Ладислав Мнячко - Смерть зовется Энгельхен
Я остановился около доски с объявлениями. Мое внимание привлек плакат, на котором изображена была огромная красная рука с длинными когтями, протянутая к Градчанам.
«Если попадешься им, погибнешь…» — такая подпись была под этим выразительным произведением немецкой пропаганды. И самое удивительное — надпись была только на одном языке. Рядом висел еще один плакат, и тоже не какой-нибудь. На красном фоне огромные жирные черные буквы — длинный ряд имен казненных «изменников родины», которые предали фюрера и свою чешскую отчизну. Следующий лист бумаги — тоже красный — на двух языках, чешском и немецком, угрожал всем, кто осмелится на какие-либо действия, направленные против «Великой Германии». Это воззвание было свежеотпечатанным. Его подписал Скорцени.
Ясно, что гитлеровцы специально сеют панику и страх. Они хотят запугать население террором — для того и эсэсовцы в таком количестве разгуливают по улицам. Все это говорит, однако, и о другом — в относительно «тихой», оккупированной без сопротивления стране, которая вот уже шесть лет томится под немецким игом, которая «в обстановке спокойствия и организованности» позволила уничтожить сотни тысяч жизней, люди поднимают головы.
В это время явились двое и стали наклеивать на доску самое свежее объявление, тоже на красной бумаге, пожалуй, самое интересное из всех. Оно возвещало осадное положение. Запрет появляться на улицах от восьми часов вечера до пяти утра без специального пропуска. За нарушение — расстрел. Логично, справедливо и даже элегантно — расстрел.
Подойдя к аптеке, я огляделся. Посетителей у прилавка не было. Я вошел.
— Добрый день, пан магистр…
Маленькие глазки аптекаря, казалось, стали еще меньше, у него что-то выпало из рук, он покраснел как рак, потом полиловел, схватился рукой за сердце, застонал. Даже забыл ответить на мое приветствие. Он точно в соляной столб обратился. Кроме него, в аптеке находилась еще девушка. Когда я вошел, она занималась уборкой — теперь она с интересом уставилась на меня.
— Вы даже не поздороваетесь с клиентом? А мне бы нужно купить кое-что…
Аптекарь настолько пришел в себя, что жестом, полным отчаяния, пригласил меня в свой кабинет.
— Ведь меня же повесят, вырежут всю семью. Разве вы не знаете, что творится в городе? Или вы не человек? Или нет другой аптеки? — трещал он, как пулемет.
Тут были и жалобы на тяжелую жизнь, и мольбы, и упреки.
— Вы получили спирт. Два бочонка.
Он вскочил, будто сел на булавку.
— Ничего я не получал, ничего у меня нет, ничего не дам, спирт для немцев, он под строгим контролем, а в таких случаях немцы беспощадны.
— Двадцать пять литров, пан магистр.
— Двадцать пять литров! Исключено, невозможно, ужасно, безответственно, это прямой разбой!
Он плясал передо мной, вертелся, юлил.
— Мне нужен спирт. И чтобы безо всяких.
У него нет, он не даст, бочонки запломбированы.
— Вы разве партизаны? — шипел он. — Вы бандиты и пьяницы, спекулянты, воры, разбойники, грабители; то, что вы делаете, — вопиющее свинство, обман. Да и неизвестно, кто вы в самом деле! Так всякий может прийти и сказать: давай двадцать пять литров спирта для партизан…
…А его, аптекаря, за это немцы повесят, а если и не повесят, то после войны он окажется нищим, кто возместит ему огромные убытки?
Наконец он устал, сильное напряжение сморило его.
— Пять литров — и ни капли больше.
— Я думал, что пришел в аптеку, а вы торгуетесь, как рыночная баба.
— Вы исчадие ада, кровопийца, гиена, стервятник, мерзкая тварь, чума… Десять литров…
— Ну, если я начну торговаться, пан магистр, то прибавлю, так что берегитесь, как бы я пятьдесят литров не потребовал.
Это подействовало. Он тяжело опустился в кресло, отирая пот с лица.
— От вас всего можно ожидать.
Слишком уж быстро он капитулировал, меня это насторожило. Иной раз нам случалось здорово поторговаться.
— Я зайду завтра утром, пан магистр. Надеюсь, вам не надо напоминать, что моим друзьям известно, куда я ходил…
Он оскорбился. Теперь, когда он уже смирился с мыслью, что выполнит мое требование, он вдруг стал патриотом, который ничего не пожалеет для родины и изо всех сил старается быть полезным героям — борцам за свободу. Но в этот день его патриотизм подвергся еще большему испытанию.
Прибежала испуганная девушка.
— Пан шеф… Немцы!..
Он не сразу понял, что и немцы могут прийти за каким-нибудь лекарством. Как видно, он сразу решил, что пришли за ним.
