Почетные арийки - Роже Дамьен

Вскоре произошли события, подтвердившие ее опасения. Первым из них стало неожиданное появление потрясенной горничной из особняка Штернов, которая пришла рассказать, что немцы только что завладели домом на авеню Монтень. Ценнейшая мебель, коллекции редких книг и старинных картин были погружены на грузовики и вывезены в неизвестном направлении. За несколько часов дом матери Сюзанны был полностью разорен. От его великолепия осталась лишь оболочка, в которой хозяйничали оккупанты. Сюзанна поспешно отправила телеграмму Маргарите Штерн, уехавшей провести лето на Лазурном Берегу, чтобы та ни в коем случае не возвращалась в Париж. В ближайшие дни она собиралась объяснить ей причины этого запрета.

Несколько дней спустя, листая газеты, Сюзанна убедилась, что беда никогда не приходит одна. Статья в «Ле Матен» повергла ее в шок: в ней говорилось, что ее брат Морис, который вместе с семьей укрылся в Соединенных Штатах после прихода немцев, был лишен гражданства. Вместе с ним в списке было еще четырнадцать имен. Всех этих французов обвиняли в том, что они покинули страну «без официального распоряжения». Сюзанна ни на секунду не сомневалась, что это лишь предлог: Францию покинули все, кто мог, а из пятнадцати человек, подвергшихся этому унижению, девять были евреями, причем пять из них принадлежали к семье Ротшильд. Далее в статье говорилось, что все имущество упомянутых людей было конфисковано, а средства, полученные в результате его реализации, будут направлены в фонд национальной помощи. Сюзанна ворвалась в кабинет мужа с газетой в руках.

— Вы потеряли всякий стыд! Как вы могли допустить подобный произвол! — закричала она, тыча скомканным газетным листом прямо под нос своему ошеломленному мужу.

— Успокойтесь, — сказал Бертран. Он встал и закрыл дверь, чтобы крики Сюзанны не разносились по всему дому.

Вернувшись на свое место, граф д’Арамон внимательно изучил статью, на которую указывала пальцем его жена. Дочитав ее, он помолчал, задумчиво поглаживая подбородок большим и указательным пальцами, а затем, прочистив горло, произнес бесстрастным тоном, стараясь не смотреть на жену:

— Маршал здесь ни при чем. Речь о мерах, принятых во исполнение закона против тех, кто дезертировал с территории государства вместо того, чтобы защищать ее.

— Что значит ни при чем? Что вы такое говорите! Там же указано его имя! — в отчаянии воскликнула графиня. — А вы, что вы сделали, чтобы защитить территорию государства? — добавила она в гневе.

— Вы же сами говорили, что ваш брат — приспособленец и что как только он оказался в положении…

— Не смейте говорить о моем брате! — в ярости перебила его Сюзанна. Ее глаза блестели от слез.

— Послушайте, успокойтесь, наконец, не стоит терять самообладание.

— Как, по-вашему, я должна успокоиться? Мой брат, которому здесь угрожала опасность, больше не француз, у моей матери, которая сейчас не в Париже, конфисковали имущество, а вы хотите, чтобы я молча смотрела на эту расправу, не задавая вопросов и не требуя разъяснений? Что вы за монстр? Разве вы не видите, что та же участь вскоре постигнет и меня?

Сюзанна разрыдалась, не в силах и дальше сдерживать эмоции. Она больше не питала иллюзий относительно способности маршала защитить французов. Его искупительная фигура спасителя нации оказалась всего лишь иллюзией. Ни он, ни кто-либо другой не мог остановить продвижение нацистской машины. И, вне всяких сомнений, беды, обрушившиеся на ее мать и брата, были лишь первыми событиями в длинной череде несчастий.

— Вам не стоит волноваться, Сюзон. Я здесь, чтобы защитить вас. Вы же прекрасно знаете, у нас с вами достаточно поддержки. Вас никто не тронет, не сомневайтесь, — решительным тоном сказал Бертран, протягивая жене носовой платок.

Сюзанне так отчаянно хотелось надеяться, что она сделала вид, будто поверила словам мужа. У нее не было выбора. На кого еще она могла теперь рассчитывать?

