Василий Масловский - Дорога в два конца
— Ты вот что, — снова на «ты» обратился командарм к комдиву, — выдели роту и по вечерам, но так, чтобы итальянцы и немцы видели, води ее маршем из Подколодновки в Толучиево. В Толучиево — на виду, обратно — скрытно. Пушек, минометов понаделай деревянных и тоже поставь так, чтобы итальянцы знали где. Да понатуральнее. Они не дураки. Выдели парочку кочующих орудий, постреляй с тех мест. Артналеты по ночам в разное время и во время приема пищи. Пусть подергаются. — Над придонскими кручами застряло белое грудастое облако, командарм задержался на нем взглядом, напомнил: — И хлеба убирай. Казакам самим не справиться. Старь да калечь остались.
— И воюй, и хлеба убирай?
— И воюй, и хлеба убирай.
Завизжала мина, угодила в подножие берестка на поляне. Посыпались комья земли, корневища трав. Бересток устоял все же, топыря обрубленные осколками ветки.
Метрах в пятидесяти от берестка, в ряби солнечных пятен под кустом ежевичника, трое солдат хлебали из котелка. При виде начальства все трое, не выпуская ложек, вскочили.
— Ешьте, ешьте. — Командарм снял фуражку, подставил горячему ветерку седой плотный ежик. Не скрывая удивления, почмокал губами: один из солдат — детина, хоть рельсы гни на плечах, кулаки — гири пудовые. Такому, видать, солдатская норма, что слону дробина. — Как кормят? Не жалуетесь? — спросил у него Павлов.
— Два раза в день, товарищ генерал.
Не убирая улыбки, Павлов покачал головой: «Ловко увернулся: два раза в день».
— А немцы здорово беспокоят?
— У нас теперь итальянцы, товарищ генерал. — Солдат оглядел меловые в прозелени кручи галиевского берега, спускавшиеся к самой воде, и на широком лице расплылась добродушная улыбка. — Веселые, песенники. Только дураки. «Русь капут!» — кричат. «Сдавайся!» А сами дуба дают.
— А вчера с утра заладили: «Русь! Давай выходной сегодня!» — дополнил товарища конопатый щупленький солдатик.
— Не скучаете, значит?
— Некогда, товарищ генерал. — Здоровяк поправил пилотку на угловатой голове. — Комары уж больно донимают. С воробья величиной, проклятые. Кожу на сапогах просекают.
— Ну-у! — искренне усомнился командарм, поддаваясь, однако, шутливому настроению солдата-здоровяка.
— Ей-богу, товарищ генерал, — вполне серьезно заверил солдат. Ясные с лукавинкой глаза зыбились смехом, губы шевелились выжидающе. — Военный комар, особый. Нос у него, что минный щуп у саперов. Скрозь железо достает.
— А каски почему не носите? — спросил командарм.
— Жарко. Голова потеет.
— Каски носить. И людей в окопах кормить три раза, — предупредил Павлов, прощаясь. — Пусть хоть в обороне по-людски поедят. Сердце и так диким мясом обросло. Дайте хоть одну шкуру снять. Сейчас столько овощей, фруктов.
Павлов вспомнил солдата, так не хотевшего носить каску, усмехнулся. Агрессоры почему-то всегда думают, что их империи, грубо сработанные мечом, вечны. А вот таким, как этот солдат, империи не нужны. Они по-своему хотят быть счастливыми. На войне многие из них умирают буднично и просто, потому что другого выхода у них часто не бывает. А живые потом будут судить о них по тем меркам, какими они живут сами, и в нашей сегодняшней правде будут искать свои зерна.
* * *Андрей Казанцев оторвал голову от сена, накрытого плащ-палаткой. По дымному от росы двору хозяйка гоняла хворостиной теленка.
— Каменюки глотаешь, сатанюка! Околеешь, тогда как!.. А, служивый, — заметила проснувшегося Андрея. — Разбудила баба поганая. Каменюку заглотнул окаянный. А куда его резать зараз? Нехай на вольных травах до осени погуляет, глядишь — на девку и выгадаю чего…
Бессмысленно тараща глаза, Андрей снова ткнулся в сено, захрапел. Час назад он вернулся с ночного минирования берега. Но вскоре его разбудили окончательно. Второй взвод уходил ремонтировать мост через Бычок, маленькую речушку, и желтоусый Спиноза, уходя, решил предупредить о завтраке:
— Каша в ватнике на лавке. Сало в моем мешке. Вернемся, должно, к вечеру. — Заткнул топор за пояс, отряхнулся, поправил карабин за спиной.
— Парное молочко в банке на загнете стоит, — прибавила хозяйка, подхватила ведра, коромысло, направилась к колодцу.
Андрей зевнул, сел, обобрал с себя сено. Из-за сарая, отряхиваясь, вылез дед, белый от времени и пыли. Казалось, он совсем прокалился на солнце и высох, отрухлявел и ничего не весил. Увидев Андрея, дед споткнулся, радостно обнажил голые избитые десны.
