Тадеуш Боровский - Прощание с Марией
— Воровка? — лениво догадываюсь я.
— Нет. Застукали с Петром в кукурузе. Петро убежал, — ответил Андрей.
— Выдержит пять минут?
— Выдержит. Девка крепкая.
Не выдержала. Согнула руки, бросила бревно и упала на землю с громким надрывным плачем. Андрей обернулся и посмотрел на меня.
— Нет сигаретки, Тадек? Жаль. Что за жизнь!
После чего замотал голову курткой, вытянулся удобно и заснул. И я только собрался вздремнуть, как меня растормошил подкапник.
— Капо зовет. Берегись, он злой.
Капо проснулся, глаза красные. Он протирает их и неподвижно смотрит в пространство.
— Ты, — угрожающе ткнул пальцем мне в грудь, — почему отдал суп?
— У меня другая еда есть.
— Что он тебе за это дал?
— Ничего.
Капо недоверчиво качает головой. Огромные его челюсти шевелятся, как у коровы, жующей жвачку.
— Завтра вообще не получишь супа. Получат те, кому больше нечего жрать. Понял?
— Хорошо, капо.
— Почему не сколотил четырех носилок, как я велел? Забыл?
— Некогда было. Вы же видели, что я делал утром.
— Сколотишь после обеда. И гляди, как бы самому на них не очутиться. Могу тебе это устроить.
— Разрешите идти?
Тут только он на меня посмотрел. Уставился мертвым пустым взглядом вырванного из глубокой задумчивости человека.
— Чего тебе надо? — спросил он.
VIИз-под каштанов до меня донесся сдавленный крик. Я собираю инструмент, укладываю носилки одни на другие, бросаю Янеку:
— Возьми ящик, не то мамуля рассердится, — и иду к дороге.
На земле лежал Бекер, хрипел и харкал кровью, а Иван бил его ногами куда ни попадя: по морде, по животу, в пах…
— Гляди, что этот гад сделал! Весь твой обед сожрал! Вор проклятый!
На земле валяется судок пани Гануси с остатками каши. У Бекера в каше все лицо.
— Я его рылом в кашу, — тяжело дыша, проговорил Иван. — Кончай с ним, мне надо идти.
— Вымой судок, — сказал я Бекеру, — и поставь под дерево. Да смотри, чтобы капо не засек. Вон, я четыре пары носилок сколотил. Понятно, что это значит?
На дороге Андрей дрессирует двоих евреев. Они не умеют ходить в строю, капо сломал об их головы две палки и приказал научить. Андрей привязал им по палке к ноге и объясняет, как может: «Чертовы дети, тай дывысь, це лева, а це права, линкс, линкс». Греки, тараща глаза, маршируют по кругу, от страха шаркая ногами по земле. Огромный клуб пыли вздымается высоко вверх. Возле канавы, где стоит конвоир, — тот, что торговал полуботинки, — работают наши ребята, «плинтуют» землю, легонько ее утрамбовывая и поглаживая лопатами, словно это не земля, а тесто. Я иду напрямик, оставляя глубокие следы, а они орут:
— Что слышно, Тадек?
— Да ничего. Киев взяли.
— Это правда?
— Смешной вопрос!
Вопя так, крича во всю глотку, я обхожу их сбоку и иду вдоль канавы. Вдруг слышу за спиной:
— Halt, halt, du, Warschauer![56] — и через минуту неожиданно по-польски: — Стой, стой! По другой стороне канавы ко мне бегом бежит «мой» конвоир с винтовкой наперевес, будто в атаку, страшно возбужденный.
— Стой, стой!
Стою. Конвоир продирается сквозь кусты ежевики, заряжает винтовку.
— Ты что сейчас сказал? Про Киев? Политические слухи распускаете! У вас тут подпольная организация! Номер, номер, назови свой номер!
Дрожа от волнения и злости, он вытаскивает клочок бумажки, долго ищет карандаш. Я почувствовал, как во мне что-то оборвалось, но взял себя в руки.
— Извините, вы не поняли. По-польски слабовато понимаете. Я про палки говорил. Андрей там на дороге двум евреям по палке привязал. Таким бы кием шары катать, я сказал. И еще, что это очень смешно.
— Да, да, господин охранник, именно так он и сказал, — подтверждает дружный хор.
Конвоир замахнулся винтовкой, словно хотел через канаву достать меня прикладом.
— Да ты просто псих! Я сегодня же доложу в политический отдел. Номер, номер!
— Сто девятнадцать, сто де…
— Покажи на руке.
— Гляди.
Я протягиваю руку с вытатуированным номером, не сомневаясь, что издалека он не разглядит.
— Ближе подойди.
— Мне нельзя. Можете докладывать, только я вам не «Ванька-белый».
«Ванька-белый» несколько дней назад залез на растущую возле линии сторожевых постов березу — нарезать веток на метлы. За метлу в лагере можно получить хлеб или суп. Конвоир прицелился и выстрелил, пуля наискосок прошила грудь и вышла сзади через затылок. Мы принесли паренька в лагерь. Я ухожу злой, но только завернул за угол, как меня нагоняет Рубин.