С большим трудом привели мы его в чувство.
— Идите в магазин, там клиенты.
Он шел, держась за стены.
Но через несколько минут я услышал, как он бойко болтает по-немецки:
— Aspirin? Bitte… es ist nicht gerade Aspirin, aber genau so wie Aspirin, und mit Coffein. Schutzgummi? Ja, ein Dutzend, zwei wünschen die Herrschaften?[26]
Немцы с шумом удалились, и я вошел в магазин. Аптекарь стучал зубами:
— Идите, идите, прошу вас…
Я еще раз напомнил ему, что зайду утром в восьмом часу. Девушка, которая мыла в углу склянки, заговорщически улыбнулась мне. Она не выдаст, как видно, она очень довольна, что я насмерть испугал ее хозяина.
Я медленно возвращался к Кубису.
Василь дал мне поужинать и проводил наверх, в комнату, где я должен был спать.
— Можешь выкупаться, тебе не повредит. Да не бойся ничего, этот дом — бастион вечного немецкого духа в немецкой стране, которая называется Чехия и Моравия. Если желаешь, тут и книги есть. Витиска придет в седьмом часу утра.
Я слышал, как Василь вышел из дому, закрыл за собой тяжелые, окованные двери. Я остался в доме один. От душа я отказаться не мог, но вымылся быстро и снова оделся. Меня охватило сильное беспокойство. Все может случиться, как говорил Василь, но только бы немцы не пронюхали правду, а они могут узнать все каждую минуту. Может быть, они давно все знают и только ждут удобного момента для нападения. Неприятная тишина в доме усиливала мою тревогу. И что тут невозможного? А вдруг этот дом и в самом деле, немецкий бастион? У меня застучало в висках — нет, слишком долго я был в горах, чуть что — теряю всякий контроль над собой. В горах чувствуешь себя увереннее, там человек все же остается человеком, а город полон неожиданностей, город — это западня.
Чтобы отогнать тревогу, я стал осматривать комнату. Она была обставлена простой современной мебелью. Ничего лишнего. На стене висела единственная картина незнакомого мне художника. Я подошел к книжным полкам. Там было немногим больше ста томов, но книги были все такие, которые мне бы хотелось иметь у себя. Когда-нибудь кончится же эта долгая война и я буду жить, как и полагается человеку, и у меня будут книги.
В кабинете Кубиса, в нижнем этаже, тоже стоят книжные шкафы, большие, тяжелые, внушительные. В них хранятся труды нацистских пророков, разумеется, есть там и второе издание «Mein Kampf», обладающее наибольшей ценностью, это издание является особой привилегией и своего рода удостоверением «старых борцов» за нацистские идеалы, есть там и «Миф» Розенберга, и всевозможные трактаты о превосходстве немецкой расы. Тут же — ничего подобного. Здесь, в этих ста томах, заключен чей-то истинный духовный мир, но чей? Комната эта принадлежит не Кубису и не Василю.
Я с любовью провел рукой по корешкам драгоценных книг. Достоевский и Стриндберг, Флобер, Чапек… Толстой, Гейне, Уайльд… Эренбург, Стефан Цвейг, Уитмен, Якоби, Бодлер… Бокаччо… Кафка… Фейхтвангер и Томас Манн, Эразм, Анатоль Франс и Спиноза… Фрейд… Весь запрещенный Гитлером список. Пожалуй, здесь специально собраны запрещенные немцами авторы. И тут у меня появилась мысль. Эта библиотека принадлежит женщине, эти книги из всей огромном мировой литературы выбрала женщина. Из всех произведений Флобера тут была «Госпожа Бовари», Толстого представляла «Анна Каренина», Уайльда — «Саломея».
А внизу я нашел Полачека[27]. Это было новое открытие.
Я переходил от одной книги к другой.
А не была ли жена Кубиса еврейкой? Мне известно о ней только то, что она покинула его, как только он объявил себя немцем, и теперь живет где-то в Англии. Но эта вилла перешла в «арийское» владение Кубиса только после бегства его жены. Тут, как видно, была обширная библиотека, и кто-то выбрал из нее вот эти тома.
Фред? Не похоже. Василь? Неправдоподобно.
Я достал с полки Мопассана — это были рассказы, отмеченные печатью его тяжелого недуга: «Орля», «Ночь», «Море», — невеселое чтение.
Я уснул в кресле с книгой в руке.
Меня разбудило легкое прикосновение. И не в силах открыть глаза, я потянулся к оружию, но никак не находил его… Я испугался, проснулся окончательно, однако долго не мог сообразить, где нахожусь.
И тут я услышал тихий смех, милый смех…
— Испугался, Володя?..
— Мне что-то снилось… Но как ты попала сюда? Ведь осадное положение…
