Николай Ляшенко - Война от звонка до звонка. Записки окопного офицера
Дом оказался барачного типа, нижнее помещение — очень большое, целый зал, и весь пол, до самого порога, был завален спящими — вперемешку солдатами и офицерами. Что-то всколыхнулось во мне, подумалось: наши офицеры не искали иного, чем у солдат, комфорта, ведь они отличались от солдат только по чину и военной подготовке, но отнюдь не по социальному положению. Хотелось одного — упасть и забыться. От непривычной верховой езды ныли и подкашивались ноги, а внутри, казалось, закаменело. Осмотревшись, увидел свободное местечко у самой плиты, она уже притухала, но все еще излучала много тепла; осторожно пробравшись через спящих, я лег на пол рядом с бойцами, укрыл голову воротником полушубка и провалился в сон.
ПРИКАЗ СТАВКИ: БОЕВЫЕ СТО ГРАММ ЕЖЕСУТОЧНО
К девяти часам утра, подталкивая, меня кто-то будил. Я встал и осмотрелся. Солдаты, гремя котелками, сновали, спеша одни на улицу к кухне, другие, с полными котелками, возвращались обратно. В переднем углу за большим хозяйственным столом сидели два офицера, перед ними стоял старшина и что-то говорил, одновременно выкладывая из вещевого мешка консервы, колбасу, масло, сахар, печенье, а затем, боязливо оглянувшись, вытащил из кармана полушубка литр водки и поставил на стол перед офицерами.
Увидев эту сцену, я возмутился, хотел было немедленно подойти и выяснить — по поводу чего и кто позволил выпивку?! Но, посмотрев на себя, постеснялся: правый бок, на котором лежал, был весь белый от пыли, полушубок и, очевидно, весь я — вымазан и измят, шапка и рукавицы тоже в пыли. Я поспешил на улицу. Быстро снял с себя снаряжение, верхнюю одежду, хорошенько ее выхлопал и почистил. Затем вынул из сумки полотенце, мыло, выбрал свежий сугроб и стал умываться снегом. Кто-то подошел сзади, поскрипывая снегом. Это был повар Руденко, который не раз кормил меня в дни жестоких боев за Гайтолово и Тортолово. А сейчас он держал перед собой большой ковш с водой, поздоровался со мной как со старым другом и предложил:
— Держите руки, товарищ политрук, я вам солью.
Я охотно подставил ладони. После снега, резко обжигавшего лицо, приятно было умыться слегка подогретой водой. Поблагодарив Руденко за заботу, я подхватил свои вещи и, гонимый холодом, поспешил в дом. Устроив полушубок на вешалке и приведя себя в порядок, я подошел к офицерам и представился:
— Старший инструктор по агитации и пропаганде политотдела дивизии.
Оба офицера встали и также представились:
— Командир батальона старший лейтенант Гайворонский.
— Комиссар батальона младший политрук Осадчий.
Мы обменялись рукопожатиями.
— Садитесь с нами завтракать, товарищ политрук, — пригласили офицеры.
Разумеется, я охотно согласился. Старшина быстро расставил кружки и, разлив водку, одну поставил мне. Я поблагодарил, но отставил кружку и решительно заявил:
— Спиртного не употребляю.
Офицеры заметно смутились, но и обиделись, наперебой стали убеждать меня в «незаконности» такого отношении к водке:
— Да что вы, товарищ политрук, сегодня же двадцать четвертая годовщина революции! К тому же это теперь разрешено приказом Главнокомандования.
— Каким таким приказом? — удивился я.
— Да-да, — подтвердил старшина, — я сам читал приказ у зама по тылу. Конечно, водки еще не выдают, но ради праздничка я тут раздобыл литровку у местных жителей.
Спустя время, вернувшись в политотдел, я нашел этот приказ Ставки Верховного Главнокомандования и убедился, что офицеры батальона и их старшина были правы. Приказ гласил: в связи с наступившими холодами выдавать солдатам и офицерам, находящимся на фронте, по сто граммов водки ежесуточно; а политорганам вменялось в обязанность проверять и строго следить за точностью выполнения приказа, не допуская злоупотреблений, и особо строго предписывалось: горячая пища и водка — ежедневно и в полной мере, должны доходить до солдат и офицеров, находящихся в бою или на передовых позициях, в окопах.
В РЕЗЕРВЕ. УРОКИ ПЕРВЫХ МЕСЯЦЕВ ВОЙНЫ
После обеда дивизия вновь вытянулась в длинную походную колонну и двинулась в путь к месту нового назначения, пока — вниз по Волхову.