— Что ж ты наделал, Тадек? Что теперь будет?
— А что должно быть?
— Да ведь ты на меня все свалишь… Ой, беда, что же ты натворил. Разве можно так громко кричать? Ты меня погубить хочешь.
— Чего ты боишься? У нас доносчиков нет.
— Я знаю и ты знаешь, но sicher ist sicher. Береженого бог бережет. Слушай, дал бы ты мне для конвоира эти ботинки. Он согласится, наверно… Ну? Я попробую его уговорить. Потери мои. Мы с ним торговали.
— Отлично, и об этом будет сказано.
— Ой, Тадек, плохи наши дела. Ты давай башмаки, а я с ним столкуюсь. Свой мужик.
— Только зажился на свете. Башмаки не дам, жалко. Вон у меня часы есть. Не ходят, правда, и стекло треснутое, но это уж твоя забота. Или свои отдай, они тебе задарма достались.
— Ой, Тадек, Тадек…
Рубин прячет часы, я слышу издалека:
— Укладчик!
Бегу напрямик, через поле. В глазах у капо зловещий блеск, в уголках рта выступила пена. Руки, огромные горильи руки мерно покачиваются, а пальцы судорожно сжаты:
— Чего загнал Рубину?
— Вы же видели. Вы все видите. Часы я ему дал.
— Что-о? — Руки медленно потянулись к моему горлу.
Я окаменел от страха. И, не шевельнувшись («Дикий зверь» — пронеслось у меня в голове), не сводя с него глаз, выпалил одним духом:
— Я ему дал часы, потому что охранник собрался подавать на меня в политотдел рапорт, будто я в подпольной организации…
Руки капо помалу расслабились и повисли вдоль туловища. Нижняя челюсть отвалилась, как у собаки, изнемогающей от жары. Слушая мои объяснения, он нерешительно помахивает черенком от лопаты.
— Иди работай. Ехать тебе сегодня, сдается мне, в лагерь на носилках.
И вдруг молниеносным движением вытягивается в струнку и стаскивает с головы шапку. Я отпрыгиваю, получив сзади удар велосипедом. Срываю шапку. Унтершарфюрер, управляющий из Гармензе, красный от негодования, соскакивает с велосипеда.
— Что творится в этой ненормальной бригаде? Почему там люди расхаживают с привязанными палками? Почему не работают?
— Они не умеют ходить.
— Не умеют — прикончить! А вы знаете, что опять гусь пропал?
— Чего стоишь, как пень? — заорал на меня капо. — Пусть Андрей с ними разберется? Los![57]
Я припустил по тропинке.
— Андрей, кончай их! Капо велел!
Андрей схватил палку, ударил наотмашь. Грек заслонился рукой, взвыл и упал. Андрей положил палку ему на горло, встал на нее и закачался.
Я поспешил убраться восвояси.
Издалека мне видно, как капо с эсэсовцем направляются к моему конвоиру и долго с ним разговаривают. Капо энергично жестикулирует рукоятью лопаты. Шапка нахлобучена на лоб. Когда они отошли, к конвоиру подошел Рубин. Конвоир встал со скамейки, приблизился к канаве, потом взобрался на запруду. Немного погодя Рубин подзывает меня.
— Поблагодари господина охранника, не будет он подавать на тебя рапорт.
Часов на руке у Рубина нет.
Я благодарю и иду в сторону мастерских. По дороге меня останавливает старый грек, тот, что при Иване.
— Камрад, камрад, этот эсэс — из лагеря, да?
— А что?
— Значит, сегодня уже точно будет селекция?
И в странном возбуждении, седой иссохший грек, торговец из Салоник, бросает лопату и воздевает руки:
— Nous sommes les hommes miserables. О, Dieu, Dieu![58]
Блеклые голубые глаза смотрят на небо, которое тоже голубое и блеклое.
VIIМы поднимаем вагонетку. Доверху нагруженная песком, она сошла с рельсов на самом поворотном кругу. Четыре пары исхудалых рук толкают ее то вперед, то назад, раскачивают. Раскачали, подняли переднюю пару колес, поставили на рельсы. Подкладываем лом, вагонетка вот-вот взгромоздится на круг, но тут мы резко ее выпускаем и распрямляемся.
— Строиться! — ору я и свищу.
Вагонетка плюхается вниз и колесами зарывается в землю. Кто-то отшвыривает ненужный больше лом, мы вываливаем песок из вагонетки прямо на поворотный круг. Все равно завтра убирать.
Идем строиться. Только сейчас до нас доходит, что вроде еще рановато. Солнце стоит высоко. До макушки дерева, в которое оно утыкается во время поверки, ему ползти и ползти. Сейчас самое большее — три часа. На лицах у людей — тревога, недоумение. Мы выстраиваемся пятерками, равняемся, затягиваем пояса, мешки.
