Николай Логинов - Что было, то было (повести, рассказы)
А женщина, заслышав орудийную стрельбу, тотчас оборвала свой колыбельный напев и крепче прижала к груди малютку.
Вернулась Алла, сердито кинула флягу в угол.
— Колодец завалило взрывом! И — ни ручейка…
Петька Капустин будто понял эту ее неудачу — снова застонал.
— Пи-ить! — выговорил он уже внятно и настойчиво.
— Вот горюшко! — вздохнула Алла. — Где же мне ее добыть? Нету воды. — Говорила она устало, словно про себя. — Ездовой еще заблудился…
Женщина бережно положила ребенка на тряпье, подняла кинутую Аллой флягу и направилась к выходу.
Наверху с грохотом и треском, как близкий удар молнии, разорвались один за другим три снаряда.
— Э, дьяволы, нашу батарею засекли! — процедила со злостью Комаревцева и, спохватившись, крикнула вслед женщине: — К-куда?!
Та не обернулась, выскользнула из подвала:
— Нашла время!.. Вот поперечная, — проворчала вслед ей Алла.
Сотников скоро впал в странное состояние: вроде и не заснул, а сны видел. Опять шел вместе со своими бойцами в яростную атаку. Легко-легко, будто летел, не задевая ногами взбугренной земли, и неистово кричал: «Впе-ре-ед!.. Впере-е-ед!..»
Алла, склонившись над ним, тормошила:
— Что вы, товарищ командир! Успокойтесь. Ведь все хорошо. Высоту наши у гитлеровцев отвоевали… Разве я не сказала вам?..
Она еще что-то говорила. А он вдруг почувствовал прилив сил, хотел круто подняться — и чуть не взревел от адской боли в ногах.
— Ноги… что ноги? — услышал он свой хрип, будто это не он, а кто-то другой, со стороны, спрашивал Комаревцеву.
— Ранены ноги, но не так уж… Вы только крови много потеряли, — ответила она. — Скоро встанете. Не сразу, конечно, не сейчас. И танцевать снова будете, товарищ старший лейтенант! — добавила Алла, словно он когда-то уже танцевал с нею.
— Кто… за ротного? — спросил он.
— Говорят, политотдельский лейтенант. Смело шли — вы ж разгон-то дали, — улыбнулась Алла.
«Лейтенант… помощник по комсомолу… — думал командир роты. — Как же он подоспел? Он вроде бы и в атаку-то не шел…»
Сущей пыткой было для Сотникова переселение из подвала на повозку. Казалось, нервы вытягивали из всего тела. Немилосердно, безжалостно. А ведь он понимал, что несли его очень осторожно.
Рядом положили Петьку. Он не унимался — просил пить.
Ездовой приготовился хлестнуть по лошадям возжами, как увидел запыхавшуюся женщину с флягой в руках.
— Жива! — радостно вскрикнула Алла. Она чувствовала свою оплошность, что не удержала женщину, под обстрелом кинувшуюся на поиски воды для раненых, и все думала: почему так долго нет ее, уж не погибла ли? — Жива, милая… Принесла, — уже спокойно проговорила Алла.
Женщина торопилась, и, как ни бережно несла флягу, держа перед собой обеими руками, вода все же плескалась на ее выцветшее платье. Алле жаль было воды. Она шагнула навстречу, хотела принять флягу из рук женщины, но та замотала головой и не отдала. Она сама стала поить раненых. Сначала дала воды Петьке. И трудно было определить по выражению лиц, кто в этот миг был счастливей — боец ли, утоливший жажду, или женщина, сделавшая это доброе дело.
Ездовой полушутя-полусерьезно посоветовал:
— А теперь песню, запевала!
И Петька запел. Это была песня про юного барабанщика — в атаку он шел впереди с веселым другом барабаном, с огнем большевистским в груди. Петькин голос дрожал, срывался, да и был он похож не на звонкий тенор ротного запевалы, а на голос пионера, и то поющего во сне. Должно быть, снова виделось ему что-то далекое: эту песню в роте никогда не пели…
Потом фляга оказалась в руках старшего лейтенанта — женщина доверила ему. Он пил маленькими глотками — вода была студеная, родниковая, живая.
Когда от леса донесся глухой разрыв снаряда, латышка испуганно заметалась, кинулась в подвал. Вышла оттуда с ребенком на руках.
Ездовой вздрогнул:
— Он же — мертвый!
— Да, — подтвердила Алла. — Еще утром. Осколком…
А женщина, обезумев, казалось, и теперь, на дневном свету, не верила, не понимала этого. Ведь — мать, до кого доведись.
Женщина повалилась на скамейку. Несколько секунд она была в оцепенении. Потом вскрикнула, припала к ребенку, забилась.
— Опамятовалась, — сказала Алла.
