Георгий Марков - Орлы над Хинганом
Тихонов и Буткин возвращались в батальон, собирали бойцов, убежденно говорили:
— Трудности мы переживаем немалые, но подумайте, каково нашим братьям на фронте? Мы и десятой доли не знаем того, что приходится переносить фронтовикам.
И эти слова глубоко западали в душу бойцов. Чем тяжелее становилась жизнь, тем больше закалялось терпение людей, тем больше вырастала их приспособляемость к обстоятельствам и условиям службы.
— Нас легко не возьмешь! Хныкать мы не будем! — вслед за комиссаром Буткиным везде и всюду повторяли бойцы-агитаторы.
И как ни сурова была жизнь, именно в эти дни военврач Екатерина Тарасенко пережила немало трогательных минут, запомнившихся ей на всю жизнь.
Как-то раз сидела она в своей землянке. В маленькое оконце, разместившееся почти под самым потолком, как и у большинства землянок, вползали зимние сумерки. Тарасенко сидела в шинели, в шапке — в землянке было холодно. Едва смерилось, она зажгла лампу, задернула оконце светомаскировочной шторкой. От лампы потянуло теплом. Запахло керосиновой гарью. Девушка вытянула руки, согревая прихваченные морозом пальцы, наслаждаясь ручейками тепла, растекавшимся по телу. «Как бы хорошо сейчас оказаться в теплой комнате, с электрическим освещением, чистой постелью… А ведь все это было… И почему только человек не ценит по-настоящему, когда он имеет все это…» Тарасенко перебирала в памяти своих друзей, вспоминала отца, подсчитывала, сколько ей писем нужно написать в самое ближайшее время.
У землянки послышался хруст снега. Кто-то подошел к двери, но открывать ее не решался. Девушка насторожилась, подняла голову, выжидала. Хруст снега послышался вновь, потом негромко пальцем постучали в дверь.
— Войдите, пожалуйста!
Вошел Синеоков, командир второй роты. Он вошел как-то боком, смущенный, и несколько секунд стоял, не находя слов. При виде его у Екатерины сжалось сердце. «Начинается, — подумала она. — Пришел, по-видимому, сказать о тоске своего сердца. Надо опередить его и рассеять всякие надежды…»
— Извините, товарищ военврач, что я вторгся к вам в неположенное время, — заикаясь, проговорил Синеоков, продолжая стоять боком и что-то скрывая под полой шинели.
— Ничего, ничего, проходите, — не очень любезно, с подчеркнутым равнодушием проговорила Тарасенко.
— Видите ли… Я, собственно, мимоходом. Дело в том, что у вас в землянке довольно прохладно, — туманно и витиевато продолжал изъясняться Синеоков.
«Скажу-ка я ему сразу и без всяких обиняков: любезный товарищ, не терзайте свое сердце попусту, я влюблена в другого, он остался работать в Казани, в факультетских клиниках, а я уехала на восток. Но ничто — ни расстояние, ни время — не разлучит нас. Поймите это и успокойтесь».
— Хм, прохладно, — кашлянув, повторил Синеоков, — а нам как раз сегодня на роту топливо отпустили, ну, вот я и принес вам немного из своего пайка, — с большим трудом закончил Синеоков, вытянув из-под полы гладкое березовое полено.
— Что вы, товарищ лейтенант! Я ведь и сама получаю паек! — воскликнула Екатерина и про себя подумала: «Что он, по-товарищески это делает или решил таким способом покорить мое сердце?» — Напрасно вы беспокоитесь, товарищ лейтенант. Мы же с вами живем на глазах целого батальона. Люди могут расценить это превратно, — желая проверить свои опасения, с хитрецой проговорила Тарасенко.
— Ну что вы говорите?! Бойцы моей роты сегодня несколько раз ко мне обращались: «Товарищ лейтенант, отдайте наши дрова военврачу. Нас ведь все-таки много, а она одна», — сразу осмелев, неестественно громко заговорил Синеоков.
Выложить все свои доказательства он не успел. С улицы донесся скрип снега, а потом раздался легкий стук в дверь. Тарасенко крикнула:
— Войдите, пожалуйста!
Когда дверь открылась и ворвавшиеся в землянку густые клубы белого пара покатились по земляному полу к столику, Тарасенко и Синеоков увидели политрука Батракова, уполномоченного особого отдела. Он вошел, как и Синеоков, боком и что-то придерживал под полой шинели. Должно быть, оттого, что он не ожидал встретить здесь Синеокова, угрюмые, черные, как агат, глаза его сверкнули с изумлением и погасли под длинными ресницами. Однако, заметив в руке Синеокова березовое полено, Батраков быстро поборол смущение и, усмехнувшись, проговорил:
— Не отказывайтесь, товарищ военврач. Вы у нас одна, и мы это от всего сердца… — Батраков вытащил из-под полы шинели сосновый чурачок и положил его возле печки.
