Александр Авраменко - Огненное лето 41-го
Но я вспоминаю, что рядом ещё четверо ребят, а за спиной целый батальон таких же мальчишек, как мой заряжающий Дымов, которому вчера исполнилось девятнадцать лет. И командир должен показывать им пример.
С другой стороны, не страшно, что я поддамся азарту боя и потеряю над собой контроль — страх вытесняет эту дурацкую бесшабашность. И уже холодной головой я оцениваю ситуацию на поле боя, инстинктом находя слабое место, чтобы бить, бить туда изо всех сил…
КВ медленно набирает скорость. Всё же он слишком тяжёл, слишком…
Обнаружив врага в перископе, прерываю ненужные, в общем-то, размышления:
— Петров, левее на два!
Механик берёт влево, туда, где я заметил взметнувшуюся пыль от выстрела противотанковой пушки. Ага, вот и она! Хвалёная, а вернее, перехваленная тридцатисемимиллиметровка.
Для БТ и Т-26 годится, но не для нашего непробиваемого чудовища. Прислуга орудия это прекрасно знает, немедленно бросаясь в разные стороны. Но пулемёт ставит точку в их коротком забеге, где ставкой жизнь. Один не успевает, исчезая под широченной гусеницей.
Я напрягаюсь, готовый услышать хруст костей и предсмертный вскрик, но разве в таком грохоте услышишь? Тут же невольно отшатываюсь от перископа. Яркая белая вспышка бьёт по глазам, и одновременно по уцепившимся за внутреннюю скобу рукам проходит краткая дрожь. Рикошет!
Это уже серьезнее, теперь только вперёд! Чем выше скорость, чем больше петляем, тем меньше шансов у противника подбить нас… Бежишь, гад! Грохочет ДТ, нелепо взмахнув руками, немец валится на землю. Ещё шевелится, но бесполезно — траки соседнего танка накрывают врага. Замечаю, как в агонии дёргается сапог… а может и не в агонии, просто катками пошевелило…
Прорвали! Не так страшен чёрт, как его малюют! И тут внутри у меня всё холодеет одноклассники! В рации слышен истошный вопль:
— Танки!
В ответ я ору в микрофон:
— Что танки! Вперёд! Забыли, на чём!
Действительно, кое-кто забыл, особенно те, кто с плавунцов. У них-то вообще броня фанерная была…
А тут тройки с такой же пушкой, как и у вражеских противотанкистов, которых мехвод на гусеницы намотал.
Бзззинь! Бах!
Э-э, нет, это уже не они! Лихорадочно осматриваю местность, однако ничего не вижу:
— Петров, полный газ! Самый полный!
Мы врезаемся во вражеские ряды, стреляя в упор. Летят в разные стороны гранёные башни, одна за другой вспыхивают фашистские машины. Немцы выскакивают из люков и пытаются скрыться в густой пшенице, но пулемётчики не спят. Огненные струи трассеров оканчивают полет в светлых комбинезонах танкистов противника.
— Петров!!!
Поздно! Наша многотонная махина со всего маха бьёт в борт пытающуюся удрать двойку. Дизель ревёт изо всех своих пятисот лошадиных сил, давая понять, что ему тяжело, пронзительно визжит рвущейся металл. Нос КВ начинает задираться, и я мысленно холодею только не в брюхо! Там же бумага, а не броня!
— Мехвод! Вытаскивай нас быстрее!!!
Резкий толчок — и мы становимся, как говорится, на ровный киль. Выдохнув, я смотрю перед собой в перископ, внезапно понимая, что впереди чисто. Мы прошли вражеские порядки насквозь. Лихорадочно кручусь в башне, бросаю взгляд назад — нам ещё и там хватит добычи…
Разворачиваю танки, и мы идём на добивание фашистского клина. Бухают пушки, визжат пулемёты, рассыпают снопы искр болванки, иногда рвутся фугасы. Из огненного мешка выскакивает гусеничный бронетранспортёр и натыкается прямо на прямой бронебойным. Тяжёлый снаряд врезается точно в скошенный лоб и вминает лист внутрь. Гремит взрыв.
Причуда охваченного горячкой боя мозга с удивлением наблюдаю, как медленно, словно в специальной киносъёмке, взлетают на фонтане огня странно расплющенные, изорванные тротилом тела. Гранёный, похожий на скошенный кпереди колун корпус рвётся и теряет свою форму, превращаясь в груду чёрно-обугленного железа. Неплохо, никак в транспортер боеприпасов попали…
— Сосна — 1! Доложить местонахождение и потери!
А чего докладывать, потерь-то — нет. В смысле, безвозвратных одна машина гусеницу размотала, у второй — звёздочку ведущую разбило — на самоходку нарвались. Запчасти в ремроте есть, так что — тоже не проблема.
Вот об этом и докладываю. Вместо благодарности и уточнения задачи слышу в наушниках тот же начальственный голос, поливающий меня отборным матом и нецензурщиной. Меня с ходу обвиняют во лжи, грозятся отдать под трибунал… ну, и тому подобное.
