Марин Ионице - На крутом перевале (сборник)
Пышные волосы, темно-каштановые, слегка волнистые, с прядью, спадающей на лоб, с безукоризненным пробором: ученик Мэргэритеску, самая красивая шевелюра в лицее, предмет его гордости, которому он уделял все свое время.
Урок классного руководителя. Учащийся Мэргэритеску извиняется, что у него не хватило времени подготовиться к занятиям.
— Ну хорошо, дорогой, давай посмотрим, что ты знаешь из пройденного ранее.
Прошлись по всему материалу, но Мэргэритеску на самом деле ничего не знал.
— Выходит, дорогой, у тебя болезнь не сегодняшняя, а застарелая. Видно, тебе не до уроков. Постой, разве не так? Слишком много вертишься у зеркала, чтобы уложить свои космы и полюбоваться ими. А в оставшееся время прогуливаешь свою голову, чтобы ею повосхищались девочки.
И угадал, черт побери. У парня как раз была безответная любовь.
— Но будь спокоен, дружок, найдем мы лекарство и от этой болезни.
Он роется в карманах, затем достает пятилевовую бумажку и посылает Мэргэритеску в парикмахерскую.
— Под нулевку, дорогой, наголо!
Мы не ожидали, что Мэргэритеску безропотно подчинится. Но он автоматически взял деньги и вышел из класса словно загипнотизированный.
Когда он вернулся, его нельзя было узнать.
Меня совершенно не интересовал этот Мэргэритеску, слишком убежденный в своем очаровании, но сейчас он в самом деле был смешон. Налицо был факт злоупотребления властью со стороны учителя, и Горбатый предложил в знак протеста всем постричься наголо. Я был первый, кто его поддержал. Тогда мы были уверены: никто не имеет права заставить нас постричься под машинку, да еще наголо! Не знаю, от кого исходила инициатива, но я без всякого энтузиазма побрел в умывальную комнату бриться наголо в один из воскресных дней, когда у нас было личное время.
Мы становились похожими друг на друга. Каждый самостоятельно брил свою голову перед зеркалом. Во всяком случае, мы были убеждены, что тем самым добьемся от наших волос необыкновенной густоты.
Стан Д. Стан: голова как голова. Возможно, что он никогда раньше не чувствовал себя таким безликим. Пилотки не держались на наших головах. Сползали то на одно, то на другое ухо. А каски? Что и говорить!
— Шагом марш!
Стучали ступнями так, что они, казалось, обрывались. Нога вытянута, колено онемело, «шлеп-шлеп, шлеп-шлеп». Стальные каски, раскаленные на солнце, подпрыгивали на наших бритых головах: «дзинь-дзинь».
— Бегом — марш!
Что человек делает собственными руками… Ясно, что программа обучения не может ждать, пока у нас отрастут заново волосы. Да и лейтенант мечтает, хотя и несколько перебарщивает с методами, чтобы прибавилось у нас немного ума.
— С песней, вперед — марш!
Каски — наш аккомпанемент. «Дзинь-дзинь, дзинь-дзинь». Удивительно, что из-под них еще не летят искры. Но в любом случае время не потрачено зря.
— И ты почувствовал себя раздавленным как личность?
— Нет.
— И это тебя не утомляло? — спрашиваю я его.
— Это была норма поведения, которую я выбрал добровольно.
Я был трудным учеником. «Вспыльчивый, подозрительный, неуравновешенный, неприспособленный» — так меня характеризовал мой классный руководитель. Стан Д. Стан — ребенок и ученик образцовый. Один из тех, кого всегда ставят в пример его сверстникам на классных часах, на педагогических советах, на собраниях молодежных организаций. Мне знаком этот тип людей.
— И у нас был один такой в классе. Для меня он был безразличен, но многие мои друзья терпеть его не могли — уж очень совершенный механизм. И мы… ты только не обижайся, мы его называли школьным манекеном.
— Почему?
— Всегда в выглаженной и отутюженной одежде, с безупречно подготовленными уроками. Он не подглядывал в тетрадь соседа, но и не давал у себя списывать. Сидел выпрямившись, и у него на пальцах не было чернильных пятен. Кибернетическая кукла, запрограммированная до миллиметра.
— Мне это доставляет удовольствие.
— И он был очень доволен собой.
— Его можно понять. Это значит всегда быть на высоте, в любом положении уметь управлять собой.
— И окружающими тоже, не так ли?
— Может быть, но это неважно.
— Нет, черт побери, важно! Этот тип из нашего класса был чемпионом дисциплины и асом порядка. Он смотрел на нас свысока, с улыбкой превосходства…
Время сна, обязательного послеобеденного сна.
