Юлиан Шульмейстер - Служители ада
Разглядывает Парнас Куртшлегера, бывшего сотрудника «Хвыли», ныне редактора юденратовской газеты: «Mittelungen des Judenraten in Lemberg für de judische Geminde». He он, Парнас, выдумал эту газету, не он подобрал редактора и не он определяет его деятельность. Получает Куртшлегер указания от отдела пропаганды дистрикта. Невозможно читать газету: любые несправедливости, любые преследования изображаются как благодеяния евреям. Подлость воспевается как мудрость, а доблесть называют предательством. Так какова же роль его — капитана огромного корабля, созданного из трухлявого материала? В шторм, переросший в двенадцатибальную бурю, плывет на немецких ветрилах по трассе, прокладываемой лоцманом Ландесбергом. Не прокладывается ли трасса по картам гестапо? Трещит корабль, не спасают его заводи смирения и низкопоклонства, все глубже опускается в пучину предательства. Он, Парнас, надеялся ублажить фашистского зверя, а зверь требует все новых жертв. Жертв! Так в старину приносили в жертву кровожадным богам самых красивых девушек и самых отважных юношей. И не могли умилостивить, девушки и юноши шли и шли на погибель. Где выход, как дальше жить?
Не находит ответа. Сидящие за этим столом не понимают, почему замолчал председатель, почему не ведет заседание.
— Простите, господа, на этом сегодня закончим. Мне и вам надо о многом подумать, прежде всего, как выполнять свою нелегкую службу на благо общины.
На следующий день в кабинет председателя вошел шарфюрер СС Гапке, сопровождаемый Эгером.
— Господин офицер пожелал с вами встретиться, — почтительно кланяется Эгер.
Поднялся Парнас и выходит навстречу:
— Добрый день, герр шарфюрер, чем могу быть полезным?
— Ты, еврей, шагай, больше не требуешься, — приказывает Гапке Эгеру и рассаживается в председательском кресле.
Только захлопнулась за Эгером дверь, Гапке, закурив, командует:
— Подойди-ка, председатель, ко мне!
Многое уже пережил Парнас, ко многому притерпелся, но всему есть предел, — как смеет какой-то сержант так непочтительно обращаться к нему, австрийскому капитану в отставке! В своем кабинете должен стоять перед хамом, усевшимся на его председательском месте. Не скрывая насмешки, спрашивает:
— Герр шарфюрер пришел принимать мою должность? Хохочет шарфюрер, понравилась глупая, но все же очень смешная шутка чванливого с виду еврея:
— А ты, оберюде,[27] свой в доску, не зря посажен в шикарном и большом кабинете. Так вот, к тебе дело: требуется три тысячи марок. Приму в любой твердой валюте.
— Если герр шарфюрер предъявит свои полномочия, требуемая сумма будет немедленно выплачена.
Вскочил шарфюрер, разглядывает Парнаса как чудо диковинное:
— Корчишь, жид, большого начальника, потому что тебе позволили сдохнуть последним, после того, как поможешь прикончить всех остальных? Можешь корчить начальника, но только перед своими, а мне ползком, в зубах тащи, что приказано.
— Герр шарфюрер, прошу предъявить полномочия, — повторяет побледневший Парнас. Страха нет, жизнь утратила смысл, пьяный мародер сказал правду, о которой должен был сам догадаться. Обманывает себя и других, служит убийцам, выполняет их планы…
Придя в себя от небывалой еврейской наглости, Гапке орет:
— Это я — ариец, эсэсовский командир — должен представляться и кланяться жиду, которому давно подготовлено место на свалке?!.
— Можете меня тут же убить, но оскорблять не позволю, — кровь отлила от лица, не повысил голоса, за внешним спокойствием — нескрываемые презрение и ненависть.
— И убью!
Вслед за выстрелом распахнулась дверь, шарфюрер спокойно прошел мимо онемевшей от ужаса секретарши. Сбежались сотрудники на крик Клары, робко вошли в кабинет. Лежит на ковре труп Парнаса, вокруг головы расплывается кровь.
Глава пятая
Замарстыновская, главная артерия 4-го городского района, застроена малоэтажными и малоприметными зданиями. Прилепились к Замарстыновской скромные улицы с трудовыми названиями — Мельничная, Ремесленная, Бляхарская, Цыгановка, Набережная, Локетки. От улицы Убоч и далее к окраине, как и на многих соседних улицах, нет электричества и канализации. На домах-бедняках облуплена штукатурка, проржавлены крыши, на черепицах — уродливые заплаты. Встречаются дома и получше, стоят важными господами среди попрошаек и слуг. Улицы Замарстынова освещают керосиновые фонари, давно позабытые в других городских районах.
Замарстынов заселяют евреи, Богдановка, Голоски, Левандовка — районы украинской бедноты, на Персенковке и Лычакове проживают работяги-поляки. Менялись угнетатели галицийской земли, неизменной оставалась национальная рознь.