— Нет, право же, товарищи, так нельзя. Я такой же командир, как и вы, и мне неудобно быть в привилегированном положении. Я прошу забрать ваши дрова и больше этого не повторять, — проговорила Тарасенко сердито.
Синеоков и Батраков сконфузились, переглянулись и, желая во что бы то ни стало убедить девушку, заговорили в один голос. В это время в дверь постучали, и в землянку вошли посланцы третьей роты: Шлёнкин, Соколков и Подкорытов. Соколков держал кучку щепок. В руках Шлёнкина было два полена, а Подкорытов придерживал локтем свиток бересты.
— Товарищ военврач, разрешите обратиться, — прикладывая руку к шапке, проговорил Подкорытов.
Но Тарасенко словно не слышала этих официальных слов. Взглянув на вошедших, она поняла то, в чем еще минуту назад сомневалась. Ее приняли в батальоне, как родную, ее полюбили здесь той бескорыстной и по-братски чистой любовью, которая скрашивает все трудности и невзгоды жизни и делает людей преданными друг другу. И она не посмела больше отказываться.
— Товарищи, милые, но почему вы о себе-то не беспокоитесь? Вам же холодно не меньше, чем мне, — растроганно проговорила Тарасенко, опуская повлажневшие глаза.
— Вы уж примите, товарищ военврач. Бойцы обидятся. Вы вон как о нас в ту ночь хлопотали, — сказал Шлёнкин и бережно положил дрова возле печки.
Соколков и Подкорытов выложили свои приношения, потом откозыряли и вышли вслед за Шлёнкиным. Синеоков и Батраков тоже попрощались с Тарасенко и поспешили за бойцами.
Через пятидневку топливо в батальоне кончилось. На кухне дров осталось так мало, что Тихонов приказал снабжать батальон горячей пищей вместо трех — один раз в сутки.
А морозы не прекращались. Степь лежала в тумане. Трескалась земля. Внутренние стены землянок покрылись серебрящимся покрывалом снега. Люди согревались только по ночам. Они спали, прижавшись друг к другу, укрываясь шинелями, плащ-палатками, матрасовками, набитыми сеном.
Но тяжелое положение батальона не могло продолжаться бесконечно. В один из самых морозных дней, пробивая туман ярким светом фар, в пади Ченчальтюй появилась легковушка Разина. Генерала не могли удержать ни морозы, ни метели, и он колесил по пограничным гарнизонам в любое время.
— Ну, как, Тихонов? Живы? — спросил генерал, войдя в штабную землянку и здороваясь за руку с капитаном и Буткиным. — Нате-ка, покурите с горя сладкого, — присаживаясь на табурет и вытаскивая из кармана овчинной борчатки кисет с душистым табаком, сказал Разин.
— Вот, товарищ генерал, подсчитываем последние ресурсы. На кухне осталось двадцать два полена и три ведра угля. Больше трех дней никак не протянуть. Пытались сегодня по степи собирать бурьян, но результаты более чем неутешительные. Силами двух рот собрано три мешка травы, — доложил Тихонов.
— И за это молодцы! Молодцы, что не опускаете рук, ищете, беспокоитесь. А только кончились ваши мытарства. Сегодня на разъезд ночью придут два вагона березового долготья.
— Замечательно! — вырвалось у Буткина, и он весело посмотрел в просветлевшее лицо капитана.
— Надо эти дрова немедленно выгрузить, чтоб не задерживать вагоны. Это во-первых. Во-вторых, не исключена возможность выхода батальона в траншеи. Вот, почитай-ка! — Генерал вытащил из своей полевой сумки листик тонкой папиросной бумаги, испещренный синей машинописью, и подал его Буткину, сидевшему к нему ближе. Это была последняя разведсводка с границы.
23
Ночью третья рота в полном составе работала на разъезде. Березовое долготьё было отличное: ровное, чистое, словно отборное. Люди до того стосковались по огню, что, вытащив из вагона несколько сутунков, распилили их на чурбаны и запалили костер. Тихонов, привыкший за последние дни подсчитывать каждое полешко и каждый уголек, хотел было прикрикнуть на бойцов, затеявших это дело, но, увидев веселое пляшущее пламя, подошел к костру и, вытянув руки, долго грел их.
Работали дружно, споро. Первый вагон разгрузили почти играючи. Прокофий Подкорытов мечтал вслух:
— Первым делом, ребята, как попадем в гарнизон, чаю горячего повару закажем, чтоб покрепче заварил, потом щей горячих наедимся, да так, чтоб пот прохватил…
На рассвете Тихонов приказал Егорову нагрузить две подводы и отправить их в падь Ченчальтюй. Там ждали топливо с часу на час. Когда возы были увязаны, Тихонов осмотрел сани — не перегружено ли — и велел ездовым в гарнизоне не задерживаться. Но дорог в падь Ченчальтюй ни зимой, ни летом не было, и ездовые, понадеявшиеся на намять лошадей, пришедших на разъезд под управлением самого Тихонова, заблудились в степи в непроглядном тумане.
