Свен Хассель - Легион обреченных
Чуть южнее Калинина нам приказали зарыться в снег и удерживать позицию (у деревни Городня) любой ценой[30]. Пошли невыносимые дни, когда русские, буквально не щадя жизни, атаковали нас. Прямо перед нами громоздились тысячи и тысячи трупов, однако противник упорно бросал в бой новые и новые силы. То была одна из громадных массовых боен.
Из нас сформировали отделение в двенадцать человек, командиром назначили Старика. Однажды ночью русские наконец прорвались и продвинулись за наши позиции больше, чем на двадцать километров.
Я лежал за пулеметом вместе с Асмусом и Флайшманом, стреляя по атакующим цепям. Нужно было зорко смотреть, чтобы не косить своих, так как и у нас, и у русских были длинные белые маскхалаты с капюшонами поверх касок. Руководствовались мы главным образом интуицией.
Внезапно мы услышали позади себя крики на русском языке: «Хватай пулемет, автоматы, ручные гранаты и беги! Со всех ног! Спасайся!»
Все, кроме Асмуса, бросились прочь, а он, болван, бежал прямо на русских.
И мы тоже, так как были окружены.
В ПЛЕНУ
С величайшей неохотой пишу эту главу о проведенном в плену времени. Я знаю, что ею воспользуются для обоснования тех взглядов, которых я совершенно не разделяю, а противоположная сторона наверняка назовет меня лжецом, обманщиком, предателем народного дела.
Прочтя ее, приверженец одной точки зрения возьмет красный карандаш, примется жирно подчеркивать строки и торжествующе заявлять: «Ага! Вот какое там положение дел! Смотрите сами. Очевидец! Читайте, что пишет очевидец! Открывайте для себя правду о Советской России!».
Если кто-то спросит меня, так ли в России, я смогу ответить только, что не знаю. СССР — огромная страна. Я пробыл в ней очень недолгое время, почти не видел ее, а обстоятельства моего пребывания там таковы, что было совершенно невозможно как следует ознакомиться с ней или составить какое-то общее мнение, не говоря уж о такой сложной задаче, как оценка «положения дел».
Я пришел в эту страну как враг, у нее были все основания ненавидеть меня, дурно со мной обращаться и быть совершенно безразличной к моей участи. В конце концов для русских я был одним из тех, кто сжег тысячи деревень и испортил жизнь миллионам людей.
Я не разделяю поверхностного взгляда, что нацизм и народная демократия — одно и то же, что Сталин и Гитлер — одного поля ягоды. При одном лишь взгляде на их портреты ясно, что это ерунда. Гитлер был истериком; Сталин — упорным человеком, у которого хватало ума не играть в революции, он шел своим путем неуклонно, по науке, с бесконечного терпеливостью и бесконечной недоверчивой бдительностью. Был неглупым и, разумеется, не одним из послушных детей Божьих. Кроме сравнения лиц этих людей можно сравнить и то, что они написали; и это покажет вам, что Гитлер и Сталин — совершенно разные люди.
Этот рассказ о том времени, когда я был военнопленным у русских, не должен использоваться как довод за или против социализма, против Сталина, за или против Востока. Покуда Гитлер и его сообщники — как мертвые, так и те, что еще живут в разных концах мира — продолжают оказывать влияние на умы, будет напрасной тратой времени ехать в Москву и искать там причины мучающих весь мир страхов. Пока демократическая свобода остается не более, чем сомнительным постулатом, у нас нет морального права критиковать кого бы то ни было, кроме себя самих.
К тому же, по мне, можете сохранять свою драгоценную свободу, пока это не нарушает моего покоя. Свободы воевать я не хочу. Я испытал на своей шкуре, что такое война, и охотно подвергнусь даже самым суровым ограничениям, если это будет необходимо для того, чтобы мы могли жить в мире. Недостаточно подняться, сказать: «Мы не хотим больше войн» — и считать, что ты исполнил свой долг. Нужно проявление воли; кто-то должен заботиться о том, чтобы у всех людей было вдоволь пищи, чтобы все великие гуманитарные планы и программы не оставались на бумаге, а претворялись в жизнь. Это потребует немалого труда, возможно, нескольких поколений; потребуются самоограничение и строгая самодисциплина для создания мощного механизма производства и распределения еды в достаточном для всех количестве. Потребуется самое суровое принуждение: необходимость подчиняться требованиям общего блага. Потребуется, чтобы все до единого отказались от неги, праздности и энергично принялись за дело. Потребуется, чтобы люди перестали жить только для себя, потребуется ликвидировать ту форму индивидуализма, которая признает только права индивида — в основном, право набивать свой карман; только люди становятся очень усталыми, скучными и раздражительными, когда им напоминают об обязанностях. Мы чересчур много говорим о свободе с намеком на то, что хотим истреблять других. Или, что совсем уж постыдно, чтобы другие истребляли друг друга, а мы оставались в стороне и наживались на этом.
