Вернись домой, Халиль - Аль-Зооби Кафа

Еще я видел, как люди вырывались из своей кожи, из своего отчаяния, из своих мечтаний, из своих ожиданий, из своих терпений, из своих молчаний. Я видел их пожелтевшие фигуры, из которых свет жизни давно испарился. Они бегали в поисках камней.

Все это случилось очень быстро. Я стоял как вкопанный, наблюдая за людьми, держащими в руках камни так, будто они держат свою досаду, чтобы метать ее в солдат. Они точно знали, когда поднимать камни с земли, застланной камнями, и в какой момент бросать их, и в какой момент отойти назад.

Я пораженно следил за этим и не слышал, что Нура мне говорила в тот момент, не только потому, что моя голова была занята происходящими событиями, а еще и потому, что начали греметь выстрелы. Невольно я закрывал глаза после каждого выстрела, и тело мое дрожало, когда я представлял себе фонтаны крови, которые польются в результате этих выстрелов. Но я немедленно открывал глаза, обнаруживая, что и моя память по-прежнему истекает кровью.

Никто не знал, в кого стреляют и с каких сторон, и кто упадет следующим. Но все равно люди продолжали бросать камни.

Была ли это борьба отчаяния? Или они, находясь в схватке с реально протекающим событием и будто корчась от боли, старались освободиться от него точно также, как, корчась, пытается освободиться жертва, находящаяся в пасти зверя? Не знаю. Но я, не колеблясь, поднимал с земли камни, будто поднимал свой гнев, и бросал их в солдат. Может быть, это движение не длилось и секунды, но я за этот ничтожный промежуток времени впервые ощущал себя твердо стоящим на обеих ногах после того, как прожил целую жизнь, балансируя на одной. Я продолжал поднимать камни один за другим, будто поднимал их не с земли, а со дна моей души, которая в тот момент казалась мне вулканом, извергающим неистощимую лаву. Нура также бросала в них камни, но потом остановилась и с волнением закричала:

— Я должна уйти, Халиль. Я волнуюсь за моих родных.

Я видел, как солдаты скрывались от камней за дверями своих машин, однако они не прекращали стрелять. Поэтому я побежал вместе с Нурой, стараясь защитить ее своим телом. Не знаю, что за сила защитила нас обоих, но мы целыми и невредимыми добежали до другой стороны улицы. Мы прыгнули через ограду дома, и присели там, прислушиваясь к шуму квартала, расплавленного в аду крови, смерти и сопротивления.

Капельки пота скользили по лбу Нуры. Я их вытер рукой. Она посмотрела на меня и ничего не сказала, но ее волнение выдавали вздрагивающие плечи.

«Господи, боже мой, умоляю тебя, спаси Халиля от их злобных рук». Глаза хаджжи Сурайи уставились в потолок, в то время как ее голос, молящий Бога, проходил сквозь кровельные листы железа, прорезал шум взрывов и туман боев и достигал неба.

Грохот в небе над лагерем не уменьшался. А земля тряслась так, будто внутри нее бушевало землетрясение. Потоп смерти заглушал слух, и запах динамита наполнял воздух. Хаджжа Сурайя вдруг нащупала свою грудь, и ей показалось, что из груди исходит запах молока.

Время от времени я поднимал голову, чтобы бросить взгляд на улицу, которая по-прежнему была погружена страдание.

В пространстве этой улицы невозможно было отыскать какой-либо смысл жизни, но я смотрел на Нуру, которая сжалась за оградой, ожидая минуты спокойствия, чтобы убежать домой. Я ей сказал:

— Я боюсь за тебя и за себя посреди этой смерти, Нура!

— Смерть нас не спрашивает, Халиль.

— Но я так раньше ее желал! А сейчас, несмотря на буйные порывы смерти, во мне взрывается сильнейшее желание жить. Оно возникает под воздействием чего-то непонятного.

— Под действием чего?

— Иногда мне кажется, что этот гнилой воздух вдруг раскаляется, и сквозь щели в нем просачивается странный запах.

— Запах чего?

— Запах молока. Я ощущаю этот запах и вспоминаю о забытом вкусе радостного детства, детства, в котором я никогда не жил.

