Василий Ильенков - Большая дорога
И вот теперь ее тянуло на свою, пусть хоть и маленькую, но милую горку, а ее звали на высокую вершину большого счастья, и звал ее человек, которого она считала самым прекрасным и самым справедливым из всех людей на земле. Вот он узнает, что она испугалась этой высоты, и отвернется от нее, посмеется над ее «Кудеяровой горой» и уйдет к той, которая ничего не страшится…
И торопливо, словно опасаясь, что ее кто-нибудь опередит. Маша сказала:
— Я согласна…
В тот же день Дегтярев поехал с Машей в Шемякино. Обрадованный Неутолимов созвал общее собрание колхозников и объявил, что Мария Орлова, известная на всю область, переходит в Шемякино и будет бригадиром полевой бригады, чтобы обучить шемякинских девушек и парней разумно трудиться. Шемякинцы удивились, что Маша переходит из богатого колхоза в их бедный и неустроенный, и с любопытством глядели на девушку с густыми белокурыми косами и строгими серыми глазами, а женщины перешептывались и строили разные догадки.
— Не иначе как тут любовное дело, — уверенно заявила всезнающая носатая Лукерья.
— Мы приветствуем товарища Орлову, — сказал местный поэт Шапкин, он же и пчеловод. — У соседей наших, подмошинцев, колхоз богатый, «Искра» на всю область славится. Вот они и нам от своего костра жаркого привезли искру. Может, и у нас от этой искры разгорится собственное пламя.
Все захлопали в ладоши, а кто-то крикнул:
— Смотри не обожгись об эту «искру»!
Маша покраснела, все смотрели на нее и ждали, что она скажет. Но она сказала лишь несколько слов:
— Спасибо за доверие, товарищи. Постараюсь оправдать его.
— Шапкин! Читай стихи! — закричали девушки, хлопая в ладоши, когда собрание закончилось и Машу утвердили бригадиром.
Чернобровый парень с румянцем во всю щеку, пасечник и поэт, не заставил себя долго просить. Он заложил руки за спину, уставился на сучок в потолке, покраснел еще гуще, потом побелел и наконец заговорил тихим, скорбным голосом:
Двое однажды шли осенью, в дождь.
Ночь. Холодно… Мокро… Дрожь.
Слабый озябшие руки потер.
— Давай-ка. — сказал он, — зажжем костер.
Станет тепло и приятно нам.
И запоем мы назло ветрам.
— Нет, я пойду. — отвечает второй, —
Путь наш далек, за крутой горой.
Трудный подъем разогреет мне кровь,
Станет тепло мне и радостно вновь. —
Огонь прославляя и холод кляня,
Слабый сидит у большого огня.
Сидит он всю долгую ночь напролет
И песни о счастье покоя поет.
Но долгую, тяжкую осени ночь
И сильным огнем он осилить невмочь.
Шипит под дождем и слабеет костер,
И руку свою снова холод простер.
На углях чернеющих пепел лежит,
И снова на ветре слабый дрожит.
А сильный все в гору идет и идет
И песни о счастье движенья поет:
«Холод того никогда не берет,
Кто устремился упрямо вперед.
Грейтесь, друзья, не заемным огнем,
Костры разжигайте в сердце своем!»
«А он главный, и стихи его хорошие, умные», — подумала Маша и сказала, зардевшись:
— Вот видите, товарищи, какие у вас есть люди хорошие. Шапкин — настоящий поэт…
— Поет-то он хорошо, — сказал старик с подпаленной бородой, — а пчел уморил.
Все захохотали, а Шапкин взволнованно сказал:
— Это не я, а Сорокин уморил пчел. Он не дал мне лошадей, чтоб по осени увезти пчел из лесу. Так они и остались зимовать в лесу под снегом. Но, конечно, товарищи, и я виноват. Все мы виноваты… Не было у нас вкуса к жизни. Сорокинщина нас заела.
После собрания Машу обступили парни и девушки, придирчиво разглядывая с ног до головы: одни — с любопытством, другие — настороженно, а третьи — враждебно, словно она несла с собой им несчастье.
Маша почувствовала на себе чей-то неотступный взгляд, обернулась и увидела парня с пьяными, наглыми глазами.
— А девочка ничего, — сказал он, подмигивая своим дружкам, и добавил такое слово, от которого щеки у Маши покрылись лиловыми пятнами; она окинула его мерцающим от гнева и обиды взглядом и молча пошла к двери.
— Кто это? — спросила она Шапкина, который провожал ее.
— Яшка. Он уже отсидел полгода за буйство. А теперь пьянствует, ничего не делает. У нас его прозвали «Чумой»… Ты хорошо сделала, что промолчала. С ним лучше не связываться…
— Неужели Яшка сильней вас всех? — удивленно сказала Маша.
— Вот увидишь, — со вздохом проговорил Шапкин.