Однако существуют две взаимосвязанные причины того, почему я пишу о проведенном в плену времени, невзирая на нежелание и страх быть непонятым: во-первых, без этой главы рассказ о том, что я пережил на войне, будет неполон, а во-вторых, подобная глава необходима в книге, целью которой является протест против всякой войны. Это полная противоположность показу того, как «обстоят дела» в Советском Союзе, громадной стране, которой — позвольте мне это повторить — я совершенно не знаю, но которая представляется мне такой же гуманной и своеобразной в мирное время, как и любое человеческое сообщество. Другими словами — совершенно обычной, нормальной.
Ничто так не склоняет к отчаянию, как плен.
Меня и Флайшмана заперли в одном из домов в городке Клин, у двери стоял на страже советский солдат. Пинки, удары, брань сыпались на нас на пути от фронта, пока мы не прибыли на сборный пункт в Клину. Нас допросил офицер, он хотел знать состав нашего полка и все прочее. По дороге обратно к дому мы видели, как казнили десятерых эсэсовцев, вбивая им в затылок пустые гильзы. В другом месте на двери распяли майора. Прочих били до полусмерти прикладами и казачьими нагайками.
Час отмщения пробил.
Поздно вечером нас построили в большую колонну численностью около двух тысяч человек, и конные охранники погнали ее на северо-восток. Выходить из строя не разрешалось, поэтому оправляться приходилось прямо в брюки. Тех, кто падал в снег, хлестали нагайками, пока они не поднимались. Если не могли подняться, их рубили шашками.
Через три дня мы достигли городка Кимры, там нас загнали в большой сарай и впервые после Клина дали поесть. Еда представляла собой непонятную, дурно пахнувшую массу, которую мы не могли проглотить, несмотря на мучительный голод.
Флайшман и я решили попытаться бежать. Пленным разрешалось выходить из сарая по нужде; в один из таких выходов нам представилась возможность совершить побег и — задали стрекача. Пересекли замерзший пруд метрах в трехстах от сарая и продолжали бежать со всех ног, совершенно не ощущая усталости. Ощущали мы только страх. Бежали мы всю ночь, ориентируясь по звездам: я некогда интересовался астрономией и неплохо знал их. Миновали большой лес и продолжали путь по льду озера. Когда почти достигли противоположной стороны, нас окликнул сзади солдат в полушубке, но мы не остановились. Он несколько раз выстрелил нам вслед, пули просвистели мимо, не задев нас. Через несколько минут мы укрылись в кустах.
Вечером мы вышли к деревушке и спрятались в сарае. Пролежали в нем целые сутки. Обнаружили курицу, свернули ей шею и съели сырой. На следующий день перебрались в другой сарай, где глубоко зарылись в старую солому, сложенную в одном конце.
Днем во дворе, к нашему ужасу, послышались крики; выглянув украдкой через щель в крыше, мы увидели пятерых русских солдат с двумя собаками. После долгих переговоров с жителями дома они ушли. Мы пролежали еще несколько часов и, когда сгустились сумерки, решили потихоньку улизнуть.
Старик, казалось, не удивился, увидев нас в своем сарае. Лишь спросил на неуклюжем немецком:
— Пленные?
Мы кивнули.
Он повел нас в дом. В комнате сидели еще один старик и четыре женщины. Они спокойно приветствовали нас и потеснились, освободив нам место за столом. Украдкой поглядывали, как мы едим их баранину с вареной картошкой. Все молчали.
Старый крестьянин разрешил нам спать в комнате, чтобы мы отдохнули как следует, а утром дал нам стеганые брюки и того же цвета телогрейки. Теплая одежда обладала тем неоценимым достоинством, что была неприметной и позволяла идти без страха быть опознанными по нашим черным мундирам. Мы сердечно простились с этими неразговорчивыми, добрыми людьми.
Мы шли на запад четыре дня, но потом ранним утром нас постигла неудача. Выйдя из рощицы, мы оказались лицом к лицу с русскими солдатами, словно бы выскочившими из-под земли. Они потребовали у нас документы. Я заговорил по-датски, но они не понимали. Тогда перешел на английский, и дело пошло лучше. Я сказал, что мы датчане, что были узниками в немецком концлагере и дезертировали из штрафного полка. В русской части, куда мы явились, нам велели ехать в Москву, но мы заблудились по пути на железнодорожную станцию.
