Андрей Дугинец - Стоход
Когда поп вышел на берег, пес подбежал к нему и, ласково повиливая хвостом, начал ловить кадильницу: видно, считал, что косматый человек хочет с ним поиграть. Священник сердито топнул огромным сапогом. Песик удивленно и обиженно посмотрел на него. И хотя так ничего и не понял, поджал мокрый растрепанный хвост и спрятался за своего хозяина.
Священник, а за ним и весь народ, приплывший из-за реки, с тихим пением направились на холмик, на котором было старое, запущенное кладбище. Серые, в разные стороны похилившиеся кресты стояли густо и напоминали рукопашную схватку каких-то грязных, пьяных оборванцев.
Гриша знал, что жители Комор хоронят мертвецов своих на острове потому, что село стоит на таком низком месте, что раз копни лопатой и — вода. Ни погреба, ни могилы на этом болоте не выроешь. Но ему захотелось узнать, кто это умер. Остановив лодку возле кучки людей, собравшихся на правом берегу, он обратился к сухой горбатой старушке, которая, опершись на палку, смотрела за речку так, словно кого-то умоляла, чтобы и ее поскорее отвезли к месту вечного покоя. Старушка ничего не ответила.
— Перевезешь на ту сторону, так скажу, — вызвалась косматая девочка лет десяти.
— Садись, — не раздумывая, ответил Гриша.
За девочкой в лодку, как горох, посыпались ребятишки. Когда лодка отчалила, девочка сказала, что это умерла батрачка из Морочны. Тут ее муж был похоронен. А она пришла на могилку. Обняла могилку, заплакала да и умерла.
— Как зовут ее? — чувствуя, что к сердцу подступает холод, спросил Гриша.
— А у нее дочка осталась, — не обращая внимания на вопрос, продолжала девчонка. — Теперь она и без татки и без мамки, как я.
— Как зовут ее? Как зовут? — перестав грести, уже закричал Гриша.
— Маму зовут Антося, а дивчинку — Олеся.
* * *Возвращаясь из Пинска с хорошей выручкой, Гриша припрятал два злотых и решил завтра же утром, как пойдет за коровами, занести деньги Олесе: ей же теперь совсем не на что жить. Он вспомнил все свои встречи с нею после драки с Савкой и проклинал себя за то, что постоянно чем-нибудь ее донимал. Последний раз виделись возле церкви. Олеся вышла из церкви с заплаканными глазами, но Гриша, не обратив на это внимания, спросил:
— Что, хрыстылася, молылася, на образы дывылася? На образы раз, а на хлопцив два раза?
Олеся ничего тогда не ответила, отвернулась и поспешно ушла. Может, после такой обиды она не захочет и говорить с ним.
Все батрачки завидовали Антосе и ее дочери, что аист вторую весну селился над их закутком. Уж это всем известно, что «бусько» приносит счастье в тот дом, на котором выводит птенцов.
Да зря завидовали бабы. Не дождалась Антося Басовская счастья, которое сулил ей аист, умерла. Да и Олесино счастье заблудилось где-то на болотах. На другой же день после похорон за нею прислал управляющий, чтобы шла к нему в прислуги отрабатывать долги своей матери.
Знала Олеся, какой прислугой хочет сделать ее Рындин, сердцем чувствовала, что ей предстоит испить ту же горькую чашу, что и матери. И только теперь по-настоящему поняла и разговор про вербу да черемуху и почему ее мать любила одну-единственную песню, да и то не всю, а лишь несколько слов:
Було б тоби, моя ридна маты,
Цых брив нэ даваты.
Було б тоби, моя ридна маты,
Щастя, долю даты.
Прощаясь с сырой и темной каморкой, в которой прожила большую часть своей жизни, Олеся горько плакала, хотя шла в светлые панские горницы, в дом, где, по слухам, даже собакам живется лучше, чем детям в бараке.
С какой радостью она осталась бы здесь, где умерла ее мать, где живут такие же разнесчастные, обутые в вонючие постолы, день и ночь не разгибающие спины, вечно голодные люди! Но приказчик сам приехал за ней на бричке.
В бараке в этот час дня никого, кроме малышей, не было, так что никто ее не провожал, никто с ней не прощался. Только старый, облезлый аист, их аист, равнодушно глядел с высоты своего гнезда и щелкал длинным тяжелым клювом. Так Олеся и унесла в душе своей этот холодный костяной треск, похожий на скрип рассохшегося колодезного журавля.
* * *Гриша открыл крайнюю дверь барака, где жила Олеся, и остановился на пороге: в комнатушке пусто. Только над окном висит венок из богуна, да возле порога стоит старый обтрепанный веник. Этих вещей полешуки не берут с собой, когда переселяются на новое место…
Поставив на лаву корзинку с картошкой, пшеном и всем, чего понемножку собрала мать для осиротевшей девушки, Гриша подошел к окну, снял венок и понюхал. Богун был засушен, по всей вероятности, несколько лет назад. Но удивительно сохранил свой крепкий, угарный аромат. Гриша хотел было положить венок себе в корзину — на память, — как вдруг вошел Санько.