С приходом немцев шикарный район вокруг площади Виктора Гюго превратился в настоящую мышеловку. Привычное убаюкивающее буржуазное спокойствие шестнадцатого округа приобрело зловещее обличье. Никто не знал, что происходит за заклеенными синей бумагой окнами. Все опасались самого худшего. Дом Люси оказался в самом центре огромной паутины, сотканной оккупационными войсками. На авеню Фош, где она жила, разместилось гестапо. Чуть дальше по той же улице находился отдел по делам евреев. Тайная полиция открыла отделение на улице де-ла-Помп, в пяти минутах ходьбы от особняка баронессы. Высшее военное командование Германии во Франции тоже расположилось неподалеку — в отеле «Мажестик» на авеню Клебер. Каждый день в половине первого солдаты вермахта маршировали по Елисейским Полям. Люси чувствовала себя загнанной в ловушку и желала только одного — как можно скорее покинуть эту враждебную обстановку. Конечно, она оставалась такой же гражданкой, как и все остальные, но все же чувство тревоги не покидало ее. К этой неясной угрозе добавились косые взгляды, которые бросали на нее консьержки, когда она возвращалась домой, и их перешептывания у нее за спиной. Все шпионили друг за другом. Полузнакомые люди переходили на другую сторону улицы, только чтобы не пересекаться с ней. Все это в конце концов убедило ее в том, что лучше было бы уехать. Она не хотела пересекать границу, чтобы попасть в не оккупированную немцами южную зону, как советовал ее сын, и тем более не видела причин скрываться. Отъезд в ее уединенный дом в Пикардии показался ей самым разумным решением.

Кютс, октябрь 1940 года. В своем замке в Уазе баронесса де Ланглад вернулась к привычной жизни. В этой глубинке она чувствовала себя в гораздо большей безопасности, чем в парижском особняке. Здесь она заново открыла для себя преимущества тишины. По утрам она совершала долгие прогулки по лесу и проселкам. Природа стала для нее убежищем и мерилом времени. Наблюдение за сменой сезонов в столь хорошо знакомой ей местности позволяло отвлечься от тягостного настоящего. Однако она вернулась к общественной работе в Красном Кресте, поскольку считала, что, представляя одну из известных и богатых семей региона, обязана подавать пример солидарности. Ее будни были заняты раздачей одежды нуждающимся и подготовкой посылок для военнопленных.

В первых числах октября Люси прочитала в газете, что оккупационные власти издали приказ, согласно которому евреи северной зоны должны были обратиться в супрефектуру своего округа, чтобы зарегистрироваться в специальном реестре. Она не совсем понимала, к чему все это ведет. Впрочем, она не была удивлена: ничто ее больше не удивляло. В конце концов, ситуация была настолько необычной, что вполне могла оправдать принятие чрезвычайных мер. Без малейшего раздражения или сомнения она спокойно сообщила сыну, что собирается пойти в городскую администрацию и встать на учет.

Молодой барон, который, как и она, следил за объявлениями о положении евреев, ожидал от матери большего сопротивления этой вопиющей несправедливости.

— Но вы же не еврейка! — воскликнул он.

Произнося эти слова, он заметил в глазах матери непонятное замешательство. Люси не ответила, что выглядело как признание. Ее сын никогда прежде не решался напрямую затрагивать эту тему, а тем более озвучивать подобные слова в ее адрес. Вопрос о своем происхождении она воспринимала как нечто интимное и не считала достойной темой для разговора. Она категорически отказывалась разделять это бремя с сыном. Да и что он в этом смыслил?

— Подумайте еще пару дней. По крайней мере, спросите совета у вашей сестры, — мягко произнес он.

Прошло несколько дней, в течение которых Люси изучила ситуацию со всех сторон. Текст Декрета о статусе евреев был предельно ясным: «Евреем считается любой человек, родившийся от трех еврейских бабушек и дедушек или от двух еврейских бабушек и дедушек, если он при этом состоит в браке с евреем». Обойти этот пункт было невозможно. Она всегда соблюдала законы, и вообще ей никогда не приходилось жаловаться на власть. Отказавшись от участия в переписи — ведь речь шла именно об этом, — она рисковала навлечь на свою семью неприятности. А этого она никак не могла себе позволить. Так что решение было принято.