Нура посмотрела на меня своими нежными глазами. Ее лицо было мертвенно бледным, и мое лицо тоже помертвело, и воздух вокруг нас был переполнен тьмой, и земля под нашими ногами была насыщена кровью. Мы обменялись быстрыми взглядами. Я увидел блеск ее глаз, меня тотчас охватила надежда, я почувствовал, как моя душа тает в мечтах.

— Ты мечтаешь, Халиль? — спросила она меня.

«Мечтаю о тебе», — хотелось мне сказать, однако я ответил: — Мечтаю о жизни, Нура.

— Лучше не погружаться в мечты, Халиль.

— Почему?

— Потому что мечты делают возвращение в реальность более тяжелым и более жестоким.

Но я все равно продолжал мечтать, потому что мечты обрушились на меня неожиданно и без спроса, точно так как всегда обрушивалась на меня жизнь.

— Я должна вернуться домой, Халиль, — сказала Нура с волнением.

— Я тебя провожу.

Дорога, по которой мы шли, не была аллеей парка, и люди по ней не прогуливались туда и обратно и не бросали на нас взгляды украдкой. Дорога не была прямой, и мы не шли по ней медленно. И наши руки больше не соприкасались, и наши сердца не стучали так часто, и мы не сдерживали дыхания от порыва радости.

Когда мы приблизились к ее дому, Нура остановилась со словами:

— Если тебе не удастся найти место, ты не стесняйся, возвращайся к нам.

— Я все-таки попробую найти себе приют!

— Конечно, надо искать, я просто это сказала на случай, если не удастся.

— Я не хочу доставлять тебе неудобства, Нура. Я понимаю, в какой страшной ситуации вы сейчас живете, и не хочу увеличивать ваши трудности, ведь я понимаю, что означает нахождение у вас в доме чужого молодого человека.

— Ты прав. Твое присутствие в нашем доме, в самом деле, будет причиной для всякой клеветы, но… — и она вздохнула, — позволь мне сказать, что когда человек чувствует себя в неизбежном противостоянии со смертью, то он начинает видеть мир другими глазами, отличающимися от глаз остальных людей.

Почему-то, когда она сказала это, я почувствовал разочарование. Я себе говорил, что, может быть, она пригласила меня лишь только потому, что жалеет меня. А те скрытые ощущения щекотали лишь только мое сердце. Я думал об этом и в то же время по привычке шарил рукой в кармане. Вдруг мои мысли замерли и рука застыла. Я обнаружил, что мой карман пуст: «Где платок моей мамы и письма моей бабушки?» — со страхом спросил я сам себя. Мне показалось, что это очень плохой знак, и если я не найду платка и писем, то это будет означать потерю бабушки, Нуры и меня самого. Я раньше так никогда не думал. Может быть, потому, что в прошлом безразлично относился ко всему, а сейчас я имел то, что я мог бы потерять. Мне кажется, что я держался за эти мысли, надеясь-что они меня спасут, так как я больше ни на что не надеялся.

— Что с тобой, Халиль? — голос Нуры вернул меня действительности.

— Я должен немедленно уйти, чтобы поискать вещи, которые я потерял.

— Какие вещи?

— Я тебе потом расскажу, — сказал я, удаляясь быстрым шагом.

— Ты вернешься?

— Не знаю, Нура.

— Ты должен вернуться, чтобы забрать свою сумку.

— Хорошо, — ответил я, находясь уже далеко от нее.

«Вернись к нам домой, Халиль». Не знаю, окликнула ли она меня, или мне показалось. Но в итоге я остановился и повернулся к ней. Она подняла руку и махнула мне, будто этим жестом просила меня вернуться. Моя рука тоже поднялась, чтобы помахать ей в ответ. Я чувствовал, как воздух дрожал, когда моя рука поколебала его застывшее бытие, и из него брызгали росинки, насыщенные обещаниями и тоской.

«Я тебя люблю, Нура. Да, люблю с давнего, минувшего, очень далекого, вчерашнего дня. Я тебя полюбил и почувствовал, как моя вялая душа вдруг оживилась, как будто дождь неожиданно пролился на нее. Я тебя люблю, ты меня слышишь?» Но она меня не слышала, так как мой голос звучал далеко в глубине души.

Я шел, проверяя каждую пядь, которую пробежали мы с Нурой. Улицы по-прежнему продолжали служить сценой для боев. Молодые люди и дети время от времени появлялись, бросая камни, и солдаты стреляли в них.