Она начала торопливо наказывать ездовому, чтобы поглядывал на дорогу, осторожнее ехал. А он, не слушая ее, нахмурил седые брови, отмахнулся:
— Знаю, не впервой! Иди к ней-то…
Повозка тронулась.
В стуке колес старшему лейтенанту всю дорогу чудился слышанный в подвале напев колыбельной песни.
1962
Таня, капитанская дочь
1
Весь день пылила дорога. По ней молча враздробь шли усталые пехотинцы, двигались повозки с нехитрыми пожитками бойцов, с продовольствием.
Наши войска, преследуя отступающего врага, покинули обжитые за долгие месяцы обороны блиндажи и землянки и, кто с жаркими боями, а кто вот так, во втором эшелоне, продвигались вперед.
Капитан Липатов вглядывался в лица обгоняемых им бойцов, время от времени спрашивал:
— Товарищи, это не Двадцать восьмая Невельская?
В ответ неизменно слышалось короткое «нет».
«Видно, впереди», — думал Липатов и убыстрял шаг.
Капитан возвращался из госпиталя. Наткнулся на штаб Третьей Ударной армии. Там сказали, что его дивизия снялась с правого на левый, наступающий фланг и находится на марше.
«А если она где-нибудь рядом, справа или слева? — вдруг усомнился Липатов. — Ведь уйму дорог понастроили саперы на той же Калининщине».
Сел на обочину, вынул из планшетки потрепанную карту, единственное, что осталось с ним при эвакуации в госпиталь, стал искать тот возможный путь, который могли избрать для невельцев. Карта была старая, кроме большака, по которому он шел, да малоприметных проселков, ничего не выискал. Уложил карту и снова продолжал путь.
«Ни одной машины! — досадовал Липатов. — Куда только подевались?»
Хотя у него и багажа-то было всего-навсего выношенная шинеленка, много видавшая за военные годы, хотя и день был пасмурный, не жаркий, но уже к полудню Липатов во всем теле чувствовал усталость. Ныла подлеченная рана в левом плече. Боль напоминала ему погожий апрельский день, когда он со своим связным пробирался петлявшей в ивняке тропкой в первую роту. В ротах капитан бывал часто. Да и что за командир батальона был бы он, если б не делал этого?.. Кругом уже виднелись проталины, на вербах серебрились барашки, в поднебесье висели жаворонки, где-то рядом лепетали невидимые ручейки… Приятная тоска сосала сердце. «Весна, весна… — думал он тогда. — Проскочит, не успеешь оглянуться. А может, и лучше. Все равно не для нас, солдат, это».
Липатов не заметил, как оказался на открытой местности. До расположения роты оставалось сотни три шагов. Впереди лежала обстреливаемая немецкими минометчиками полянка. Черный от пороховой копоти снег покрывал ее. Первая рота вдавалась во вражескую оборону, и гитлеровцы с высоты на фланге хорошо просматривали эту поляну. Малейшее движение было видно им. Комбат сам всегда наставительно говорил тем, кто с его поручениями отправлялся в первую роту:
— Поосторожней на черной полянке…
И он не удивился, когда связной, шедший сзади, предупредил его:
— Надо пригнуться, товарищ капитан, и быстрей вперед!
Липатов послушно согнулся и бегом устремился через полянку. Гитлеровцы, конечно, заметили. Первая мина разорвалась справа в стороне. Липатов ничком упал на землю. И только начал приподыматься, как выросло неприятное завывание второй мины. Его сильно толкнуло в плечо. Подбежал связной, подхватил под мышки, приподнял. Капитан обмяк, обессилел.
— Довоевался, — тихо сказал он не то себе, не то связному.
Третья мина разорвалась далеко позади, где-то в кустах…
— Что с тобой, Липатыч?! — услышал комбат тревожный голос командира первой роты капитана Тамбовцева, когда со связным очутился в блиндаже.
— Сплошал, старина… — отозвался Липатов.
Вне службы они называли друг друга попросту: Тамбовцев комбата — Липатычем, а тот Тамбовцева за бравые усы — стариной, хотя были они одних лет.
— Живо санинструктора! — откинув плащ-палатку на двери, крикнул кому-то командир роты. — А ты — цел? — недобро взглянул он на бойца. — Что ж ты не уберег командира?
— Я говорил…
— Говори-ил…
Рана оказалась серьезной. Санинструктор, распоров окровавленную гимнастерку и увидев в ране клочки одежды, побледнел, засуетился. Бинт моментально намок, стал хлюпким…
— Смени-ка, друг, пластинку! — вслух сказал себе Липатов, устало ступая в мягкую дорожную пыль забусевшими сапогами.
Как и тогда, в блиндаже Тамбовцева, Липатов вдруг почувствовал подступившую тошноту, словно рана все еще сочилась.
