Блага Димитрова - Страшный суд
Однажды бомба разбила весь детский сад. Но Ха бегает быстрее всех и поэтому сидит в самом глубоком убежище. Непослушных детей, прятавшихся не в убежищах, а в канавках, завалило землей. Одну девочку убило у входа в убежище. Не добежала.
Родители другой девочки услышали про бомбардировку детского сада. Садятся на велосипеды и скорее едут туда. Дорогу преграждает река. Мост через нее поврежден: на середине разъят, хотя проем и не очень широк. Мать остается на берегу. Отец разгоняется на велосипеде и, как с трамплина, преодолевает преграду.
Девочка оказалась жива. Радости нет конца. Чтобы обрадовать мать, отец увозит дочку с собой, привязав ее к багажнику велосипеда. Ха машет ей рукой, они подружки.
Теперь отец едет медленнее. В самом опасном месте на мосту душа его дрогнула, да и велосипед был уже тяжелее, и они упали в реку. Отец хорошо плавал. Но девочка была ведь привязана к багажнику. Он нырял до тех пор, пока не утонул сам. Мать все это видит с другого берега. Может быть, она и сейчас стоит там?
* * *Ожидание останавливает течение времени.
В каком-то безвременье кружусь по городу, но, кажется мне, не сдвигаюсь с места. По нескольку воздушных тревог в день, дальние раскаты, журналистские разговоры, записная книжка. Но ничего не происходит.
Когда ничего не происходит, происходят самые важные вещи.
В эти дни и часы ожидания во мне созрел другой человек. Слежу за собой со стороны двумя детскими, ничего не пропускающими глазами. Как утром выползаю из постели, как моюсь, как держусь сама с собой, наедине. Начинаю молчаливую борьбу со своими привычками.
Мне неудобно пользоваться ножом и вилкой, когда рядом так ловко и деликатно орудуют палочками. У меня чувство, что я прокалываю и режу живое мясо. Ребенку я покажусь мясником.
Слежу беспрестанно за выражением своего лица. Может ли приютиться и успокоиться на нем детский взгляд? Что отравляло мое детство? Ни землетрясения, ни детские болезни, ни суровые запреты, было что-то другое: нервное напряжение, боль, усталость на лице моей матери. Лишь бы мне не повторить свою мать.
Мое желание из абстрактной идеи начинает перевоплощаться в реальный реквизит детства: рыбий жир, принудительное питье молока с пенкой в холодные, противные утра, мытье шеи и ушей щиплющим мылом, шерстяные колкие чулки, стрижка ногтей, купанье в горячей воде, словно с тебя сдирают кожу, беганье до пота, переодевание. «Пора ложиться!», «Пора вставать!», «Пора есть!»
Неужели я погребу еще одно существо во всем этом?
Нет, я создам ей другое детство. Полная свобода, чтобы каждая обязанность превратилась в игру. Извлекать радость из всего. Не материнская опека, а дружба. Откровенность, веселье, музыка, поэзия, введение в чудеса природы, науки. Одним словом, очень легко воспитывать чужих детей.
* * *Но, спрашивается задним числом, как мне поступить хотя бы в этот день?
Вся моя педагогическая, заранее разработанная система залита и забрызгана бутылкой чернил.
Торчу посреди комнаты, как парализованный гнев. Мои проклятья изрешетили все небо, но против милого бешеного зверька я не выпускаю ни одного слова. Ребенок не мой. Я не имею права быть с ним суровой и грубой.
Моя мать по законному праву начинает ругать меня, свою дочь:
— Как же ты вовремя не подумала! Что же ты не пожалела мои последние дни?
А ведь я-то только и думала о ее последних днях. Хотела их обогреть и скрасить.
Оказавшись меж двух огней — воплями девчонки и криками матери, где мне искать спасенья? В чернильной луже? Утопиться бы в ней! Схватываю охапку свежих литературных газет и начинаю впитывать, собирать ими густую липкую жидкость. «Lettres français» впитывает неважно, но «Литературная газета» и «Литературен фронт» — превосходно. Мать над моей головой оплакивает паркет и себя. Меня клянет. Но все мое внимание в луже чернил. Хорошо, что она неглубокая.
Постепенно усваиваю технику впитывания: кладу сверху чистую газету, синее солнце проступает на ней. Простирает свои лучи. Охватывает ее всю. Сворачиваю и кладу в кучу выпачканных. Беру другую. Прикидываюсь целиком ушедшей в эту работу, чтобы не слышать эскалации детского рева и материнского руганья. Виноватому надо молчать. Видно, я настолько прикинулась глухой, что оглохла взаправду.
