Валерий Поволяев - Список войны (сборник)
Старший лейтенант потряс эсесовца за плечо:
— Эй, приятель! Хватит слюни пускать. Подъём!
Эсесовец даже не шелохнулся, лежал, всадив голову в земляной бруствер и выгнув её в сторону. Из открытого рта вытекала длинная тягучая струйка розовой слюны.
— А вы случайно не убили его, товарищ старший лейтенант? — шёпотом спросил Мустафа.
— Не убил. Фриц находится в отключке, — тон Горшкова был спокоен — старший лейтенант знал силу своего удара, знал и то, какие могут быть последствия после тарана хлипкой немецкой черепушки тяжёлым кулаком.
— Будто барынька из помещичьей семьи, — Мустафа не выдержал, засмеялся, — в отключку впал… В туалет небось ходит с пипифаксом, специально присланным из Берлина. Не то, что мы. Мы привыкли подтираться лопухами.
Старший лейтенант вместо ответа прохмыкал себе что-то под нос.
— Только из-за одного этого, товарищ командир, они проиграют нам войну.
— Ладно, стратег, — Горшков вновь тряхнул эсесовца, тот тряпично мотнул головой. А чего, собственно, с этим фрицем чикаться? Ведь подвигов у него, наверное, больше, чем достаточно — небось вволю поиграл автоматом на беду нашим мужикам, отправить бы его прямиком на небо. Но нельзя — вдруг от него польза какая-нибудь может быть? Тьфу! — Вставай, гитлерёныш.
«Гитлерёныш» продолжал пребывать в отключке, нижняя челюсть у него отвалилась, повисла и, когда Горшков тряхнул его снова, она железно клацнула — будто сработал капкан.
Сопочка эта, облюбованная и обустроенная фрицами, вполне подходила для наблюдательного пункта: немецкая сторона была видна отсюда нисколько не хуже нашей.
Неожиданно в выси, над людьми, в воздухе послышался тихий шорох, будто неспешно посыпался песок, вытекающий из невидимой дыры, и Горшков с удивлением обнаружил: пошёл дождь. Мелкий, рождающий на зубах оскомину, в котором и промокнуть вроде бы трудно, но именно в такой дождь люди промокают до нитки — хоть выжимай. Горшков выругался, хотел было опять тряхнуть немца, но тот, почувствовав холодный, просаживающий до костей — хуже пронзительного северного ветра, — дождь, очнулся сам, зашевелился, приподнял голову, вяло потряс ею.
— Так-то лучше, — удовлетворённо пробормотал Мустафа, схватил эсесовца за воротник куцего кителька, проверил на крепость, и поволок немца вниз.
Старший лейтенант, пригибаясь, стукая себя коленками в грудь, двинулся следом.
У Горшкова радость — из госпиталя вернулся старый опытный разведчик Дульнев. За седые виски, морщинистое лицо и умение находить ответ на любой вопрос его в разведке звали «дядей». Уважительно. Дядя Слава и только так. Даже старшина Охворостов признавал верховенство дяди Славы в разведгруппе и, ежели что случалось, уступал ему — поднимал руки и, улыбаясь, отходил в сторону.
— Господи, Дульнев! — неверяще прошептал старший лейтенант. — Вернулся! А я уж и верить перестал, что ты вновь окажешься у нас — после госпиталя народ в родные части обычно не возвращается.
— А меня уважили, товарищ командир, вернули, — Дульнев поправил пальцами жёлтые от табака усы, — ордена помогли.
Дульнев был награждён двумя орденами Красной Звезды — редко кто из простых солдат их фронта был удостоен двух орденов, в артиллерийском полку таких было всего два человека.
— Молодец, дядя Слава, — Горшков шагнул к Дульневу, неловко обнял, похлопал ладонью по сгорбленной костистой спине, — спасибо тебе, что вернулся! Ты не представляешь, как не хватает в полку разведчиков. Как любил выражаться майор Семёновский — недокомплект.
— Где он сейчас, Семёновский?
— В госпитале с простудой валяется.
— Недокомплект, да-а… — Дульнев покачал головой. — Словно речь о недостаче сапог на вещевом складе. И фуражек…
— А для него мы и есть сапоги и фуражки.
— Из оставшихся все целы, товарищ старший лейтенант?
— Нет. Недавно похоронили Арсюху Коновалова.
Дульнев невольно крякнул, усы у него обиженно завздрагивали.
— Жаль Арсюху… Шебутной был человек. Но такие в разведке нужны. Хотя бы один на взвод.
— Ещё один погиб, из новеньких. Ты его не знал, дядя Слава…
— Всё равно жаль. А смерть, она зар-раза, не разбирает, кто к ней на зуб попадает, новенький или старенький.
