маруся?
— Та, что на бронепоезде. Она привезла начдиву гостя из Царицына.
— С час назад. Мы как раз ею восхищались. Вот, должно быть, смелая баба!
Тут Ганза заметил вдруг, что Черкешенка, высоко подняв голову, прошла мимо них. Впереди нее шагал костлявый хмурый мужчина. Ганза толкнул Бартака под бок. Тот что-то проворчал в ответ, но из-за шума нельзя было разобрать, что именно.
— Заведи моего жеребца в загон, — приказал потом Бартак Петнику, а сам пошел к вагону Сыхры. Ганза иногда завидовал пружинистой походке и стройной фигуре Бартака, но сейчас он проводил его теплым взглядом. «Буду держаться его, — сказал он себе, — парень моложе меня, но я у него многому могу научиться». Бедржих оглянулся.
Станция — настоящий военный лагерь. На перронах торчат гражданские с узлами у ног. Все они куда-то торопятся и среди солдат чувствуют себя неважно. Останавливают железнодорожников, расспрашивая, когда пойдет нужный поезд. Этот мир, однако, не привлекал Аршина — куда ни глянь, всюду красноармейцы, молодые, старики, рабочие с фабрик, казачьи сынки, странные люди непонятных профессий, женщины с подоткнутыми юбками. Вот это удовольствие для глаз! Беда Ганза — колесник и кучер, он оценивает человека по тому, как тот берется за работу, ну, а из всех этих людей в полувоенной одежде он доверяет только тем, у кого красные звездочки или ленточки на шапках. Не нравится Ганзе команда бронепоезда. Слишком разношерстна она, какое-то сборище шутов. Одеты кто во что горазд, пулеметные ленты — по-матросски крест-накрест на груди, словно боятся щекотки. Вот ребята из заамурских кавалерийских эскадронов Ганзе куда приятнее. Шапки заломлены набекрень, как гребешки у молодых петухов, да они и есть молодые петушки. Видал он их в Тамбове на учении — видно, седло было их колыбелью.
