Андрей Орлов - Штрафбат. Приказано уничтожить
Дозор из трех солдат отправили к взорванной машине – оттуда лес представал с иного ракурса. Еще одного – сигнальщика с наспех связанными флажками – на покатую горку в северной части поля, с приказом семафорить, если на опушке начнет накапливаться недружественная рать. Энергично перестраивались баррикады из мешков с песком. Пулеметные гнезда установили на западной оконечности моста, по краям проезжей части. Под горой, на радость публике, обнаружили груду ржавого шанцевого инструмента, и работа пошла веселее. Лопата – друг солдата. Лихорадочно рылись окопы по краям обрыва – с этих точек и восточные, и западные подъезды к мосту неплохо простреливались. Еще двоих пулеметчиков посадили на флангах. «У страха глаза велики, – посмеивался Мошкин, утирая пот со лба. – Вот как работаем, когда страшно. Можем и город в чистом поле под ключ возвести…»
Рядовой Степанчик, работавший в мирное время инженером на оборонном предприятии, предложил неплохое рационализаторское решение: под настилом на восточной стороне замаскировали несколько мощных «лимонок», жестко ввернув их в щели, и протянули вдоль перил тонкую проволоку, при дергании за которую теоретически должна была выскочить чека и прозвучать взрыв. «Не волнуйтесь, товарищ младший лейтенант, – уверял Колыванцева Степанчик. – Мощность взрывов будет ничтожно мала, чтобы разрушить мост. А вот перебить фрицев на мосту, подорвать машину или мотоцикл – милое дело. Ведь это «лимонки», не какие-нибудь немецкие «колотушки». У них радиус разлета осколков – почти двести метров, всем достанется, уж будьте спокойны. Главное – нам не высовываться…»
И все же не было такого человека, что не молился бы украдкой: Господи, пронеси. Пусть наши не выпустят немцев из котла, пусть те, другие, не попрутся им на выручку. Ведь все понятно, война проиграна, сдаваться надо, а не множить понапрасну жертвы безумной бойни.
Не прошло и часа, как сигнальщик на далекой шишке подал знак. Убедился, что не остался без внимания, и залег на невидимой стороне. Пост у перевернутой машины терял актуальность. Легкий прерывистый свист – и трое бойцов уже ползли по высокой траве, возвращаясь на позиции. Люди прилипали к амбразурам, не дышали, всматривались вдаль. Пальцы дрожали на спусковых крючках, липкий пот заливал глаза. Утешение, что стрелять из танков и пушек немцы вряд ли будут, поскольку взорванный мост им нужен в последнюю очередь, было, но слабое. «Не стрелять, – передавалась по рядам команда. – Без команды не стрелять».
А в кого стрелять-то? Солдаты не видели ни одной мишени! Здравый смысл подсказывал, что вряд ли немцы пойдут в полный рост от самого леса, будут подкрадываться незаметно, благо местность позволяет – и бросятся в последний момент, когда до моста останется совсем ничего. Люди изнывали от ожидания, всматривались в колышущееся море зелени. Может, ошибся сигнальщик? Ложная тревога? Всякое бывает. У парня на холме состояние тоже неспокойное, нервы на пределе, могло и померещиться… «Приготовить гранаты, – передали по цепочке. – Как встанут – бросаем». «Хуже нет, чем ждать и догонять», – сипло поведал Кармазов, сунул в рот травинку, принялся остервенело жевать. Внезапно позеленел, напрягся, выплюнул, харкнув кровью. Засмеялись, кто это видел, – не вся трава одинаково жуется. Если уж пальцы ей режешь в кровь…
Разведчики лежали в узком окопе справа от подъезда к мосту, за бруствером из глиняных валунов. Вершинин вжался в обрыв, молитвенно смотрел в небо – вместо того, чтобы смотреть в сторону «вероятного» противника. За ним в чинном спокойствии лежал Бойчук, еще дальше Ахнович расчесывал на скуле комариный укус. Лежали плечом к плечу, всматриваясь вдаль, Антохин и Кургаш – словно и не было между ними непреодолимых классовых разногласий. Зорин приготовил «колотушку» – отвинтил колпачок, выпустил капроновый шнур, положил рядом. Секундное дело – дернуть посильнее и бросить…
– Тута они, мужики, – угрюмо выдавил в пространство Терещенко. – Помяните мое слово – тута они, фрицы, близко, я эту падаль каждой клеточкой чувствую. Подкрадываются, не хотят помирать раньше времени. Эх, далеко же им ползти пришлось…
Шевельнулось что-то в хаосе бурьяна на левом фланге. Привстала фигура в мышином, метнула «колотушку». Хлопнули несколько выстрелов – ждали. Метатель повалился. Граната не долетела, взорвалась метрах в трех от мешков с песком. Ударной волной сорвало мешок, завалило не успевшего отползти бойца. Привстали еще двое, и еще, и дальше… Они швыряли гранаты, как на учениях, – с оттяжкой, неторопливо. Две гранаты перелетели позиции – одна рванула на обрыве, обвалив пласт глины, другая почти на мосту. Закричал боец, поймавший спиной осколок. Взметнулся лес рук – и в подкрадывающегося врага полетели «колотушки», РГД, эффективные по поражающим характеристикам «лимонки». Разразилась чехарда взрывов, вспышки, грохот, оконечность поля заволокло едким дымом.
