Сергей Поляков - Партизанская искра
— А как же тебя зовут? — спросил Парфентий.
— Меня зовут «эй, хлопчик» или «эй, ты». И я оборачиваюсь, когда меня так кличут. Я никому не говорю своего имени, но тебе скажу. Меня зовут Василь, а фамилия Гончарук, — он произнес это с гордостью и, оглядевшись вокруг, продолжал: — Батько мой на фронте, он у наших комиссаром полка.
— А где ты живешь?
— Там, там, там и там, — указал он на все четыре стороны.
— А дом есть у тебя?
Мальчик коротко и порывисто вздохнул.
— Фашисты спалили. Летом мы с дедушкой и с Наталкой, сестренка моя, — поехали в отступление, нельзя нам было под немцем оставаться. Но нас немцы на Днепре, отрезали и вернули. Тогда много наших вернули.
— Да, да, Василь, я знаю, — подтвердил Парфентий.
— Ну вот. А как зашли к нам в село румыны, то сразу узнали про батьку нашего. И дедушку забили. Мы с Наталкой спрятались, а потом ушли в другое село подальше, а то бы и нас фашисты убили. Тогда я Наталку оставил у людей, а сам, вот видишь, хожу-побираюсь. — Он хитро улыбнулся. — И креститься меня научили, и слова разные жалостливые говорить.
Парфентий диву давался, что такой маленький хлопчик так быстро и совершенно смог постигнуть искусство перевоплощения. Ему даже стало неловко от того, что он значительно старше этого малыша и еще ничего такого значительного не сделал. И он, не утерпев, спросил Василька:
— Сколько же тебе лет, Василек?
— Четырнадцатый. А я всем говорю — одиннадцатый. Нужно так, понимаешь? С маленьких меньше спросу. Штаны у меня, видишь, какие широкие, а сапоги здоровые. Коленки согнешь в них — совсем маленький, хоть з детский сад отправляй. — Он подогнул колени и действительно стал меньше ростом.
— А то дурачком прикинешься. Спросят — чего, а ты молчишь вот так.
Он отвесил нижнюю губу, высунул язык и скосил к носу глаза, приняв совершенно идиотский вид, рассмешивший Парфентия.
Вдруг мальчик стал необычайно серьезным. Лицо его сделалось умным и сосредоточенным.
— Ты думаешь, у меня только в Крымке дела? Нет, я везде бываю.
И неожиданно, сменив серьезный тон на веселый, он как ни в чем не бывало произнес:
— Ну, Парфентий, будь здоров, до свидания, — и по-ребячьи, сразмаху шлепнул маленькой шершавой ладошкой по раскрытой ладони Парфентия.
— Спасибо, Василек. Привет там от нас передай, скажи, что крымские хлопцы не подведут.
Выйдя на дорогу, мальчик внезапно преобразился. Меньше ростом, сгорбленный, он побрел прежней походкой нищего, забитого, жалкого существа, придавленного своей тяжелой долей. И до Парфентия донеслось щемящее сердце:
— Подайте христа ради хлебушка или картошечку…
Парфентий торопливо вбежал в хату, напевая:
— Раскинулось море широко, А волны бушуют вдали…
Мать радовалась, когда он пел, поэтому она, улыбаясь, спросила:
— Что это ты развеселился, сынок?
— Не все же скучному быть, мама… Надо когда-нибудь и повеселиться человеку. Верно, тату?
Он хитро подмигнул отцу.
— Правильно, сынку, нечего нос вешать.
Мать взглянула на мужа и на сына и с легкой, нарочитой укоризной заметила:
— Все ты от меня скрываешь, сынок.
— Ни капельки, мама. С чего ты взяла?
— А что это за хлопчик был?
— Нищий. Ты же сама видела.
— Нищий. А что он дал тебе? — подступала мать.
— Он мне? Это я ему дал коржик.
— Не хитри. Он что-то сунул тебе в руку.
— Ничего.
— Бумажку какую-то. Я сама видела в окошко из кухни.
— Тебе показалось, мама.
— Не вмешивайся, мать, — вступился Карп Данилович, — записка от дивчины. Видишь, как хлопец обрадовался, аж покраснел. — Отец одобрительно улыбался.
Лицо Парфентия действительно рдело от волнения.
— Пусть ходят больше хлопцев и девчат, пусть, а то со скуки помереть можно.
И заговорщицки подмигнув сыну, отец добавил:
— Он, как батько, не любит в тишине да в скуке жить.
Оставшись один в хате, Карп Данилович сел на лавку и, опершись локтями о стол, с волнением слушал, как на кухне пел Парфентий, вкладывая в слова: «Товарищ, мы едем далеко, подальше от нашей земли», какой-то свой, затаенный смысл.
Глава 17
СЕРЕБРЯНАЯ ПОЛЯНА
На другой день Парфентий попросил у матери новую рубашку, торопливо оделся.
