Мартин Нильсен - Рапорт из Штутгофа
Однажды мне пришлось работать в паяльной мастерской, где у Божко тоже были друзья. Проходя мимо меня, мальчик споткнулся о винтовочный ствол, который лежал на полу, и упал. Мы помогли ему подняться. Впервые я увидел, как Божко плачет. Он обнял меня за шею, прижал своё грязное, залитое слезами лицо к моему лицу и сказал, всхлипывая:
— К чёртовой матери, дядя Мартин, но я тебя люблю.
Я всё настойчивей уговаривал его пойти к врачу, выдумывал всякие небылицы о докторах и ревире. Я сказал ему, что теперь врачи обращаются с русскими гораздо лучше, чем раньше, обещал ему подкупить кого-нибудь из врачей, но он так и не захотел идти в ревир. Тогда мы достали печёночного жира и немного масла, и с глазами у него стало получше. Он снова мог ориентироваться, но его обычный задор к нему так и не вернулся.
Летом 1944 года, когда лагерь был уже переполнен, неожиданно пришёл приказ, чтобы всех детей моложе восемнадцати лет отчислить из оружейной команды. Наши «проминенты», многоопытные «подследственные» заключённые, почуяли недоброе. Им удалось вернуть в команду Антека и ещё одного русского мальчика, по имени Михаил. Однако с Иваном и Божко нам пришлось расстаться. Оба пария очень горевали; они не знали, что их ожидает, но и у них были самые мрачные предчувствия. Их поместили в специальный блок, изолировав от всего остального лагеря. Теперь они были лишены «организационных» возможностей, отрезаны от рабочих команд и своих прежних друзей. Им пришлось перейти на «нормальные» лагерные рационы, что было особенно пагубно для здоровья ребят в их возрасте.
Они голодали и быстро худели. Несмотря на запрет и угрозу тяжкого наказания за нарушение этого запрета, Иван и Божко поддерживали с нами связь. Мы помогали им, чем могли. Прошла неделя, другая, третья — всё оставалось по-прежнему. По лагерю непрерывно ходили слухи о том, что ребят куда-то отправят, но куда отправят, когда и зачем — этого никто толком не знал. Шёпотом говорили о «молодёжном лагере».
Наконец этот день наступил. Ребятам приказали быть готовыми к отъезду на следующее утро в четыре часа. Всего их было 120 человек. Я знал, что должен проникнуть как-то к ребятам и попрощаться с ними. Но я не мог… Я чувствовал, что у меня нет на это сил, и боялся, что эта последняя встреча причинит им лишние страдания.
После ужина я сразу вернулся в барак и бросился на койку.
А через полчаса возле меня стояли Иван и Божко. Иван говорил спокойно, как обычно. Он поблагодарил меня, пожал мне руку и уже хотел попрощаться. Я попросил его немного подождать. Вытащил свою посылку, полученную от Красного Креста и почти всё её содержимое отдал Ивану. Потом я посмотрел на Божко. Лицо у него было грустное, и он с трудом сдерживал слёзы. Вдруг он расплакался, бросился ко. мне на грудь, обнял, поцеловал и выбежал из барака.
Я, как мог, старался утешить Ивана. Впервые я сказал ему, кто я такой и как после освобождения, которое не за горами, он сможет связаться со мной. Иван механически повторил моё имя и адрес: датский ригсдаг, Копенгаген, Дания. Он дал мне слово держаться молодцом и обещал, что напишет мне, как только они с Божко вернутся домой. Мы расстались. Теперь Иван был уже взрослый мужчина. Больше я его не видел. На следующее утро эшелон увёз ребят в «молодёжный лагерь».
— А что, собственно, нацисты подразумевают под «молодёжным лагерем»? — спросил я днём Йозефа. Настроение у нас в оружейной команде было подавленное.
— Гм… — задумался Иозеф. — Под «молодёжным лагерем» эти собаки подразумевают лагерь, в котором они, если бы выиграли войну, как рассчитывали, могли бы осуществить духовное и идеологическое «перевоспитание» польской и русской молодёжи, чтобы она возненавидела свой народ, своих родителей, свою родину. Закончив это «перевоспитание», — а ты сам понимаешь, какими методами оно бы осуществлялось, — нацисты превратили бы их в «туземцев», которые стали бы послушным орудием их политики, направленной против польского и русского народов после победы. Но не обольщайся, — прибавил он. — Нацисты проиграли войну, СС и гестапо понимают это, и именно поэтому они прежде всего уничтожают в «молодёжных лагерях» нашу молодёжь, наших детей, будущее Польши и России. — Он сплюнул, с горечью посмотрел на плиту и добавил: — К чёртовой матери, как бывало говорил наш Божко.