Богачи всех национальностей издавна жили во втором и третьем районах — царстве развлечений и праздности. Там же основали свои резиденции власти земные — воеводство, магистрат, суд, полиция, и власти божественные — архиепископы, митрополиты и раввинат. Эту крепость богатства отделяет от нищего Замарстынова железнодорожная насыпь — водораздел двух враждующих лагерей.
Замарстынов всегда жил своей неунывающей жизнью, любил шутки и смех. Славился разнообразием мастерских, искусством и изворотливостью мастеровых. Мойша-портной придавал любой старой одежде вид вновь приобретенной, но не дай бог заказчику дать на костюм чуть больше материи. Одежда получалась зауженной, а Мойша-портной божился и клялся, что пошил по последней парижской моде, еще не дошедшей до Львова. Не раз клял свою слабость и не мог себя побороть. Кончалось потерей заказчиков. Редко на Замарстынове заказывали новый костюм или туфли, портных и сапожников имелось больше, чем заплат на одежде и обуви. И других мастеровых было больше, чем требовалось. Парикмахерские, на одно-два кресла, превышали желающих стричься; часовщиков расплодилось больше, чем владельцев часов.
Имелись на Замарстынове и крупные предприятия: ликероводочная, кондитерская и трикотажные фабрики, лакокрасочный и кожевенный заводы, пекарни и булочные. Здесь трудились десятки, даже сотни рабочих. И на каждого работающего приходился один безработный, зачастую и больше.
Невзирая на бедность, каждый квартал гордился своим ресторанчиком, закусочной или кафе. Конечно, не всем был по карману сказочный эсекфлейш,[28] много было охотников на фасолевку. И не так уж привлекала фасолевка, как возможность дружеских встреч.
Иная теперь Замарстыновская — без вины виноватая, притаившаяся, озирающаяся, орошаемая слезами, ждущая со всех сторон беды. Две немецкие фирмы «VIB» и «Le-Pe-Ga» захватили предприятия и мастерские: портновские, обувные, столярные, слесарные, парикмахерские и фотографии. Одни мастеровые лишились работы, другие за гроши гнут спину у немецких хозяев. Не хватает работы, еще больше не хватает денег и ничтожно мало еды. Много больных, умирающих.
В еврейской больнице, на небольшой улице Кушевича, у железнодорожного моста, все палаты забиты больными, принимают самых нуждающихся. Трудно, очень трудно приходится санитару Фалеку Краммеру: к вечеру совсем обессиленный. Хорошо, что хоть проживает поблизости, в квартире многодетной тридцатилетней вдовы Фиры Бергер. Таких вдов теперь много на Замарстынове.
Вечерами приходит Наталка. Подружилась с Фирой, тетю ждут с нетерпением десятилетний Натан, восьмилетний Ефим и пятилетний Семен. Наталка приходит не с пустыми руками, когда принесет несколько картофелин, когда три-четыре свеклы, мармеладные или комбижирные граммы, немного крупы, ломтики хлеба. Скромная Наталкина доля стала важным источником жизни семьи.
Вечерами Наталка и Фира вместе готовят, изощряются, чтобы из немногих продуктов приготовить побольше еды. Вот почему полюбились супы и борщи (без помидор и томата, хорошо, если с капустными листьями).
Когда Наталка и Фира хлопочут на кухне, детишкам становится невтерпеж — один заскочит, другой, третий. Глядит Наталка на лукавые глазенки и утонченные голодом личики — неудержимо тянет к Ганнусе. Оставляет у стариков Снегуров, балуют девочку, приберегают для нее самое вкусное. А голодные Фирины дети входят страхом в Наталкино сердце, в их судьбах видит завтрашний день своей доченьки. И терзается завтрашним днем Натана, Семена, Ефима.
Скрывает Наталка свои черные мысли, квартира и так переполнена горем и страхом. Два бандита, искавшие «еврейское золото», убили на глазах у семьи мужа Фиры — Исаака.
Приходит Фалек с работы, садятся за стол, около каждого — кроха хлеба. Разольет Фира суп по тарелкам, детишки жадно глотают, взрослые стараются продлить удовольствие.
Наталка и Фалек сидят рядом, прижмутся ногою к ноге, молча друг с другом беседуют. Закончился обед-ужин, наступает долгожданный момент, Фалек уводит Наталку в свою комнату. Говорят и не наговорятся, целуются и не нацелуются, ласкают друг друга и не наласкаются. Гложет беда, не только завтрашняя — сегодняшняя, сиюминутная. Может, кто-то донес, может, уже ворвались к Снегурам за жидовским дитем. Нарастает тревога, Фалека мучают мысли о том, как Наталка доберется домой. Вечерами грабители подстерегают одиноких прохожих, особенно на Замарстынове, все дозволено в еврейских кварталах. Дороги Фалеку минуты хрупкого счастья и, предчувствуя новые беды, торопит Наталку.