Если бы группа разведки пополнилась ещё двумя такими людьми, как Дульнев, то можно было бы больше не беспокоиться, не учить новичков уму-разуму — тем более, никому не ведомо, что из них получится, — а воевать спокойно, таскать «языков» с той стороны фронта и больше никого не искать. Но такие удачи, как возвращение Дульнева в родную часть, были редки.
Хотя война и жестокая штука, Горшков постарался создать в разведке обстановку не то, чтобы домашнюю — к фронтовым условиям это никак не подходит, — а, скажем так — доверительную. Другого слова старший лейтенант подобрать не сумел. Это такая обстановка, когда один человек может в полной мере положиться на другого, опереться на него в твёрдой уверенности, что тот находится рядом, не дрогнет, не прогнётся — не подведёт, в общем.
Ну а всё остальное, как в алгебре, произрастает из одного корня. Из этого самого, что надёжностью называется.
Вечером, когда собрались в кружок около закопченного чайника со сгоревшей ручкой, — чтобы не обжигаться, дужку обвязали берёзовой корой, получилось довольно удобно, но не надёжно, костёрное пламя кору эту при первой же возможности слижет с большим удовольствием, — Соломин потянулся, сыто хрустнул костями и поинтересовался:
— Ну, как там в госпитале было, расскажи, дядя Слава.
— В госпитале — не на фронте, там белые простыни на кровати постелены…
— А как насчёт этого самого? — Соломин сделал руками длинное игривое движение, слепил в воздухе изящную женскую фигурку. — А?
— Глаза в первый же день сделались кривыми, разбежались в разные стороны, — с усмешкой произнёс Дульнев.
Горшков подумал, что хоть Дульнева и зовут «дядей», а лет-то ему совсем немного, чуть-чуть перебежало за тридцать: тридцать два или тридцать три. Седина на висках, да морщины — это всё раннее, приобретённое на фронте — впрочем, с сединой приобретено и кое-что ещё, очень важное, — например, опыт. Дульнев научился всякого фрица, каким бы здоровым он ни был, укладывать воронкой кверху, делал это в полтора присеста, — знал порядочно приёмов и успешно ими пользовался.
От Дульнева не отходил кот, сидел рядом и зачарованно смотрел ему в рот. Слушал. Дульнев гладил кота по голове, будто сына родного:
— Пердунок! Пердуно-ок…
— В общем, я так понял, оскоромился ты, — сказал Дульневу Соломин, — пока мы тут, на передовой, постились.
— А как ты думал, Соломин? — Дульнев остановил на сержанте задумчивый взгляд, сержант не выдержал, отвёл глаза в сторону. Дульнев погладил кота по грязной голове и произнёс ласково: — Пердуно-ок.
Хорошо было в тот вечер, а главное — на передовой было тихо…
Тишина та удивительная скоро закончилась — заворочалось, заворчало что-то в небе, в земле, внутри и на самой земле, на поверхности, завозилось грозно и тяжело, заездило, заработало челюстями, и не приведи аллах угодить в эти челюсти живому человеку.
По оперативным данным, первыми должны были выступить немцы и раздавить нашу передовую линию, но наши начали наступление на два часа раньше фрицев — открыли в предрассветном тёмном сумраке такой огонь, что, минуя все переходные стадии, тут же наступил день.
Старший лейтенант вместе с корректировщиком огня Артюховым, Мустафой и Соломиным занял наблюдательный пункт на нейтральной сопочке. Немцы после потери двух своих человек сюда больше не совались — поняли, в чём дело, и посчитали этот промысел опасным. Артюхов поднял на уровень кустов стереотрубу, замаскировал её, нахлобучив на кусты несколько густых метёлок и привязав их проволокой.
Когда громыхнули наши пушки и над высоткой, уходя на немецкую сторону, пронеслись первые снаряды, корректировщик уже был готов к работе. Разведчики — тоже.
Цели, которые должны быть накрыты 685-м артиллерийским полком, Горшков знал хорошо — дважды ходил на ту сторону. Проверил их, нанёс на карту, координаты передал в штаб. Так что осечек быть не должно.
Снаряды прошли низко, так низко, что захотелось с головой вжаться в землю, стать с ней единым целым, обратиться в мышку-норушку, в таракана, в крота, но наблюдатели не имели права обращаться в кротов.
Первый же залп лёг на артиллерийские позиции немцев — редкое везение, поднял в воздух одну из пушек, у которой то ли колёса оторвались, то ли их вообще не было — без колёс пушка походила на какой-то странный станок. Артюхов этим залпом остался доволен — хорошо положили мужики снаряды, тёмное небо стало рыжим от огня, а вот со вторым залпом дело обстояло хуже, снаряды вспахали пустое пространство… Артюхов оторвался от стереотрубы, с досадою выругался.
