Игорь Болгарин - Расстрельное время
— Кати сюда другие полбочки! — чуть не в один голос настаивали несколько уже порядком подвыпивших махновцев.
— Придурки! — гаркнул Серегин. — Безмозглые придурки! Даже малое дитё знает, шо спирт, по закону русского учёного товарища Меделя, имеет свойства испаряться! Извиняюсь, Менделеева! А товарищ Мендель, тот по части скотоводства. Учиться надо было, олухи царя небесного!
— Это шо ж, он и из закупоренной бочки испаряется?
— Нияких чудес! Як ты ту бочку не затыкай, а спирт, зараза, все равно якусь щёлку найдет.
— То ты, Гришка, зараза! И брехун! Сам пивбочки с корешами выпил!
— Я брешу? Ах ты, паразит!
И началось!
Поначалу дрались только двое. Но постепенно махновцы занимали ту или другую сторону и тоже вступали в потасовку.
Завидев драку, сюда стали подтягиваться любопытные. Но не выдерживали и тоже, как в воду, кидались в этот клубок из разгоряченных тел.
Дрались почти что молча. Из кучи дравшихся доносились только смачные кулачные удары, тяжелое дыхание, и время от времени над этой разгоряченной толпой вдруг взмывал чей-то голос:
— Шо ж, ты, гад, по глазу! Як я теперь буду из пулемета стрелять?
— Перейдешь в ездовые! Оны и с одним глазом воюють!
Переодевшийся и приведший себя в порядок, на берегу появился Семен Каретников. Он даже не сразу понял, что происходит. А когда чуть разобрался, сунулся в эту кучу, попытался растащить дравшихся в стороны. Из этого ничего не получалось. Вынутые из драки махновцы снова, размахивая кулаками, бросались в эту свалку. Кто-то с силой ударил Каретникова под дых, другой со всего маху опустил тяжелый кулак ему между глаз.
Каретников рассвирепел и, выхватив из-за голенища сапога нагайку, снова бросился в эту свалку, и стал нещадно, что есть силы, налево и направо, без разбору лупить их по спинам. Но, похоже, их только ещё больше раззадоривала командирская плеть. Думая, что его ударил кто-то из противников, пострадавший махновец только глубже протискивался в эту кучу, ещё яростнее размахивая кулаками.
Каретников устал бесполезно махать плетью и понял, что таким способом он не сладит с этой озверевшей, кричавшей и матерившейся толпой. Он поднял маузер и трижды выстрелил в воздух.
И они замерли, застыли в самых невообразимых позах. Потом, постепенно, этот клубок стал распадаться. Все ещё тяжело дыша, потные, оборванные, с синяками на лицах и на теле они распрямлялись, удивленно оглядывались по сторонам и только сейчас узнавали, кого минуту назад молотили.
— Ты, Васыль?
— Тю на тэбэ! Михайло?
— Шо тут творится? — гневно спросил Каретников. — Из-за чего это побоище?
— Да ничего такого! Холодно. Трошки погрелись.
— Это шо! От у нас в Дзензеливци на Пасху, бувало, по три дня былысь! — тяжело дыша, с ностальгической мечтательностью сказал пожилой махновец ездовой Юхым Беба. Была ли это его фамилия или уличная кличка, никто не знал. И он тоже. У него было перекошенное после драки лицо, большой фиолетовый синяк под глазом и в клочья разорвана сорочка.
— Расходитесь! Хоть трошки поспите! — уже спокойно сказал Каретников. — Нихто не знает, шо нам с утра товарищ Фрунзе придумае.
Расходились неохотно. Только что свирепо дравшиеся, они уходили с поля своей битвы по двое-трое, обнявшись, бережно поддерживая друг друга. Кто-то даже запел:
— Ой, Маруся, шумыть гай!…
Но другие не поддержали, всё ещё продолжая обсуждать ночную забаву.
Кто-то, покидавший поле боя последним, неодобрительно сказал Каретникову:
— Эх, Семен Мыкытовыч! Спортылы хлопцам праздник!
Каретников ничего не ответил. Он смотрел вслед уходящим в обнимку махновцам и даже сам вдруг пожалел, что остановил эту свалку. В ней не было той жестокости и ненависти, какая охватывает человека в бою. Просто, таким варварским способом, дошедшим из далеких прадедовских времен, его бойцы испытывали свою удаль, ловкость и силу.
В жилах, в крови этих степняков, незлобивых по характеру взрослых детей, жила вольница. Это всё ещё была не армия, а Запорожская Сечь.
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
Глава первая
Литерный поезд из Джанкоя торопился в Севастополь, но его то и дело останавливали. Врангелю приходилось выходить из салон-вагона на платформу и принимать пустопорожние доклады своих генералов. Доклады были бодрыми, генералы — отдохнувшими и лоснящиеся довольством.