Я и не услышала, когда и как умопомрачительный рев умолк. Не заметила как черные маслинки глаз заблестели, привлеченные увлекательным впитыванием. А может быть, в них блеснула искорка раскаяния и солидарности со мной, тоже потерпевшей от лестницы мать — ребенок.
Вдруг, поворачиваясь, чтобы убрать грязную газету, застаю на чернильном месте чистую, прижатую двумя смуглыми лапками. В следующий миг лапки уже в чернилах. Между нами соревнование по всасыванию чернил. Идут в дело и польские: «Культура» и «Жиче литерацке». Полное всасывание.
Мама тоже включается в трудовую бригаду, приносит тряпки, таз, воду, стружки для чистки паркета, но пока еще не умолкла. Под ее сокрушительные обвинения легкомысленной, жестокой, невозможной дочери разгорается трудовой энтузиазм. Пакостница так расходится, что вымазывается чернилами с головы до ног. Яркое синее пятно на кончике приплюснутого носика. Мама ее отдергивает, чтобы стояла в стороне и не мешалась. Но никакая сила не может ее отвлечь от новой игры, которая становится все интереснее. Ее заблестевшие глазки, две сине-черные чернильные капли, полны виноватой кротости, следят за всем, что делают опытные руки моей матери, повторяют каждое их движение. Особенно чистка паркета при помощи стружек вызывает вспышку ее усердия. Стружек все меньше. Ревниво тащит у нас, отталкивает нас, чтобы не захватывали ее территорию, пыхтит от упрямого усилия.
В одно и то же мгновение мы с мамой прыснули и разразились смехом. На нас напал какой-то неудержимый смех. Наверно, мы от смеха стали лиловыми, как от чернил.
Маленький чертенок поднимает заляпанное чернилами лицо, смотрит на нас недоумевающе и опять трет паркет. Ее «конский хвостик» мечется в энергичном ритме. Мы продолжаем хохотать.
Через труд — к примирению.
* * *Ребенок воспитывает меня, а не я его.
Он меня учит самому трудному — прощению. Прощать ему, прощать другим, всем, только не себе.
С того дня лишь посмотрю в ее глаза, в ее две свежие чернильные капли, вижу, как отражается в них мое бессилие.
Когда с ней невозможно справиться, иду за советами к тем, у кого нет детей. Им всегда все ясно, как ясно было и мне год назад. Но пока чернильное кораблекрушение еще далеко. Я еще в ожидании хоть какого-нибудь ответа. Ночью вижу сны (а если бессонница — видения), как я опаздываю и ребенок погибает.
Наконец, сообщают: «Через десять минут прибудет Нгуен». Внезапные посещения во Вьетнаме редки, только в исключительных обстоятельствах. Горничные превратились в бесшумный вихрь. Приносят бананы, меняют кипяченую воду в термосе на еще более кипяченую, моют чашки, ставят на стол лимонадные бутылки, запотевшие, из холодильника, кладут сигареты и сладости.
Видеть не могу конфет! Для детей нету, а для чужих гостей — целая гора. От этой разноцветной горы на меня находит новое упорство, я готова к новой борьбе.
Появляется переводчик Хоан, хотя нужды в нем нет. С Нгуеном мы говорим по-французски. Хоан серьезный, торжественный. Он будет «третьим». Облако предшествует буре.
Ровно на десятой минуте стук в дверь. Входит Нгуен в ослепительно белой рубашке. Его лицо излучает бодрость, как всегда. Знаю, что ничего не смогу прочесть на этом лице. Поздно уже следить за выражением своего. Оно меня выдает. Напряженное ожидание воплотилось в круги под моими глазами. Надежда, как тонущая женщина, кричит из моих глаз.
Садимся напротив. Хоан — в стороне. Появляется и Ке — как дополнительный «третий». Случай важный. Первый традиционный вопрос — о моем здоровье. Второй, с моей стороны, — о последних новостях. Сбит один вражеский самолет утром. Окольный разговор о международном положении. Нгуен действительно думал о моей просьбе. Голос его сдержан, как сжатая пружина.
— Понимаю твои чувства. Не думай, что я прибег к холодному рассудку, как к наемному убийце, чтобы убить их только потому, что они влекут за собой очень большие осложнения. Ты не имеешь даже представления какие.
Взгляд его убегает в сторону и вниз.
Молчу. Впрочем, я знаю, что мое лицо вполне достаточный и надежный собеседник.
— Я обратился в ответственные инстанции.
Представляю себе всю лестницу протокола. Предложения, мнения, собирание данных, заключение, оформление ответа. В напряженные военные дни я взвалила на них еще одну тяжесть. Мне стыдно, и я опускаю глаза. Но внутренне я непоколебима. Один ребенок стоит беспокойства всего человечества.
Он продолжает голосом, от которого постепенно, но быстро, как кровь из вены, утекает надежда.