Возвращаясь домой, чтобы взять вещи и на другой день совсем переехать в Шемякино, Маша испытывала чувство удовлетворения оттого, что она нашла силы стать выше своего желания. Но она не хотела сознаться даже себе, что решение переехать в Шемякино она приняла не потому, что хотелось помочь шемякинцам, а только потому, что хотелось во всем следовать за Владимиром. Маша понимала, что ей придется прожить в Шемякине долго, может быть, несколько лет, чтобы добиться ощутимых результатов. Только теперь дошло до ее сознания, что она взяла на себя тяжелую ношу. С волнением слушала она Дегтярева, который рассказывал, как нужно вести за собой людей.
— Тут силой, криком ничего не сделаешь… Сердцем надо обнять всех, кто мил тебе и не мил, вот как у матери: ей все дети хороши. И все, что говорят, выслушивай с терпением, а потом слова чужие на веялке своей, — Дегтярев постучал концом кнутовища по лбу, — провеешь, и, глядишь, на ведро мякины десяток зерен окажется… А каждое ощупай со всех сторон, которое из них самое лучшее, да его и посей в души. Оно взойдет и урожай принесет богатый… И для каждой души свое зернышко найди…
Розвальни легко скользили по мягкому снегу, и лошадь бежала к дому быстро, без понуждения.
— Вот, гляди: конь домой бежит быстрей, радостней, чем из дому. А почему? Знает, что дома напоят и накормят. Ни кнутом его не нужно стегать, ни вожжами дергать — сам бежит… Так и шемякинцы: они тогда к своему колхозу душой будут тянуться, когда он для них своим домом станет…
«Да, за один год этого не достигнешь, — огорченно думала Маша, и ей уже казалось, что она, согласившись переехать в Шемякино, не рассчитала своих сил, но перерешать уже было поздно.
Маша сказала отцу, что она переезжает в Шемякино. Александр Степанович изумленно взглянул на нее.
— Тебе, что ж, приказали?
— Нет. Никто мне и не мог приказать. Я сама так решила.
— У нас на трудодень вон сколько хлеба да деньгами. А там который год без хлеба сидят!
— Знаю. Вот я и хочу, чтобы и в Шемякине столько получали на трудодень.
— А тебе за это жалованье платить будут или как?
— Нет. Буду получать столько на трудодень, сколько и все.
— Да какой же тебе интерес, в толк я никак не возьму? — сказал Александр Степанович, недоверчиво глядя на дочь.
— А какой интерес был Никите Семеновичу возвращать тебе мешок с деньгами?
Александр Степанович молчал. Многое было непостижимо в новой жизни. С удивлением смотрел он на пачки писем, которые приносили Маше каждый раз с почты. Ей писали из далеких сел и деревень, спрашивали, как ей удалось связать пять тысяч снопов, просили подробно описать, как она готовила перевясла, как раскладывала их, сколько девушек ей помогали, сколько времени она отдыхала в этот день и т. д. Другие интересовались, сколько лет Маше, красивая ли она, просили прислать фотокарточку; третьи — живы ли ее родители, что они делают, сколько народу в семье. Маша отвечала всем, и на это уходило много времени. Александр Степанович молча сидел поодаль и все удивлялся, зачем людям знать о том, кто у Маши родители. Его подмывало посмотреть, что отвечает Маша на этот вопрос. Может быть, она пишет, что Александр Степанович Орлов много лет старался отвертеться от новой жизни, все бродил по стране и вот теперь выиграл сто тысяч и не знает, что с ними делать… И зачем она едет в это нищее Шемякино?
— Комсомол тебе приказал либо партия, — убежденно проговорил Александр Степанович. — Ты же теперь коммунисткой стала. Сказали: надо, мол, ехать — и поехала. У вас ведь свободы нет, а все по резолюции.
— Да, я еду, потому, что так нужно. Но я сама, без всяких резолюций, решила. Свободно. Могла и не поехать, а вот еду, хотя там и хуже мне будет, чем дома. Вот сделаю, что и в Шемякине будет лучше жить, и все скажут мне спасибо…
— Стало быть, славы ищешь?
— Нет, но мне будет приятно сознавать, что я помогла людям лучше устроить свою жизнь.
— Пока ты их уму-разуму научишь, с тебя и платье свалится. Голытьба ведь!.. А годы твои уходят. Подружки твои давно повышли замуж, а ты все никак не найдешь по себе человека…
— Да… Встретить такого человека, чтобы с ним жить вместе всю жизнь… всю жизнь! — разве это легкое дело?
— Загордилась ты. Гляди: в вековухах останешься. И то на деревне говорят: Дегтярев, мол, Машу в Шемякино сплавляет, чтоб его Владимиру не помешала жениться на этой, что из Москвы приезжала на машине. Дегтярев, мол, хочет для своего сына из благородных жену…