Недолго думая, выдаю в эфир по поводу того, что ты, мол, тыловая крыса, за сто вёрст от фронта сидишь, а честных коммунистов полощешь. А я, мол, вот он, на поле боя стою, и мне отсюда не в пример лучше видно, что на самом деле творится. Раздолбили немца в хлам, повреждено две… нет, уже одна машина. Вон ребята гусеницу склепали, и прибираются после торопливого ремонта. И из ремроты, мол, доложили, что уже приступили к ремонту второго КВ, скоро он к нам присоединится…
Жутко командный голос затихает, потом уже гораздо более вежливо осведомляется, не видать ли перед нами ещё кого. Пожимаю плечами и осматриваюсь, докладывая, что в бинокль наблюдаю какую-то деревню.
Взамен Берёза приказывает выдвигаться в обратном направлении, к нашей линии окопов. Э-эх, как жалко… но приказ есть приказ, он, как известно, не обсуждается. Веду батальон назад, где нас уже встречает командир полка.
Повинуясь его отмашке, останавливаюсь и вылезаю из башни, комбриг обнимает меня и шепчет на ухо:
— Запомни, ты ничего такого не говорил, понял?
— Понял, товарищ комбриг.
— Скажем, немцы провокацию затеяли.
— Да понял я, понял. Кого я хоть послал-то, товарищ комбриг?
— Войскового комиссара Рабиновича.
— Что!
Я останавливаюсь, как вкопанный — эта сука выкарабкалась! Ну, сволочь! Думал всё, и свидетелей не осталось? Не-ет, теперь-то ты получишь, всё что положено…
После боя иду в особый отдел полка и пишу бумагу на имя начальника фронтовой контрразведки, где описываю бегство Рабиновича из части. Подло? Да плевать! Такую гнусь нужно уничтожать их же оружием, если не можешь это сделать сам…
Ночью за мной приезжают на грузовике. Но забирают нормально, то есть, оружия не отнимают, орденов и петлиц не срывают. Едем долго, наверное, часа три. Приезжаем в какую-то деревню, где меня ведут в тёмную избу. Мать моя женщина! Не может быть среди незнакомых физиономий в немалых чинах знакомая физиономия… Моисея Шпильмана. Откуда он взялся! Я же сам его хоронил!..
Поэтому не теряюсь и не поддаюсь нажиму, а спокойно рассказываю всё, как было — мне скрывать нечего. На моё счастье, данные показания есть, кому подтвердить выясняю, что бывший командир полка полковник Студнев, успел доложить куда следует о бегстве Рабиновича, ну а я теперь выступил свидетелем. Подписываю протокол допроса. Меня отпускают, но извиняются, что машина назад, в часть, пойдёт позже. Просят подождать во дворе. Сижу на крыльце, курю папиросу и жду. Выйдет же он когда-нибудь!
Наконец выходит Моисей, и я, отшвырнув очередную папиросу, бросаюсь к нему:
— Я же тебя сам, своими руками похоронил, сам!!! Откуда ты взялся, Моисей?
Он смотрит на меня широко раскрытыми глазами, затем его губы начинают дрожать:
— Вы… похоронили моего брата? Как? Когда? Где?!
Запоздало понимаю, что это не Моисей, а его брат-близнец Исаак — немудрено, что перепутал… Приходится рассказывать ему всё, вновь переживая то, что было в тылу у немцев. Тягостное молчание прерывает подбежавший боец:
— Товарищ капитан, это вы в хозяйство Бережного?
— Я.
— Садитесь. Поехали.
Я сажусь в кабину. На мгновение в синем свете светомаскировки мелькает обтянутая гимнастеркой спина Шпильмана, прижавшаяся к бревенчатой стене избы. Его плечи вздрагивают…
Гружусь в полуторку и по дороге задрёмываю. Солдатское дело надо же прихватить кусочек сна! Утром наверняка снова в бой…
Но я ошибаюсь. С утра нас никуда не посылают, а строят в парадную шеренгу, в середину которой выводят Рабиновича. Бригвоенюрист зачитывает приказ. В ушах звенит, и его слова доносятся до меня эхом оклеветал честных коммунистов, дискредитировал линию товарища Сталина, дезертир, трус, предатель Родины, самоназначенец, подделал документы…
Словом, полный букет прегрешений. Естественно, высшая мера наказания. Предателя ставят на колени, выходит конвойный взвод. Залп. Покойник валится, словно мешок, в самую обыкновенную яму, которую торопливо закапывают.
Читают новый, куда как более короткий приказ. Колокольным набатом звучат в ушах слова остановить. Разбить. Прогнать. Уничтожить…
Нестройно кричим ура, и тут же звучит команда по машинам. Дизеля выбрасывают чёрные дымы запуска, и мы колонной мчимся назад, к тем позициям, с которых атаковали вчера и на которые же отступили. Интересно, зачем?