Бой разразился внезапно и яростно, Колыванцев не успел ничего скомандовать, да все уже плевать хотели на его команду… Затрещали «шмайссеры», заработали на флангах пулеметы. В дыму метались немецкие солдаты – их застали врасплох, фактор неожиданности сработал, да только не так, как они планировали. Ругался немецкий офицер, требовал от солдат выполнения непосредственных обязанностей. Немцы снова залегали, передвигались перебежками. Зорин стрелял из трофейного МР-40 прицельными очередями – ловил в прорезь очередную мечущуюся фигурку, терпеливо вел ее, плавно нажимал на спуск, злорадно скалился, если выстрел удавался.
Немцев было не меньше роты. И мост, похоже, был им нужен позарез – дрались фрицы отчаянно, не собираясь отступать. Ползли, перебегали, рвались вперед, не считаясь с потерями. Поднялись человек пятнадцать на правом фланге – лица бледные, перекошенные – словно с карикатур Кукрыниксов сошли. Что-то припадочно орали, перебегая открытое пространство. Лихачев, бывший слесарь, прикрывающий фланг с трофейным MG-42, служил, пока не «оступился», в пулеметном взводе и в оружии разбирался. Сейчас он стрелял, не отпуская спусковой крючок, – опустошал одной очередью всю ленту, орал при этом что-то залихватское, состоящее исключительно из непарламентских выражений, водил стволом из стороны в сторону. Немцы валились гроздьями, добежал лишь один – растрепанный, белый, как альбинос, с промокшими между ног штанами, – у Лихачева как раз закончилась пулеметная лента. Немец перевалился через бруствер – еще не понимал, что остался один, вцепился в Лихачева. Тот в ответ вцепился в него, принялся душить толстыми пальцами. Немец дрыгал ногами, испуская дух, вывалил язык, он был уже мертв, а Лихачев все еще – откуда только силы взялись?! – душил, выкручивал позвонки, истерично хохотал… потом привстал, утер предплечьем пот со лба… и рухнул, когда граната сдетонировала в метре от него, и осколок проделал в груди дыру размером с грушу.
– В атаку! – дрогнувшим голосом крикнул Колыванцев, выхватывая пистолет.
Штрафники вставали с таким ревом, что самим становилось страшно, – грязные, озверевшие, перепрыгивали через глиняные комья, мешки с песком, бежали на врага. Сшибка на этот раз была скоротечной. Немцы отступали, не выдержав напора. Ныряли в траву, разбегались, как зайцы, бросая автоматы и карабины. Солдаты смеялись, стреляли им по задницам – было весело, когда какой-то ефрейтор, удирающий на карачках, словил пулю мягким местом и весь извелся, вертелся, как юла. Выдуло из головы весь «социалистический гуманизм» – солдаты ржали, надрывая животы, словно клоун перед ними выступал, и дали фрицу немного пожить, прежде чем прикончили. Последнего удирающего в ногу подстрелил Кладбищев, добежал до него, оседлал. И куда девались невозмутимость и спокойствие российского мужика? Бил его в грудь ножом и приговаривал:
– Будешь знать, вражина, будешь знать, как рыпаться на советского солдата!
Головы бегущих мелькали в рослой траве. Стрелять по ним уже было бессмысленно – удирали, как хорошие спринтеры. Зорин опустил автомат, отыскал глазами Мишку Вершинина, опустошающего ранец мертвого немца в поисках хоть какой-нибудь еды, глубоко вздохнул. Накатилось оцепенение. Он закрыл глаза, задержал дыхание. Всё прошло – как будто не было. Хорошо, спокойно, кузнечики в траве стрекочут… Он даже не почувствовал, как что-то вцепилось в лодыжку, сжало ногу. Лишь после того, как боль стала ощутимой, открыл глаза, глянул вниз. Клещ? Оказалось, в ногу советскому солдату вцепился раненый немецкий солдат. Доходило как до жирафа: ведь все уже закончилось, так какого дьявола? Молодой еще, светловолосый, с горбинкой на сломанном носу, парень пускал кровавую пену, таращился на Зорина с ненавистью – одной рукой царапал землю, а другой схватил его за лодыжку, сжимал что есть силы… Видно было, что будь у него автомат или нож, он бы еще и не такого натворил, а сумел бы на бок перевернуться – зубами вцепился… Зорин тупо смотрел на него, и никак не мог прийти в себя. Ну что за ненависть такая, что на последнем издыхании зубами рвать, вместо того, чтобы спокойно помолиться за свою грешную душу?.. Ведь не советский солдат пришел на немецкую землю, а ровно наоборот.