17. ЖЕНЩИНЫ У ВИСЕЛИЦЫ
Это произошло перед самым рождеством 1943 года. Мы, датчане, уже находились при последнем издыхании. Посылок мы тогда ещё не получали. Началась зимняя стужа, снег и лёд сковали дельту Вислы, и наше положение в 13-м блоке стало совершенно невыносимым.
Наступило воскресенье. Как обычно, пас разбудили задолго до рассвета. Поверка всегда продолжалась долго, а в воскресенье в два раза дольше обычного, так как у эсэсовцев было больше времени. Марсинак и Хирш уже несколько раз успели прошипеть, что теперь у нас есть целый день, чтобы научиться правилам хорошего тона, а также раз и навсегда уяснить себе, что такое чистота и порядок. Мы понимали, что нас ждёт. Но не успела окончиться поверка, как пришёл приказ, чтобы сразу после поверки все датчане построились у ворот и ждали дальнейших распоряжений. Даже тех товарищей, которые только что вернулись с ночной работы, староста блока поставил в известность о том, что этот приказ касается и их тоже. Несколько затрещин и пинков должны были по идее навсегда отучить их задавать неуместные вопросы. Все датчане должны выйти на построение.
Когда поверка была наконец закончена и нас выстроили у ворот, оказалось, что мы не одни. Здесь же стояли и «подследственные» заключённые из 5-го блока. Что случилось? «Добровольная» воскресная работа, объяснили поляки, которые уже привыкли к подобного рода еещам. И, несомненно, они были правы. Хотя мы еле держались на ногах от голода и усталости, всё же датчане и «подследственные» заключённые были самыми сильными в лагере. Как говорится, среди слепых и кривой — король.
Под конвоем шестерых или семерых эсэсовцев с автоматами, среди которых был и Рыжий, мы шли по скользкой дороге, ведущей из лагеря. Начиналось зимнее утро, серое и холодное. Наша обувь отличалась крайним убожеством: жалкое подобие башмаков на деревянной подошве. Они были совершенно сбиты и изношены, почти без всякого верха. Привязать к ноге их было нечем; если и удавалось достать какие-нибудь тесёмки или шнурки, они быстро рвались. Устоять на льду, покрывавшем дорогу, было почти невозможно.
Мы вышли из нового лагеря, миновали парк, миновали главные ворота, над которыми развевался чёрный пиратский флаг — знамя эсэсовской дивизии «Мёртвая голова», прошли через старый лагерь и приблизились к огромной горе щепок и стружек, которые выгребали из плотницкой и столярной мастерских. Гора была метров 6–8 высотой, вся набухла от сырости после осенних дождей. Возле неё стояла виселица, а немного подальше — крематорий, который всегда работал на полную мощность.
Подойдя к этой горе вплотную, мы увидели, что накануне другие заключённые набили мокрыми стружками бесчисленное множество мешков. Нам приказали положить на плечи по такому мешку, который должен был стать матрацем для очередного узника, и снова построиться в походную колонну. Лишь тот, кто сам испытал это удовольствие, знает, что значит взвалить на плечи длинный неудобный мешок, и лишь тот, кто сам его нёс, знает, сколько весит мешок, битком набитый мокрыми щепками.
Во всяком случае, мы быстро сообразили, почему именно нас прислали сюда. У других просто не хватило бы сил даже поднять такую тяжесть.
Итак, мы снова строем идём по дороге. Нацистам и в голову не приходит, что можно передвигаться как-нибудь иначе. Это был один из самых тяжёлых и самых трудных маршей, какие нам пришлось совершить в лагере. Ноги болели, мешки сползали вниз; особенно тяжело было таким низкорослым, как я. Мешки волочились у нас по земле, мы начинали отставать, эсэсовцы осыпали нас бранью и подгоняли пинками и ударами прикладов. Но это не помогало. Мы пересекли шоссе и направились к большому кирпичному заводу, принадлежавшему службе СС. Теперь мы поняли, куда идём. Нас гнали в лагерь «Германия», который находился примерно в двух километрах от нашего лагеря и ещё не был заполнен узниками. «Германия» он назывался потому, что первоначально предназначался для проштрафившихся эсэсовцев и других истинных представителей германской расы.
Даже эсэсовцам стало ясно, что они переоценили наши силы. Поэтому изредка они подавали команду «стой», по это лишь означало, что самые сильные заключённые, которые шли впереди, получали короткую заслуженную передышку, а мы, отстающие, должны были тем временем нагонять ушедших вперёд товарищей. Как только мы их нагоняли, раздавалась команда «шагом марш». И всё повторялось сначала: мы падали, отставали, стонали, снова падали и, совершенно обессиленные, уже не могли снова взвалить на плечи проклятые мешки.