Стриженые головы солдат на подушках — одни сплюснутые, другие вытянутые, все с потертостями от стальной каски. Только мы с моим соседом по кровати шепотом продолжаем беседу. На этот раз глубоко спит и сержант, в противном случае он не дал бы нам лежать с открытыми глазами во время обязательного сна.
— Я не понимаю одного: если ты так привык к дисциплине, если она стала твоей потребностью до службы в армии, то почему тебе сейчас тяжело?
— Стоит ли говорить о прошлом?..
— Не вообще о прошлом, давай начнем с того момента, когда ты не почувствовал привычной почвы под ногами.
— Попробую ответить, но больше теоретически.
— Хочешь, я тебе помогу? Тебе очень тяжело, или стало очень тяжко, — я буду употреблять глагол в прошедшем времени — просто-напросто потому, что ты не можешь более выделяться. Практически ты не можешь быть намного дисциплинированнее, аккуратнее, чем другие, здесь, в армии, где порядок и дисциплина есть норма поведения для всех.
* * *Спят солдаты… Спокойной ночи. У ворот казармы часовые, в коридорах — дневальные. Чутко спит верзила-сержант, готовый укрыть того, кто сбросил одеяло, разбудить того, кто стонет от тяжелого сна, приказать спать тому, кому не спится. Сладкого сна, сержант!
А я в мыслях уже на краю леса, на краю поляны, в тот день и час, когда моя молочная сестра со страхом, с надеждой и убежденностью шептала:
— С нами должно что-то произойти. Ты не чувствуешь?
Я сжал ее трепещущие руки. Моя молочная сестра…
«Нет! — закричал я про себя. — Нет, только не это! Не быть тому, что должно произойти! «Мама моет посуду, отец кости грызет, а мы все делаем наоборот!» Глупее этой игры ничего не придумаешь. Но нельзя же в нее играть вечно». Мы смотрели друг на друга, я и моя молочная сестра, мое самое большое смятение. Мы тянулись друг к другу. Ноги не слушались, словно спутанные невидимыми путами, словно все вокруг противилось, препятствовало нашему безумию.
Глаза девушки… Губы… Мы готовы были утонуть, раствориться друг в друге, как в бездонной пропасти. Казалось, мы уже не справимся с собой, не вернемся в голубой сон детства, где ничего не случится, где никто тебе не предъявит счет.
Губы и глаза девушки… Они совсем рядом. И именно в этот момент металлически сухо зашелестели кусты и из них вышел Горбатый. Весь в паутине, с гусеницами в волосах и на одежде, исхлестанный в кровь голыми, без листьев, ветками. В его глазах искрился свет озарения.
— Идемте, я вам сейчас покажу что-то!..
Как будто мы пришли сюда только ради этого. Не дождавшись ответа, он повернулся и заторопился в обратный путь, прихрамывающий и возбужденный.
Зина узнала в нем одного из городских «пенсионеров» — так называли тех, кто повторно проваливался на вступительных экзаменах в институт. Рассказывал о Горбатом ей и я, но Зину, естественно, он мало интересовал.
Горбатый остановился через несколько шагов:
— Идите, я вам что-то покажу!
Все-таки это был выход из положения.
— Пойдем посмотрим, что он хочет показать.
— Ты что, не видишь, что он сумасшедший? Он же сумасшедший!
Еще крепче сжав ее руки, я тянул Зину за собой.
Нам приходилось бежать, чтобы поспевать за Горбатым. Он отталкивался здоровой ногой и делал настоящие прыжки.
— Он сумасшедший. Да и ты сошел с ума!
— Не совсем и не до такой степени, как надо было бы.
— Я боюсь!
— Опять ты боишься? Нечего бояться.
— Куда он нас ведет?
— Посмотрим, успокойся, ты же со мной!
Мы потеряли Горбатого из виду, но ориентировались на звуки его прерывистого и шумного дыхания, и вдруг неожиданно натолкнулись на него, присевшего на корточки у небольшой ямы. На дне — перламутрово-синее месиво, бесформенная масса желатина и раковин, в спазмах и агонии.
— Вот, видели?
Когда наши глаза привыкли, мы обратили внимание, что яма кишит лесными улитками. Они карабкались одна на другую, с опухшими рожками, вылезшие почти полностью из своих домиков. Горбатый сунул длинную сухую руку в это липкое, зыбкое скопище, достал одного моллюска и опустил на землю. Улитка развернулась и заспешила — насколько она может спешить — к яме, чтобы смешаться с остальными сородичами. Горбатый повторял эксперимент несколько раз, но, как бы далеко он ни относил улитку, где бы ее ни оставлял, она возвращалась туда, где уже для нее не было места, где теснились, давились и агонизировали моллюски.