Ночь настигла нас в старом русском селе Новая Ладога. Это большое село стоит в пойме реки на правом берегу. Волхов здесь не столь могуч и широк, как выше гидростанции, но и здесь впечатляла его мощная сила.
На подходе к переправе нам встретились один за другим два монастыря, прилепившиеся к высоким, крутым склонам левобережья. Один был явно очень древним, какой-либо жизни тут заметно не было; вросший почти наполовину в землю, он был обнесен мощной каменной оградой из громадных валунов весом в несколько тонн каждый, поднять такой под силу лишь современным мощным башенным кранам. Ворот в этом каменном валу не было, только лаз, через который, согнувшись, можно попасть за ограду и в сам монастырь. Теперь это древнее святилище пустовало. Неподалеку от древнего и пустующего монастыря стоял другой — действующий. Вокруг него высилась стена уже не из гранитных валунов, а из красного жженого кирпича. Высокая и ровная. Внутри, на широком дворе, располагались двух- и трехэтажные строения с куполообразными крышами, увенчанными крестами.
В Новой Ладоге размещались тылы нашей армии. Здесь работала и военторговская офицерская столовая. Время было позднее, но я все же решил зайти. Подошедшая официантка сообщила, что в меню остались биточки и какао: «Больше ничего нет». Для ужина меня это вполне удовлетворяло, и, заказав порцию биточков и два стакана какао, я сел за столик в дальнем углу. Помещение было обширное, но с низким потолком, широкие окна тщательно занавешены плащ-палатками, несколько десятков квадратных столиков аккуратно покрыты белыми скатертями; в углу возле входа ярко освещенный большой электрической лампочкой располагался буфет, отгороженный от зала окрашенной голубой решеткой, за стойкой щелкала косточками буфетчица, видно, подсчитывала дневную выручку.
Вошли еще офицеры, среди них секретарь дивизионной партийной комиссии старший политрук Вашура. Поздоровавшись, сел рядом со мной. За ужином он проинформировал меня о месте нашей дислокации и о том, что некоторое время мы будем находиться в резерве.
С выходом нашей дивизии к Волхову была завершена перегруппировка войск армии. Преградив путь немцам к Карельскому перешейку и берегам Ладожского озера, фронт армии теперь вытянулся от Шлиссельбурга до Лодейного Поля. А с выходом противника к Тихвину положение армии оказалось довольно трудным. Армия, как недавно наша дивизия, оказалась полностью отрезана от баз снабжения. Ни одна действующая железная дорога, ни одна шоссейная и даже грунтовая дорога больше не связывали армию с тылом.
Все войска, за исключением передовой, были переведены на скудный, почти голодный паек. На сутки выдавалось двести граммов хлеба и один-два раза в день — горячий чай-приварок. Однако духом никто не падал, каждому солдату обстоятельно разъясняли обстановку, положение в Ленинграде, и люди вполне сознавали ситуацию и твердо верили, что такое положение продлится недолго. Никто из нас не располагал достоверными данными о резервах вооруженных сил и экономическом потенциале нашей страны, но какая-то интуитивная вера в ее необоримую силу никогда не покидало нас.
В Новой Ладоге мы снова перешли на правый берег Волхова и, отойдя от реки километров на пятнадцать-двадцать, расположились на отдых в нескольких деревнях и подземных ангарах.
Да! Да! Мы, кажется, отдыхаем! Теперь можно было и помечтать, оглянуться на пройденный путь, подумать.
Истекшие четыре месяца войны явились для нас суровой, жестокой школой. Мы учились воевать с организованным, хорошо обученным и по-прусски выдрессированным, наглым и самоуверенным врагом. Учились воевать — на собственном горьком и тяжелом опыте. Внимательно вглядываясь в лицо врага, мы тщательно изучали его повадки, приемы, тактику и стратегию борьбы. Изучали шаблоны противника и часто использовали их в свою пользу.
С первых же дней войны мы убедились, что немцы и сейчас ведут войну, как их далекие предки, тевтонские рыцари, — по однажды установленному шаблону. Все у них рассчитано, расписано и издавна заведено. Военные действия они начинают в восемь часов утра — не раньше и не позже. Обедают ровно в два часа. Правда, после обеда война у них часто ведется уже без педантичности и без энтузиазма. Если утром гитлеровцы, как правило, дружно открывали огонь из всех видов оружия, то после обеда стреляли уже лениво и неорганизованно, а в шесть часов стрельба прекращалась вообще, до утра следующего дня. Лишь иногда они выставляли одну-две дежурные пушки, из которых полтора-два часа вели так называемый методический огонь. Без танков они в атаку на нас не ходили, а стоило подбить две-три машины, как вся армада разворачивалась и удирала.
