Николай Михайловский - Час мужества
Старшина предложил:
— Давайте, втащим в шлюпку, а там видно будет...
Каждый подумал: если она с растительным маслом, — тогда живем.
И вместе с этой надеждой появились воля и силы у истощенных голодом, измученных штормом людей.
Они сплели концы, привязали к банкам и спустили петлю за борт. Сразу ничего не получилось: бочка сорвалась, но далеко не уплыла, на втором заходе она, будто живое существо, закатилась в шлюпку.
После долгого путешествия бочка позеленела, обросла ракушками. И только ее развернули и открыли пробку, как изнутри вырвался одурманивающий запах бензина, он быстро растекался над шлюпкой, а люди все еще не верили в свое невезение, каждый чуть ли не ползком добирался до пробки, нюхал и спешил прочь.
Все четверо лежали на банках, устремив глаза в небесную синеву, окончательно сломленные, кажется, потерявшие веру в свое спасение.
Шлюпка уже дрейфовала, управлять веслом было не под силу. Даже самый крепкий из них, старшина Белый, растянулся на решетке, закрыв глаза.
Сквозь узкую горловину по-прежнему выбивались бензиновые пары, как завеса ядовитых газов, и даже свежий морской воздух не мог его рассеять.
«Плохо дело, — подумал старшина. — Совсем плохо... Надышатся ребята, уснут и не проснутся. Надо столкнуть бочку за борт или она нас на тот свет отправит...»
Он попытался подняться, но не смог, упал на решетку.
— Ребята! — с трудом произнес старшина. — Поднимайтесь...
Опираясь о борт, Белый встал, добрался до бочки и закрутил пробку. Пельник и Штеренбоген помогли ему столкнуть ее обратно в воду...
Прошел еще один день, неизвестно какой — девятый, десятый или одиннадцатый, потому что счет времени был давно потерян.
Снова наступило утро. Раннее солнце, брызнув в шлюпку острыми лучами, возвестило друзьям: жизнь продолжается, пора на вахту!
Кто-то из четверых приподнялся и в изумлении прошептал:
— Ребята, дельфины!
— Где, где?
В шлюпке началось слабое движение. Все как по команде поднимались и удивленно смотрели на стаю дельфинов: они резвились, высовывали забавные остромордые головы, точно хотели заглянуть в шлюпку, узнать, что там за странные путешественники.
Пельник молча пробрался в корму, пошарил под решеткой, извлек завернутый в тряпку наган, протянул Белому и сказал сиплым, ослабевшим голосом:
— Бей, старшина!
Белый, должно быть, вовсе запамятовал, что в самом начале плавания самолично сдал наган на хранение и теперь обрадовался. Оп прицелился в крупного дельфина, который оказался самым любопытным, подплыл близко к корме, показав из воды свою гладкую, будто отполированную спину. Но вот беда, рука дрожит. Только подведет он мушку, а дельфин мотнет хвостом, скроется и выплывает уже совсем в другом месте. Отчаявшись, старшина все же решил не упускать возможности, выстрелить.
«Если мы добудем дельфина — живем. Чукчи питаются сырым тюленьим мясом, и ничего...»
Старшина дождался, когда темная морда того самого, а может быть и другого, дельфина показалась из воды, и нажал на спуск. Выстрел гулко прокатился над водой, ошеломил старшину, его товарищей, а дельфин даже усом не повел.
— Что ж ты, мазила, боеприпас на ветер пускаешь. Дай-ка мы попробуем... — услышал он за спиной.
Белый крепче сжал рукоятку нагана. Ему показалось, что глаза стали плохо видеть. Он прищурился и еще выстрелил, и, убедившись, что снова промахнулся, бросил наган на решетку и опустился на банку, закрыв лицо руками...
А добродушные морские звери долго еще резвились рядом, подплывали к шестерке вплотную. Но вот и они ушли куда-то. Солнце начало погружаться за горизонт, а люди, лежавшие в полузабытьи, даже не заметили, как наступила темнота...
Восток просветлел, и занялся новый день. В это время обычно происходила смена вахты, все просыпались, затевался разговор о самолете-разведчике, мелькнувшем как жар-птица, вспоминали родных и близких.
Но в то утро первый раз никто не поднялся. Солнце стояло высоко и вовсю шпарило, а четверо мореплавателей словно не замечали жары, и только когда разгулявшаяся волна основательно тряхнула шлюпку, Белый очнулся и услышал стон, доносившийся из носовой части:
— Ста-а-р-шина-а... Ста-аршин-а... — кто-то звал его на помощь, кому-то он был нужен, и этот призыв заставил его сесть, а потом усилием воли подняться и, держась за борта, добраться до Жоры Селиванова.