— Собери что-нибудь поесть, мама.
— Куда ты собираешься?
— К дяде Ивану Беличкову нужно зайти, он обещал подбить мне подметку, оторвал вчера.
Наскоро поев, Парфентий спустился огородом к речке. Не чуял он, как ноги несли его по влажной траве вдоль берега. Настроение было приподнятое и подмывало запеть любимую песню. С трудом сдерживался он, чтобы не разнести по берегам Кодымы её слова:
А волны бегут от винта за кормой,
И след их вдали пропадает.
Потом берег, лес и, наконец, вот она, в двух шагах от него, — заветная, милая сердцу поляна. Ласково оглядел Парфентий знакомые с детства густые заросли орешника, молодые вербы, хороводом стоявшие вокруг. Теперь все это утеряло свои живые, яркие краски лета, выцвело, поблекло, помертвело. Густая высокая трава, что летом пестрела ковром, поржавела и приникла к промокшей земле. Молодые вербы, окаймляющие поляну, растеряли нежно серебристую листву и стояли понуро, будто стыдясь своей осенней наготы.
Серебряной поляной крымские школьники называли полянку в лесу за рекой в километре от Крымки. Это была небольшая прогалина в чаще леса, окаймленная молодыми серебристыми вербами. Еще задолго до войны этот живописный уголок облюбовали хлопцы для репетиций пьес, которые ставили тогда. Ребята любили глухой уголок. Часто отдыхали и веселились они здесь в свободное время.
В дни войны о серебряной поляне редко вспоминали. Без отцов, старших братьев трудно было управляться в колхозах. В короткие, свободные от работы минуты каждый бежал в школу, чтобы послушать по радио сводку. Этим только и жили, это только волновало сердца.
С первых дней оккупации о поляне, казалось, забыли. Молодежь, измученная за день на работе, забивалась по хатам. Позже, когда комсомольцы вступили на путь борьбы с захватчиками, они вспомнили о серебряной поляне. Вновь загудела она молодыми голосами. Но теперь уже не пьесы и не страницы романов стали предметом внимания и обсуждения хлопцев и девчат. Иное волновало собравшихся. Тайно, с большой осторожностью, сходились бывшие школьники на серебряную поляну и читали листовки, сводки Совинформбюро, сброшенные на поля советскими самолетами.
Выбрав открытое местечко между плотных кустов, Парфентий осмотрел поляну кругом. Лес жил своими особыми звуками и шорохами. Даже в глубокую осень, когда, казалось, все живое попряталось, притаилось, в его оголенных поределых зарослях не прекращалась кипучая жизнь. Пронзительно трещали сороки, перелетая с ветки на ветку, нежно посвистывали синицы. Где-то неподалеку звонко стучал дятел, изредка потрескивали сучки под лапками проворных, невидимых зверьков.
Долго стоял Парфентий, вслушиваясь в эти звуки и шорохи, и старался уловить осторожные шаги или нарочный приглушенный кашель. Он был уверен, что где-нибудь поблизости, а, может быть, и совсем рядом, затаился человек, к которому он, Парфентий, тянулся сейчас всем сердцем. Юноша всматривался в каждое деревцо, пристальным взглядом пронизывал каждый кустик орешника. Он ждал, что вот-вот из-за ствола дерева или из лесной глубины появится учитель. При каждом легком треске сучка он вздрагивал и оглядывался.
К этому напряженному ожиданию вдруг примешалась тревога. А что, если Владимир Степанович не пришел? Нет, только не это. Он так ждал этой встречи. Да и не мог учитель вызвать его сюда, не подготовив встречу, не учтя всех возможностей. Внезапно в голову пришла мысль, что Владимир Степанович так же, как и он, соблюдая осторожность, затаился где-нибудь поблизости и ждет.
«Конечно, я должен первым дать о себе знать», — решил Парфентий и вышел на поляну.
Неподалеку, за спиной хрустнула сухая ветка. Парфентий обернулся на звук. Между кустов орешника, на фоне черной глубины леса, стоял незнакомый человек. Это был пожилой мужчина, с небольшой русой бородой, обрамлявшей крупное, полное лицо. На нем был ватный пиджак с барашковым воротником и черная фуражка.
Они стояли и смотрели друг на друга. Парфентий с замешательством, незнакомый человек — с любопытством.
— Кто ты? — строго спросил бородатый.
Парфентий был не из трусливого десятка и в свою очередь задал вопрос:
— А вы?
— Человек. Ты меня не знаешь?
Парфентий отрицательно покачал головой. Как же было узнать, когда и голос человека был ему незнаком.
— Подойди поближе, — улыбаясь, сказал незнакомец.
Парфентий нерешительно приблизился. Теперь их разделяло расстояние в какой-нибудь десяток шагов. Из густой, русой оправы лица на Парфентия тепло и весело смотрели карие глаза учителя.