— Ваши ушли куда-то. — Дрожащей рукой скребнул по брезенту палатки, присел рядом с Андреем, вытянул негнущиеся ноги.
— Я ночью берег минировал.
— Да-а… — Дед почесал крючковатыми пальцами затрепанную бороденку, глаза слезились, слепо мигали на солнце. — Дон тут и не широкий, а переплыть зараз — жизни не хватит… Кинется вплынь — удержите?
— А зачем же мы стоим тут?
— Дон не первая река у него на пути. — Дед смигнул слезу, отвернулся, всем своим видом оценивая легковесность довода мальчишки-солдата.
— Шел бы ты картошку копать, дед, — обиделся Андрей, вытащил сапоги из сена, стал обуваться.
— Пойду, пойду, кормилец, — обнадежил дед и не сдвинулся с места. — Окромя меня, копать ее некому… Сам-то ты откель?
— Ближний, — улыбнулся Андрей. — Я тебе говорил уже.
От запахов земли, сена и провяленной картофельной ботвы на душе вдруг стало легко и просторно. Многодневная усталость освобождала плечи. Захотелось самому поковыряться в земле. Земля и привычки здесь были те же, что и у них на хуторе. Говор несколько разнился: акали понастойчивее…
Тяжкий гул толкался о стены дома, сарая, у которого они сидели, неясной вестью катился в вышине над хутором дальше.
— Скорее всего, у Мамонов. Там он с Москаля лупит. С Москаля у него оба Мамона и Журавка как на ладони. — Дед вытянул шею, прислушался, пошамкал беззубым ртом. — И до таких, как ты, очередь дошла. До детей… Эх-хе-хе. — Крючковатые пальцы забегали, заскребли по палатке, задохнулся в сухом кашле.
— Мой год гуляет, дед. Я своей охотой пошел. — Андрей натянул сапоги, вытряхнул из головы мелкую зернь пырея, встал. — До чего же ветхий, дед. Хоть обручи на тебя насаживай, того и гляди, рассыпешься, а липучий — спасу нет… Сидишь, точишь меня, а трава в огороде перестаивает, деревенеет. Давай косу. Выспался…
Пока косили (Андрей косил, дед сидел на меже — ноги в канаву, слепо моргал), над хутором безотлучно кружила «рама». С обдонских меловых высот лениво выстукивали немецкие пулеметы. С низовой стороны, сшивая желто-синие полотнища палящего зноя, скороговоркой басовито отвечали им «максимы».
По утоптанной гулкой дорожке к колодцу зашлепали босые ноги; бежала Клава, дедова внучка.
— Зараз мы и ей задание дадим. — Напрягая слезящиеся глаза, дед подождал, пока внучка подбежала ближе, потребовал: — Ты нам кваску холодненького из погреба. — Поскреб ногтем на щеке ручьистые следы пота, пожалел: — Ловок, гляжу я на тебя, и до работы охочий, а я уже и на огородное пугало не гожусь. Ворона не испужается меня.
Обливая бороду, дед напился квасу и, сидя в борозде, задремал.
— Отдохни и ты, — не спуская с Андрея узких щелок сощуренных глаз, предложила Клава. Она присела в борозду рядом с дедом, оперлась локтями в колени и зажала в ладошках лицо. — Вечером придешь к клубу?
— Ночью, наверное, снова мины на берегу ставить будем. — Андрей стянул через голову гимнастерку, нагреб в кучу травы, устроился напротив, — Хочешь, ландышей еще принесу?.. По кустам их много.
Клава посмотрела на загорелое лицо, шею, мускулистые плечи и грудь Андрея, вздохнула.
— Боюсь, когда ты за Дон уходишь. Всякий раз… Гришка, годок твой с нашего хутора, хочет к вам проситься. — Придвинулась вплотную. Круглое плечо Андрея блестело, во впадинках ключиц — тени. На щеке и верхней губе Андрея золотился мягкий пушок. — Соскучился небось по своей?
Андрей вздрогнул при последних словах Клавы. Ольга неотступно была в его мыслях — верно. В свободные минуты он закрывал глаза и видел ее, говорил ей нежные горячие слова. Порой ему казалось, что любовь его такая маленькая и смешная в сравнении с этим огромным миром, страданиями и переживаниями людей. Порой же она заполняла его до краев, вмещала в себя и этот мир под солнцем со всеми его радостями и болями.
Губы Андрея, как от внутреннего толчка, подрожали в тревожной и выжидательной улыбке. Клава ничего не сказала.
— Ждешь ведь, чего таишься? — ревниво отметила эту улыбку Клава.
— А тебе зачем?
— Да так. — Хотела сказать как можно равнодушнее. Не получилось. Не научилась обманывать еще. Большеглазое скуластенькое лицо с рыжиной веснушек обиженно поскучнело.
— У вас свои парни дома. Да и вообще, сейчас женихов хоть пруд пруди.
— Хватает.