— Пи-ить, ста-аршина, пи-ить...
— Сейчас, — заторопился Белый, нашел флягу, поднес к губам товарища.
Селиванов глотнул, сморщился и, отстранив флягу, произнес:
— Долго еще продержимся?
— Пока не спасут.
— А спасут ли?..
— Да ты что? Теперь Кавказский берег рядом. Наши корабли вот-вот появятся, — ответил Белый с такой убежденностью, что с этими словами у него самого прибавилось уверенности...
Тем временем очнулись Пельник и Штеренбоген и прислушивались к разговору.
— Старшина, иди сюда, — позвал Пельник.
Белый перебрался к нему:
— Ну что тебе?
— Слышь, старшина. Если умирать придется, пусть последний записку сочинит. Привет Родине, поклон родным напишет и засунет во фляжку. Может, она куда-нибудь и приплывет...
Белый потрепал его косматую шевелюру:
— Что ты, браток, мы умирать-то не собираемся. Севастополь забыл? Нам еще воевать надо...
— Я так, на всякий случай, — смущенно оправдывался Пельник и, решив доказать, что это были случайные слова, поднялся, сел на банку и осмотрелся: ничего не произошло за ночь, разве что зыбь успокоилась и опять катились волны с белыми гребешками. — Давай-ка я сяду за руль. — Но когда взялся за весло и направил шлюпку по волне, почувствовал слабость, не мог больше держаться. — Привяжи меня расчалкой, — попросил он старшину, — чтоб не свалиться за борт.
Пельник смотрел на далекий горизонт, и вдруг его глазам предстал берег с зеленью и темными стволами деревьев, высокие горы.
— Ребята! Кажется, берег, — насколько мог громко известил он.
— Где, какой берег? — отозвались его спутники. Даже вконец изможденный Жора поднял голову. Все смотрели вперед, веря и не веря рулевому. Но Штеренбоген вскоре разочарованно сказал:
— Никакого берега нет. Облака плывут низко над горизонтом, а кажется берег, горы и прочее...
Глаза Пельника туманились, он слабо ощущал весло и совсем не чувствовал своего тела, привязанного расчалками. «Витюньчик, сыграй что-нибудь», — шептал он. В усталом мозгу возник образ худощавого паренька со скрипкой в руках, которую купили авиатехники в складчину в каком-то севастопольском комиссионном магазине. «Сыграй, Витюньчик», — повторил Пельник, а самому чудилось, будто пришел он в землянку после полетов, растянулся на топчане и следит за плавными движениями смычка, а из-под длинных Витькиных пальцев, дрожащих на струнах, льются бодрые мажорные звуки... Они уносятся вдаль и непопятно почему вдруг теряются, затихают, а вместо этих звуков в уши врывается рокочущий гул, он неотвратимо преследует, будоражит сознание, и кажется, будто самолеты-штурмовики с Кавказского побережья прилетели на помощь. Пельник хочет освободиться от этих иллюзий и не может, потому что гул уже над самой головой. Он открывает глаза, смотрит в небо и не может понять — во сне это или наяву, но самолеты действительно кружатся над шлюпкой. Он еще не знает, чьи самолеты, но судя по тому, как резко поднялся старшина и замахал руками, — наши.
Один самолет снижается, и Пельник отчетливо видит фюзеляж-лодку и поплавки под крыльями. Старый знакомый МБР-2! Хочется от радости крикнуть во все горло, а не получается, что-то сдерживает внутри. Глаза следят за самолетами, и слезы катятся по щекам. «Наверное, сядут», — говорит старшина, и у Пельника появляются силы на то, чтобы освободиться от расчалок. «Сейчас будем принимать самолеты», — решает он.
А самолеты кружатся и не думают приводняться, только один из них делает разворот, резко снижается, проносится почти на бреющем полете. Следом за ним в воздухе парит белый парашютик.
Пельник думает: «Хорошо, если упадет недалеко». И парашютик, будто привороженный, садится на воду у самой шлюпки. Пельнику не составляет труда протянуть руку и поднять его вместе с коробочкой на тоненьких стропах. А в коробочке листик бумаги и всего одна строчка, выведенная карандашом: «Ждите, к вам идет катер». Он читает по складам несколько раз эти слова — привет с родной земли, столько дней манившей издалека, а теперь совсем близкой и еще более желанной...
Скоро, наведенный авиацией, показался сторожевой катер с бортовым номером 071. Вконец ослабевших мореплавателей подняли на борт в двадцати милях от Сухуми.
Моряки, принявшие их, с братским радушием прежде всего спросили: «Сколько же суток вы пробыли в море?».
— Не знаем, — еле шевеля губами, ответил старшина. — Мы вышли первого июля. А сегодня?