— Санько? — удивился Гриша. — А где Олеся?
Санько свистнул:
— Олеся теперь пани. Теперь тут жить буду я. Мне же ночью вставать к лошадям…
— Тебя взяли на работу?
— Конюхом, — с гордостью ответил Санько. — Хотел на кузню, да двум ковалям в Морочне делать нечего. А Олесю управляющий забрал в прислуги.
Огорошенный этим сообщением, Гриша сел на лаву возле разбитого окна, за которым чуть слышно шелестела распущенными до земли ветвями седая одинокая верба. В один миг рухнули все его надежды на то, что теперь они помирятся с Олесей и снова будут собирать ягоды, ловить рыбу и вместе ходить на вечорки.
* * *Управляющий с женой ссорились, Антон, играючи, укладывал на воз пятипудовые мешки с пшеницей — собирался на мельницу. А Олеся подкрашивала охрой крыльцо.
Почти каждое утро начиналось у хозяев неурядицей. Ссорились всегда из-за одного и того же и даже вели себя одинаково. Хозяин отвернется и покуривает, а хозяйка смотрит сверху вниз на его блестящую, как тыква, бритую голову и долбит, словно дятел сосну. Зудит и зудит, что скучно ей жить, что так она больше не может, что клянет тот день, когда связалась с этим «тюфяком».
За месяц Олеся привыкла к речам хозяйки и уже наперед знала, что́ после чего будет сказано. Коли уж пани сказала, что она дочь самого известного на Северном Кавказе купца, то теперь она начнет перечислять все, что привезла Рындину в приданое.
Олеся не ошиблась. Хозяйка и на самом деле заговорила о своих лесах и фабрике, которые муженек ее не сумел даже продать перед приходом большевиков. Потом набросилась на него за то, что не согласился бежать за границу в первые дни гражданской войны. И кончила тем, что ткнула его пальцем в макушку:
— Другие были похуже тебя, а эмигрировали заранее и теперь блаженствуют в Париже. А ты управляй тут лапотниками, нюхай болотную вонь, прислуживай какому-то пану. Гос-по-дин гвардии полковник!
— Антон, ты что-то много наложил, — спокойно покуривая, сказал Рындин, будто бы и не слышал ворчания жены. — Конь не довезет.
— Чому? Можно еще и подбавить, конь крэпкий.
— Тогда захвати мешок ячменя, заодно смелешь для свиней.
Хозяйка совсем взбесилась: закричала еще громче, замахала костлявыми длинными руками и наконец перешла на французский язык. Олеся, конечно, не понимала слов, но Антон ей уже пояснил, что по-французски хозяйка говорит, лишь когда накалится добела, и предупредил, что такой разговор обязательно кончается нападками на работников. Олеся насторожилась, стала красить как можно аккуратней, чтобы не к чему было придраться.
Хозяйка быстро пошла в дом. На крыльце, мельком взглянув на Олесю, она вдруг остановилась. Сухое лицо ее перекосилось, фиолетовые жилы на шее вздулись.
— А-а-а! Слушаешь и смеешься?
Олеся еще не умела притворяться и скрывать свои чувства, она действительно смеялась.
— Лапотница! Жрешь мой хлеб, носишь мое платье, учишься строить глазки моему мужу, да еще и смеешься над моим несчастьем?! — Выхватив из руки Олеси банку с охрой, хозяйка замахнулась ею.
Но тут подоспел Антон и вырвал банку. Евклазия Илиандровна обернулась и от удивления разинула рот. Антон спокойно поставил банку на перила крыльца. Хозяйка отступила к двери, изогнулась и только тогда зашипела:
— А-а-ах! Во-от ш-што! Вот оно ш-што! Урод! Квазимода! Грязный Квазимода! Вон! Вон со двора! — И убежала в комнату, гулко хлопнув дверью.
Антон, уже однажды пострадавший из-за странного, непонятного слова, догадывался, что оно более оскорбительно, чем все, что обычно говорят люди в перепалке. Он молча выпряг коня и пустил его на луг. Потом так же молча пошел в свой чулан, пристроенный за стенкой конюшни, и начал собирать пожитки.
Явился хозяин и стал уговаривать его не уходить. Рындин знал, что другого такого батрака не найти: работает за двоих, не пьянствует, никогда ни в чем не перечит.
— Я вам ничего не должен, — сказал Антон. — А работу я найду. Была б крэпка шея, а ярмо найдется.
Но тут вбежала Олеся, ухватилась за своего заступника, заголосила:
