Яков Михайлик - Соколиная семья
Обладая такими высокими боевыми и моральными качествами, гвардейцы, не боясь быть нескромными, имели право уже в ту пору повторить суровое изречение известного русского полководца Александра Невского – грозы псов-рыцарей и других врагов Отечества: Кто с мечом к нам войдет, от меча и погибнет.
Третья весна
Не переводятся русские люди,
Крепнут, мужают
В лишеньях войны.
Трубы заводов
И жерла, орудий
Общею яростью раскалены.
Михаил СпировОгненный шквал все дальше и дальше уходил от берегов волжской твердыни, и мы, находясь в Пичуге, как бы оставались уже в глубоком тылу. А на отдаленной периферии громадного полукольца, опоясывающего сталинградскую округу, кипели жестокие бои. Насмерть шла борьба на Северном Кавказе и Верхнем Дону, на Украине и под Ленинградом, на центральном и северо-западном участках советско-германского фронта.
Однополчане все чаще поговаривали о том, что в такое время отсиживаться в затишье – совесть мучит, что пора бы снова в бой, туда, где нужны быстрокрылые наши яки, обстрелянные в воздушных схватках бойцы. Начали забываться усталость и ранения, отступать от сердца горечь утрат и потерь. Отступать, но не изглаживаться…
— Как ты думаешь, Яш, жив Поселянов? — с робкой надеждой спрашивает меня Лимаренко.
В разгар битвы над Волгой самолет Поселянова загорелся в воздухе, и лейтенант выпрыгнул с парашютом за линией фронта.
— Если удачно приземлился, то жив, — ответил я Василию.
Лимаренко вздохнул:
— Самое страшное – плен… Поселянов и раньше горел, когда летал на Пе-2, но, как знаешь, добрался до своих. А теперь уже который день нет парня…
— Не разводи панихиду. И без тебя тошно.
А тошно мне было потому, что я знал: если бы Поселянов мог, он давно бы пришел. Раненный, обожженный, но пришел бы. Значит, не сумел. А почему не сумел – одному ему – известно.
— Жалко его, — обронил Василий, — веселый человек был.
— Почему был?
— Так нет же его с нами, — не унимался Лимаренко. — Никогда лейтенант не унывал, всякие были и небывальщины рассказывал, про деда своего смешные истории вспоминал… Ты летал с Поселяновым, Яш?
— Летал.
— И мне приходилось. Быстро освоил як, и не из робких летунов был.
— Да, в трусости его не обвинишь.
— Это не то что…
Я знаю, о ком говорил старший сержант. И я бы не назвал фамилии этого человека. Его расстреляли перед строем. Перед всей дивизией…
Труса привезли на аэродром под вечер. Привезли под конвоем.
Голова его была опущена: стыдно смотреть на тех, с кем летал. Стыдно потому, что ни разу не был искренним. Обманывал ребят. Обманывал из-за трусости. Он всегда находил причину, оправдывающую его возвращение с боевого задания. Жаловался на плохую работу мотора, обвинял техника в неисправности самолета, кричал – да, кричал! — на оружейников: Отказало оружие!.. А у него плохо работала совесть, неисправна была душонка, отказывала честность. Жалкий, надломленный стоял он перед нами. Представитель ревтрибунала зачитал приговор. А потом ребята вышли из строя и вскинули к плечу оружие.
— …Именем Союза Советских Социалистических Республик…
Трус обезумевшим взглядом молил о пощаде. Пощады нет. В наших глазах презрение.
Трус судорожно вскинул руки, забился в истерическом крике о помиловании. Помилования нет. Ребята сжали зубы от ненависти.
— Огонь!
Нет больше труса перед нами. На земле его труп. Нет больше труса в дивизии: он был один. Трус не успел услышать залпа возмездия, как не слышали свиста вражеских трасс те, кого он предал в небе, от кого отвернулся, кого бросил в беде.
Его никто не вспоминал, не называл. Не хотим называть и мы.
— А как ты себя чувствуешь? — вдруг спросил Лимаренко.
— Как говорят, в форме. Царапины и ушибы подживают.
— Это хорошо. На днях куда-то перелетаем, — оживился мой друг и продекламировал:
И снова бой.
Покой нам только снится.
— А покой и не снится, Вася. Может, когда-нибудь я будут у нас безмятежные сны. А пока…
— Да, пока, Яша, надо готовиться к новым схваткам. Ну, отдыхай, поправляйся. Пойду посмотрю, как там мой як. Кажется, все самолеты отремонтированы, проверены. Инженер эскадрильи Дрыга будет сегодня докладывать Балюку о готовности техники.
Лимаренко ушел, и я остался один на один с воспоминаниями о своем последнем полете…
Недавно Дмитрий Дрыга доложил командиру эскадрильи, что необходимо облетать два самолета после ремонта.
— Сейчас приведем их в порядок, заправим, опробуем моторы, и можно в воздух, — закончил он.
— Хорошо, — ответил Иван Федорович. — Михайлик облетает семерку, а другой самолет приготовьте для меня.
Такие облеты приходилось делать частенько. Выполнял их обычно сам командир или поручал мне. Я начал собираться, краем уха слушая беседу. В землянке шел разговор, как лучше использовать прицел, особенно при выполнении атак с малых дистанций. Одни утверждали, что главное – определить упреждение и в зависимости от типа самолета вынести перекрестье прицела вперед и открыть огонь. Другие не соглашались. С малых дистанций (от ста и меньше метров) никаких тысячных не нужно, подходи и бей противника.
— Правильно, — подтвердил Павел Оскретков. — Уж если стволами уперся в юнкерс или мессершмитт, то, ясное дело, никаких тысячных, открывай огонь. Результат увидишь сразу.
Все улыбнулись.
В землянку снова вошел инженер и доложил о готовности семерки к облету. Я надел шлемофон и вышел на улицу.
Небольшой ветер дул с северо-запада, и я решил, что можно взлететь с попутным ветром, чтобы не выруливать в противоположный конец стоянки, где лежали посадочные знаки из двух полотнищ.
Машина стояла поблизости от землянки. Я по привычке осмотрел воздушное пространство. В небе ни облачка, прозрачно и чисто. Вокруг тишина.
— Ну что, Терентьев, готов самолет? — спросил я механика.
— Так точно, товарищ командир, — механики, в том числе и Юрий, не называли по званию командиров экипажей, — все в порядке.
Я запустил мотор, прогрел масло, подвинул сектор газа до упора вперед. Перебоев не было. Приборы работали нормально. Можно взлетать.
Набрав высоту около двух тысяч метров и выполнив комплекс пилотажных фигур, я убедился, что на семерке можно лететь на выполнение любого задания.
Приземлился. Зарулив на стоянку, я увидел инженера. Он сообщил мне, что командир попросил облетать и второй самолет.
— А что делает Иван Федорович?
— Его вызвал Мельников к себе.
— Ну что ж, облетаем и второй, если он готов.
— Готов, готов. И даже опробован. Все в порядке.
Вскоре я повел машину на взлет. Як набирал скорость. Бегло бросил взгляд на показания приборов, контролирующих работу мотора. Температура воды быстро росла. Ничего, — подумал я, — видимо, двигатель немного перегрели на стоянке. Сейчас встречным потоком воздуха охладится, и все станет на свое место.
Шторки водяного радиатора полностью открыты, однако мотор греется. Прекращать взлет поздно: самолет набрал скорость и оторвался от земли. Температура воды поднялась до максимума. Вот стрелка уже перешла далеко за сто градусов и побежала по красной черте до упора. Аэродром кончился, за ним начался крутой овраг.
Впереди нет даже малой площадки для посадки. Выход один – садиться только на аэродром.
Як медленно набирает высоту. В кабине пар. Еще несколько секунд, и его набралось столько, что я почти ничего не вижу. Открываю фонарь кабины и впускаю свежую струю воздуха. Но это ничего не дает. Горячий пар обжигает лицо. Надо сажать самолет. Но как? Посадить прямо перед собой невозможно. Значит, разворот на 180 градусов, вопреки всем наставлениям.
Мотор по-прежнему работает, но тяга постепенно падает. Плавно выполняю разворот. Вот уже виден аэродром. Остается подвернуть самолет всего на несколько градусов, чтобы попасть на взлетно-посадочную полосу. Разворот выполняю на предельно допустимой скорости и со снижением. Высота теряется с каждой секундой. Остается чуть больше десятка метров. Еще, еще немного. Но мотор замолк, заклинился от перегрева. Самолет задрожал, резко накренился в обратную сторону разворота и вначале плоскостью, затем фюзеляжем ударился о землю. Несколько раз перевернулся с крыла на крыло.
Открыв глаза, я увидел себя в обломках яка. От него почти ничего не осталось. Поднялся, отошел на несколько метров от места падения и сел на снег. Не заметил, как подъехала полуторка с приспособлением для вращения воздушного винта (стартер), как врач Цоцория помог мне подняться, усадил в кабину и отвез в военно-полевой госпиталь, который находился в населенном пункте Пичуга, где мы жили. Не помнил я и того, как сняли с меня меховую летную куртку, шлемофон и положили на операционный стол.