Он слушал их, а у него из головы всё не шел последний ночной разговор с давним своим товарищем генералом Фостиковым. Откуда у него такой пессимизм?
Вот же, едва не на каждой станции ему докладывают о существенных пополнениях, о строительстве долговременных укреплений, о том, что Крымский перешеек представляет собой непреодолимую крепостную стену, а Фостиков, один лишь Фостиков откровенно высказал ему то, о чем и он нередко задумывался. В самом деле, что, если большевики сумеют перейти Сиваш? Что, если Крым на самом деле окажется вовсе не крепостью, и его надо будет срочно покидать?
Но почему никто из генералов, кроме Фостикова да этого фигляра Слащева, ничего такого не говорил ему в глаза? Наверняка, подобные мысли закрадываются во многие генеральские головы, но они боятся высказывать их вслух. Боятся, чтобы он, Врангель, не обвинил их трусости, в неверии в свои силы, в отсутствии патриотизма. Кроме того, они наверняка думают о том, что он, Врангель, знает то, чего не знают они, какой-то секрет, который поможет им выстоять здесь, в Крыму, до весны.
Пусть думают!
Но ему больше не в кого верить, кроме Всевышнего. И быть готовым ко всему. «А Фостикова и его Черноморско-Кубанский отряд надо перебросить в Сальково и на Чонгар, — подумал вдруг он. — Большевики вряд ли пойдут на Перекоп в лоб. Серьезное укрепление, можно голову сломать. И потерь будет без счета. Скорее попытаются обойти его с тыла. И лучше всего это сделать со стороны Чонгара».
* * *В одиннадцать, как и было условлено, французский генерал Бруссо и командующий морской дивизией Леванта контр-адмирал Дюмениль с переводчиком-французом вошли в кабинет Врангеля.
И Бруссо и Дюмениль за последние годы сносно овладели русским, но всё же при серьезных переговорах прибегали к помощи переводчика. Блестяще знавший французский, Врангель считал для себя неэтичным на переговорах в России и о России пользоваться чужим, хотя и знакомым ему языком.
Врангель усадил союзников за стол.
— Может, не будем сначала затруднять месье Сорбье? — спросил Врангель. Это означало, что прежде чем переходить к делу, хозяин кабинета предлагал просто немного поговорить обо всем и ни о чем.
— Принимается, — сказал Бруссо.
— В таком случае, позвольте подарить вам этот номер английской «Тайме», — адмирал Дюмениль положил перед Врангелем свежий номер газеты. — Я исправляю ошибку англичан, они должны были подарить вам этот номер ещё неделю назад. Здесь вы прочтете самые добрые слова о себе. Считаю, они поскупились. Лично я добавил бы ещё больше лестных эпитетов.
— Благодарю, — Врангель раскрыл газету. — За что же они меня так хвалят?… «Положение Врангеля благоприятно. Используя печальный урок генерала Деникина, он несколько уменьшил свою армию. Но зато она отличается качественно…», — он поднял взгляд на своих собеседников. — Это качество — опыт. А он оплачен немалой русской кровью, — и, отложив газету в сторону, сказал: — Потом почитаю.
— Нет-нет, ещё один абзац. Довольно глубокий анализ! — Сказал Дюмениль и неторопливо, почти без акцента, прочитал: — «В отличие от большевиков, Врангель не реквизировал у крестьян хлеб и тем самым показал, что и в других вопросах может удовлетворить их надежды и примирить непримиримых. Россия — крестьянская страна. Врангель завоевал симпатии крестьян двумя главными факторами. Во-первых, большевики вопреки всем своим обещаниям, до сих пор не наделили крестьян землей, а оставили крупные имения в руках комиссаров. Те принуждают крестьян обрабатывать крупные земельные наделы, учредив нечто вроде белого рабства…»
— Достаточно, адмирал! — прервал Дюмениля Врангель. — Оставьте для меня хоть несколько хвалебных строк. В последнее время обо мне довольно часто пишут, но я в их сочинениях выгляжу монстром. Они не понимают, что не всё в моих силах.
— Этой статьей мы хотели немного… как это… улучшить ваше настроение. В конце концов события развиваются совсем не так плохо, — сказал генерал Бруссо.
— Я так понимаю, мы приступили к официальной части нашей встречи? — улыбнулся Врангель. Несмотря на бессонную ночь в поезде, он старался быть любезным и мягким, сговорчивым. Союзники иногда жаловались, что он ведет себя с ними высокомерно, что у него развилась мания величия.
— Да, не будем терять времени, — согласился Бруссо.
— Как мне известно, вы побывали на передовых позициях, — обратился Врангель к Бруссо. — Хотел бы услышать о ваших впечатлениях.
